: Моя Америка (кусочек третий)

Мы с ней жили в одном дворе. Учились в одной школе маленького местечка под Киевом. Она на два года младше меня. Мама еврейка, больше похожая на цыганку. Папа — представитель титульной нации — украинец, заводской работяга.
Наши родители дружили. Крепкая дворовая совковая дружба. Эдакие «Покровские ворота».

Однажды Леля всех удивила. Она исчезла. День, два, три — нет её. Родители бьют тревогу, сходят с ума потихоньку. Собираются писать заявление в милицию. Не написали. Видимо, они уже тогда чувствовали сердцем своим родительским, что ребенок способен на «подвиг», а исчезнуть просто так не способен…

…Алёна позвонила на третий день
- Мама, я в Красноводске — полуночным бредом пробормотала телефонная трубка на радость и успокоение маме.
Шестнадцатилетняя красавица уехала в прикаспийский городок за капитаном гандбольной команды, которому посчастливилось быть в нашем захолустье на соревнованиях. Лёля безудержно влюбилась и с соревнований они двинули парой. Инкогнито. Не знаю, что он там ей при этом обещал, и что произошло в азербайджанских степях, но недели через две она вернулись. В дальнейшем сюрпризы повторялись.
Частое явление, в общем. Девочкам и так не хватало красок в серой заширмленной стране. И они, девочки, самостоятельно размалёвывали, как могли, холст жизни, не особенно разбираясь в палитре и сочетании цветов.
А в целом, Алёна была нормальным советским подростком.


В Штаты они «свалили» в восемьдесят девятом, когда ей было восемнадцать. Меня уже к тому времени ничего не связывало с непутевой родиной.
И понеслось робкое письмо через Атлантику с почти брачным предложением, а также описанием планов по дальнейшему вытягиванию дружеского семейства из одной ассенизаторской емкости в другую.
Удивительно, но на американской стороне с моими доводами согласились все.
Неделю я ходил совершенно очумевший от счастья.
Америка манила эмтивишными клипами. Я предполагал работать барменом, не меньше. Языковые проблемы меня не смущали. В аттестате о среднем образовании — твердое «пять» по языку. В крайнем случае – устроюсь продавцом, думалось мне.

В декабре пришел долгожданный вызов. Отмечали, чуть ли, не всем общежитием.
Визу, после пятимесячной очереди я получил в апреле. Общага загудела опять.

Непреодолимой проблемой был авиабилет. В «Аэрофлоте» очередь на год вперед. Альтернативных вариантов не было. Ходили слухи, что можно приобрести билет через спекулянтов за двенадцать тысяч рублей, вместо двух тысяч номинальных. Совершенно фантастическая сумма. Но я не сдавался. Цель оправдывала все средства,- так думалось мне, и я не отступал.
Была найдена некая совместная фирма, которая выписывала вожделенный квиток при условии оплаты в США четырехсот долларов и полутора тысяч рублей в Москве. С родительской сберкнижки было вычищено все, без остатка. В Америке желаемую сумму внесла моя будущая теща. Естественно, в долг.

Обмен денег на билет происходил в Москве на какой-то конспиративной квартире по предварительному звонку. Мы с мамой приволоклись в восемь утра. Ну, прямо с поезда. Чего тянуть. Там явно нас не ждали столь рано. Ведь в нашем сознании весь мир должен был просыпаться в семь утра, по нашему семейному местечковому распорядку. А Москва уже в то время отодвигала стрелки своих биологических часов вперед.
Дверь открыла молодая, явно только что разбуженная девушка. Я отметил удивительное для себя сочетание красоты и полусонной растрепанности.

Отдельно хочу рассказать о квартире. Я впервые в жизни видел такой привлекательный и милый бардак. Это был западный бардак. Небрежное и беспорядочное скопление атрибутов несоветской жизни в таком количестве и в одном месте: вороная видеодвойка «Funai», на ней открытая пачка « Davidoff», кофе-машина с итальянским окончанием в названии, небрежно брошенная на кухонный стол трубка радиотелефона «Panasonic», какие-то постеры и глянцевые журналы с латиницей на обложках. Там, кажется, даже присутствовала микроволновая печь! Было понятно, что все это здесь не для красоты и это не способ превратить бумажные рубли в твердые бытовые инвестиции. Тут этим пользовались! Не смахивая пылинки и не молясь на бренды и лейблы. Тут это имело практическое, ежедневное применение! Я был поражен…
Если учитывать, что в то время в Москве в свободной продаже имелись только сигареты «HB» по пять пятьдесят за пачку и минеральная вода в стеклянных бутылках с тусклыми этикетками, то меня можно понять.
Из волшебной квартиры мы вышли с вожделенным билетом. Вылет 15 июля 1991 года, с открытой датой, сроком на год!..

Далее возникла еще одна, совершенно неожиданная преграда в лице начальника ОВИРа — товарища Татаренкова — бывалого советского аппаратчика. Бывалый советский аппаратчик имел лицо Петросяна, но без признаков придурковатой клоунады. Вызвал он меня к себе в просторный кабинет за пару недель до отъезда.
Кто-то «стукнул» в контору о том, что, выезжая по гостевому приглашению, возвращения на родину я не предполагал. Сказались общежитские застолья и безудержно-геройские откровения о моем покорении Америки всем и вся. То, что завербованные органами студенты, есть среди нас — я как-то не думал.
Мое потенциальное невозвращение являлось, в общем-то, проколом для самого Татаренкова, которому до пенсии оставалось менее трех лет. Мол, не уследили, выпускали в гости, а человечек не вернулся…
И вот товарищ Татаренков Валентин Никитович неуклюже пытался дать обратный ход. А проще говоря, слегка меня шантажировал.
-Борис, дорогой мой — приятным ровным баритоном вещал он — Нам всё известно. Вы собираетесь остаться в Америке. Посему, я даю указание пограничникам в Шереметьево, чтоб вас не выпускали, прежде чем вы не выпишитесь, не снимитесь с воинского учета, не сдадите свой советский паспорт.
Были перечислены еще какие-то сложновыполнимые условия, без соблюдения которых граница для меня оставалась на замке.
Я пытался блеять в ответ что-то неубедительное и оправдывающее. Но он был волком в этом кабинете, а я овцой. И вели мы себя соответственно своим ролям. Мне стало страшновато. Вызов, паспорт, виза, билеты на руках. Полтора года ожидания, последние деньги, потраченные на осуществление мечты. Все рушилось в этом кабинете с суровым портретом Дзержинского на стене.
Резко и неумолимо захотелось в туалет. Отнюдь не «по-маленькому». Я сглатывал слюну, которой уже не было. Вышел из кабинета абсолютно обескураженный, подавленный и потный.
Я верил представителю власти, как маме родной. Свято верил в то, что всякий татаренков вот так может запросто из своего кабинета позвонить пограничникам в Шереметьево и одним словом закрыть для меня кордон.

Я ничего не стал предпринимать. Просто, сел в поезд и поехал в Москву. Потом было суточное ожидание своего рейса в Шереметьево, далее, четырехчасовая очередь на регистрацию, еще час — очередь на паспортный контроль. И все это с той мыслью, что граница для меня ЗАКРЫТА!!! Наверное, какое-то немыслимое количество нервных клеток самоуничтожились в моем молодом мозгу, прежде, чем я оказался в, абсолютно бесполезном для меня, Duty Free.

Никуда Татаренков, конечно, не звонил. Но я часто вспоминаю, что тогда в его кабинете, не только угрозами и шантажом пытался меня остановить начальник отдела виз и регистраций. Помню, он пророчески и даже, как-то, по отечески сказал мне:
— Борис, вам все равно там не понравится. И вы вернетесь, поверьте мне.
Я воспринял те слова, как очередной хитрый ход коварного чекиста. Мысленно ухмыльнулся, удивившись столь примитивной манере убеждения.

С Татаренковым мы встретились через пару лет в том же кабинете, но уже по другому поводу.
-Ну что, шкодник, вернулся? — широко улыбаясь и пожимая мне руку, спросил некогда советский, а теперь российский чиновник.
- Я же говорил, не понравится тебе там.
Милым человеком оказался этот Татаренков Валентин Никитович.

…Леля встретила в аэропорту. Смуглая. Негритянские полные губы, глаза-вишни, тонконогая, слегка тяжелый зад. Похожа на мать. Не мой типаж, но красивая. А если учитывать, что в Америке красивую женщину на улице просто так не встретишь, то она была очень красива.
С ней был товарищ — Саша. Саша Львович. Львович — не отчество, а фамилия. Высокий, тощий. Двигался развязно, словно, подпрыгивая. Большие блудливые глаза потенциального игрока казино. Причем, игрока, вечно проигрывающего. Как потом оказалось — это было почти правдой. А у Саши была машина – слегка убитый Pontiac Bonneville,1984 года. Автомобиль ехал. И это было главное. Потому что такси от аэропорта до Бруклина стоило долларов пятьдесят. По тогдашним российским меркам — огромные деньги. Месяц вольготной жизни. Да и статус хоть и фиктивной, но, все же, невесты, видимо, не позволял Лёле усадить меня в общественный транспорт.
И уже через четверть часа машина несла нас по хайвэю в сторону Бруклина. Невероятных размеров, форм и расцветок обгоняли нас с двух соседних полос авто. В то время американцы еще не отучились любить свои отечественные корабли на колесах. Особенно мне нравились крокодилоподобные форды, понтиаки, олдсмобили из семидесятых.С длиннющими капотами, двудверные. На задних широких и пологих, обитых мягкой кожей стойках — декоративные окошечки, украшенные хромированными вензелями.
Наша машина удивляла меня не меньше. Впервые в жизни я овладевал наукой управлять электрическими стеклоподъемниками и с тихим восхищением следил, как манипулировал Саша автоматической коробкой передач, где рычаг, нет, рычажок переключения, находился под рулевым колесом справа.
Время от времени Львович пытался ругаться с теми, кто нас обгонял. Истерично кричал в открытое боковое стекло неведомое мне доселе «факин шмак». Высовывал поднятый средний палец в окно. Одним словом, всячески показывал на то, как он хорошо ориентируется в дорожном движении Нью-Йорка. Он бравировал перед вновь прибывшим. И это было нормально.

Справа и вдалеке открывалась панорама Манхэттена. Удивительно знакомая, просто, хрестоматийная картинка из голливудских фильмов: серые близнецы-кирпичи международного торгового центра, остроконечные «Chrysler» и «Empire State Building ». Первые в моей жизни небоскребы. Московские высотки не в счёт. Осознать реальность происходящего было не в моих силах. Я дал своему сознанию полную свободу. Не обременял его необходимостью прочувствовать важность момента. Да и не получилось бы. Я посадил себя в кинозал и наблюдал фильм. Вернее, я смотрел фильм о человеке, который сам смотрит фильм. Ведь еще позавчера вечером я собирал свой убогий скарб на шестиметровой кухне родительской квартиры в городке, где за жигулевским пивом черниговского производства стояли в очереди по полтора часа. Где самым высоким небоскребом была убогая пятиэтажка для работников райкома партии.

А пока, не первой свежести американский автомобиль нёс меня к какой-то совершенно новой неведомой странице моей жизни.

Между тем, слегка успокоившийся Львович, хотел удивлять гостя. Предложил заехать по дороге в магазин — купить пива. Гость готов был удивляться. Припарковались у придорожной продуктовой лавки. В Нью-Йорке они красиво называются «гросери». Пиво было предложено выбирать мне. Я и ранее-то с трудом делал выбор между «Жигулевским» и «Мартовским». Просто, ни разу в жизни не лицезрел их вместе. А тут…
Я выбрал «Old England». Это, наверное, был самый немотивированный шаг в моей жизни на тот момент. Даже поступление на естественно-географический факультет пединститута было делом более закономерным, чем тот выбор пива.

Въехали в Бруклин. Типовые многоэтажки из темного кирпича цвета высохшего говна. Казалось, что и пахнуть дома должны соответствующе. Обошлось. В воздухе хватало других ароматов. Запах крепкого кофе, неведомых блюд, сдобренных еще более неведомыми приправами, высокооктанового топлива, соленого океана и, все-таки, говна, сливался воедино. Дома были плотно оплетены нехитрыми узорами пожарных лестниц. Ничего примечательного. Множество лавочек и магазинов с элементами бездефицитного существования местных жителей скрашивали пейзаж. Правда, в них наблюдался, какой-то совершенно не свойственный понимаю о западной торговле, легкий бардак. К примеру, рядом с алкогольными напитками мог продаваться стиральный порошок, или связки бананов соседствовали на витрине с электрическими лампочками. Но в целом, впечатления не обламывало.
Все больше попадалось людей в странных этнических одеждах, — то мужчина с тюрбаном на голове и в простынке до земли, то девушка в парандже, опять же, в чем-то длинном. С увеличением на улице количества смуглых людей почему-то и увеличивалось количество мусора на этих улицах. Легкий горячий ветерок носил всевозможного цвета обертки и пластиковые бутылки от одной обочины к другой. Кое-где, все это скапливались в небольшие кучки и горки.
Как оказалось, родители Алёны жили в арабском квартале. Цены на жилье тут были значительно дешевле и примиряли бывших советских евреев с необходимостью сосуществования в таком противоестественном соседстве. Лишних пятьдесят долларов в месяц позволяли семитам не любить арабов чуть меньше. Да и какое дело было нашим советским иммигрантам до этих вековых разборок. Сами в такой каше…

Трехкомнатная квартира, на эмигрантском сленге «двухбедрумная», тоже ничем особым не впечатлила. Впрочем, и не разочаровала. Удивляло сочетание в жилище былого советского дефицита и американского старья.
Львович, слегка амортизируя на своих длинных ногах, достал стаканы тонкого стекла с убогим лиственно-травянным узором (советский дефицит) из кухонного пенала, висевшего слегка криво над мойкой (американское старье). Пиво не успело нагреться. Настроение было радужное. Сбывались мечты идиота. Пена переваливала через край и стекала на клеёнку с изображением картинок из книги о вкусной и здоровой пище 1956 года издания (советский дефицит). Алена достала из горбатого холодильника «International» (американское старье) тонко нарезанный ломтиками, на эмигрантском жаргоне «слайсами», дырявый сыр. На кухонном столе издавал шум, но плохо показывал портативный телевизор «Шилялис» ядовито красного цвета (советский дефицит).
Взялись за стаканы с пивом. Не помню, был ли тост. Кажется, Львович что-то провозгласил за встречу в стране неограниченных возможностей. Я припал губами к янтарной жидкости. Пил нарочито жадно и быстро. Мол, по-другому еще не умею. Мол, тяжело соизмерять свою любовь к пиву с вашим капиталистическим изобилием. Сознание не на уровне, мол. Хотя, если честно, то пиво я не очень…
И вот, страна неограниченных возможностей преподнесла мне первый сюрприз: допивая последний глоток, почувствовал на языке инородное тело — мягкое и хрустящее. Быстро выплюнул на ладонь. Таракан! На дне, поспешно схваченного стакана, оказался обычный бытовой таракан! Такого подвоха от Америки я не ожидал. В раю не бывает тараканов на дне стаканов из тонкого стекла! Но он лежал на моей ладони — слегка хмельной и до полусмерти придушенный челюстью. Знамение, в некотором роде, оказалось пророческим. Америка не была раем, да и не могла им быть. Тут было все, в том числе, и холодное пиво сорока сортов. Но на дне каждого стакана имелся свой таракан…