чалдон : АЛКОГОЛИК

В избе навсегда поселились сумерки: маленькие окна снаружи почти сравнялись с землей, и высокая лебеда вокруг дома неохотно пропускала дневной и утренний свет. Лишь когда солнце уходило за огороды, красные лучи проникали сквозь толстые стебли, качая тени на белой стене. Тогда казалось, что неведомый холодный огонь прокрался в дом и лижет стены и старую мебель, пробираясь под крышу.
На равных с сумерками в доме жила тишина. Только маленький мальчик с нездоровым рыхлым и бледным лицом перед сном тревожил гармонию: «Баба, дай, баба», — капризничал и теребил он ветхий дырявый рукав бабкиного халата, повисая на нем, грозя оторвать. «Ах ты, горе, и не уснет вить», — сокрушалась бабка, хлюпая носом наливая в маленькую граненую рюмочку, дрожа, почти до краев, но так, чтобы не разлить, сладкую двухдневную брагу. И внук, схватив крепко рюмку двумя руками, зажмурившись дотемна, сладко и долго пил. «А вкусно-о, да?», — интересовалась бабка. Малыш согласно кивал и тотчас шел спать, мгновенно засыпая, во всю ночь ни разу не потревожив бабку. Бабка же долго еще возилась на кухне, двигая кастрюли и фляги, полные браги, ближе к печи, снимая пробу из каждой по рюмке. Напробовавшись, ложилась в постель, тяжело и долго отходила ко сну. Кроме бабки и внука, в доме больше никто не жил. Дом был стар и доживал свои дни — рядом раскинулась большая стройка, многие дома вокруг уже снесли, а из бабкиного дома ушли крысы; лишь верные сверчки остались за печкой и пели свои песни. Утром малыш, только вот проснувшись, с болезненным выражением недетского сна, с постели еще тянул ручонки: «Ба-ба-а!». Бабка, нисколько не помедлив, (сама, поди, знала, что такое похмелье) тотчас накреняла флягу на полрюмки и подносила внуку. Малыш быстро пил, розовел, веселел, хватал деревянный «шмайсер» и убегал на улицу — «Убью, сука, где была?!», — пугать окружающих. «Нешто запомнил?», — качала головой бабка и принималась готовить обед. Готовила бабка долго, обстоятельно и много: в обед приходили мужики со стройки, бабка кормила их, поила брагой и брала за то деньги: тем жила. Мужики входили шумно, стуча сапогами, сбивали прилипшую глину, наполняя скучный, спертый воздух избы здоровым духом, рассаживались за столом. Следом непременно прибегал малыш и, веселя всех, серьезно здоровался с каждым за руку. Бабка кормила мужиков и внука, наливала браги в граненые стаканы и в рюмку, и себе в железную кружку. Затем все пили и хлебали щи, а малыш, веселя всех, заедал манной кашей. Еще он любил, подражая, занюхивать хлебной корочкой, и мужики тогда просто давились от хохота. За обедом малыш не ограничивался одной рюмкой: видя, как все пьют еще, требовал и себе, и мужики одобрительно гудели. Раз лишь незнакомый мужик, обедавший у бабки впервые, сказал ей: «Зря, мать». И старуха подняла на него свои бесцветные глаза и неожиданно трезво и тихо ответила: «А ты бы сам-то попробовал, умник. Когда он совсем малой-то был, не знашь, куда его родителей-то дели? А мне нешто разорваться одной? Налила ему раз-то, он и уснул разом. А теперь вот...».
Мне говорили, что в пятнадцать лет он лечился от алкоголизма второй раз. Больше я о нем ничего не знаю.
1991