МУБЫШЪ_ЖЫХЫШЪ : Квинтэссенция

Вступление от автора: в силу затянувшегося творческого кризиса выкладываю свой старый рассказ, который не познал еще литпром. Хотя похуй. Вообще почти все похуй. Вот так.

Порыв холодного ветра распахнул полы его тонкой курточки. Зяка, как мог, закутался поплотнее, что не очень-то и помогло – стоял конец ноября, и какая-то липкая и зловонная сырость проникала далеко под кожу и оседала где-то в костях.
«Как же все-таки лучше его нести – подмышкой или в руках, в пакете в открытую?» – напряженно размышлял Зяка, сидя на гнилом деревянном крыльце. Мелкий нудный дождик давно уже прошел и вполне можно было идти, однако Зяка не спешил.

«А если менты приебутся по дороге – что я им скажу? Они же все по глазам прочитают. Отберут. И меня заберут. Не хочется в камеру. И этого найдут.»

Из внутреннего кармана он достал початую бутылку водки, открыл ее и принюхался. Немного отдавало ацетоном. Он выдохнул, поморщился, и одним глотком отхлебнул треть содержимого. На глазах навернулись слезы, в пищеводе отчаянно запекло, он проглотил сильный спазм, однако уже через минуту стало гораздо теплее. Стало хорошо, и Зяка добродушно улыбнулся. Потом подумал и радостно громко рассмеялся.

«Вот как хорошо жить. Дураки все, - смеясь, думал он, - Только вот кирпич куда-то девать надо. Не закапывать же с ним рядом», - он покосился на торчавшую из кустов метрах в двух от него ногу в громадном и расползшемся от сырости войлочным ботинке, наполовину присыпанную жирной черной землей. Потом достал из грязного пластикового пакета красный выщербленный кирпич и еще раз его внимательно осмотрел. Бурых пятен на нем вроде бы не было, а если и были, то сливались с его цветом. Кирпич был мокрый.

Зяка сделал еще один хороший глоток водки - бутылка почти опустела. На этот раз спазмов не было, и хорошо сделалось почти сразу. Стало еще теплее – и в желудке, и в мыслях. Сильно захотелось есть. Он поднялся, подошел к владельцу полузакопанной ноги, разгреб закрывавшие его ветки и листья и, прежде чем в очередной раз порыться у него в карманах, внимательно посмотрел на лицо, которое напоминало раскатанную лепешку теста, густо политую вишневым вареньем. Внезапно его лицо исказила гримаса злости, и он еще раз энергично потоптал лепешку ногами.

- А что ты хотел, ублюдок, - зашептал он, - вот тебе и «пошел ты на хуй, сука…». Ты ж просто как голубь. Только голуби вкуснее. А ты живешь на чердаках и в подвалах, как кошки и голуби. Только кошки вкуснее, и голуби тоже. А еще у тебя пожрать ничего нет. А я очень хочу жрать, ты понял, ублюдок? Мне твоей водки мало. Мне надо пожрать.

Он кое-как обтер измазанный в вишневом варенье ботинок.
Через пятнадцать минут уже стемнело. Чувство голода усиливалось, а тонкий и желанный запах шаурмы, пиццы и всяких других вкусностей доводил его до бешенства. Однако ближе, чем шагов на двадцать от источника аппетитных ароматов он подойти не смел – слишком жива была на ребрах еще память от бейсбольной биты, которой его умело обработал высокий и сам худой, как эта бита, араб Ахмет. Но Зяка знал наверняка, что через пару недель ребра заживут, а его внешность, как и сам этот случай, сотрется у Ахмета в памяти навсегда. А у него, у Зяки, не сотрется. Он представил себе, как топчется на голове у Ахмета, и жизнерадостно засмеялся.

Зяка зашел в Больничный Парк, прошел вглубь и уселся на мокрую скамейку. Вокруг никого не было, ветер стих, и было тихо. Он снова достал кирпич, рассмотрел его и стал ждать.
Женщина, которая появилась через полчаса, несла объемную сумку, ей было тяжело.
Зяка дождался, когда она с ним поравняется, и встал. Она успела повернуть лицо, которое даже в темноте показалось Зяке знакомым, но тут он коротко и резко ударил. Она даже не вскрикнула.

Закапал мелкий дождь. Он не стал переносить ее в кусты, слишком хотелось кушать. Задрав повыше ее темно-зеленое платье, он с любопытством рассмотрел бежевые длинные рейтузы, заблестевшие в косом свете раскачивающегося от ветра фонаря и проглотил слюну. У женщины был большой живот, который мягко колыхался, когда он выкладывал на него содержимое сумки. И бульон, и пирожки были очень вкусными. Была вкусна и колбаса.
«В больницу несла», - подумал Зяка, и сказал с набитым колбасой ртом:

- Ты хорошая. У тебя все вкусно. Спасибо тебе.

Что-то забулькало, и изо рта женщины потекла струйка крови. Зяка, не переставая жевать, наблюдал, как она пытается что-то сказать, пуская слов тяжелые кровавые пузыри, и узнал тетю Жанну.

«Так это она ко мне шла, наверно», - подумал он.

- Нет, тетя Жанна, плохая ты. Я тебя не люблю. Он нашел в сумке вилку и вставил ей в рот. Она замолчала и начала странно подергиваться.

Он снял с нее сапог и деловито забил вику глубже каблуком. Потом с удовольствием и не спеша закончил ужин.
На аллее так и никто не появился.

- Ты думаешь, ты такой оригинальный? А я ведь и твоей вишни хочу попить! А может у тебя черешня? – он смеялся хриплым неприятным тихим смехом.
«Это у него глотка своей же пылью забита, оттого и говорит так», - подумал Зяка и дрожащими руками полез в пакет.

- А вот этого не надо. Я умею летать. И летать высоко. Квинтэссенция моих поступков тебе неподвластно. Эх ты. Воспринимаешь все как-то метафорично, через призму персонификации. Думаешь, у меня ни рта нет, ни даже головы? Все есть у меня. И мне нужно твое лицо.

Пересилив себя, Зяка достал кирпич и долго и внимательно его рассматривал, пытаясь найти у него голову и, возможно, даже глаза. Глаза можно сначала выколоть, и тогда он говорить не будет. Только нечем глаза выкалывать, потому что нет под рукой ни одного острого предмета. Еще глаза потекут, и можно испачкаться. Но глаз все не было, и Зяка вытянул руку с кирпичом. Внизу был туман.

Мост, на котором стоял Зяка, был довольно высок, и внизу была большая дорожная развилка с ветками на нескольких уровнях и очень оживленным движением, даже ночью. Зяка разжал руку. Через несколько секунд внизу раздался визг тормозов и страшный скрежет металла, который долго не утихал.

- Ешьте его глаза, - сказал Зяка и вдруг неожиданно ударил себя кулаком в глаз. Глаз распух и закрылся.

Зяка зашел в переход, наскреб мелочи и зашел в платный чистый туалет, который работал круглые сутки. Глаза светились из каждого писсуара и зеркала. В белоснежном интерьере не было никого, и Зяка стал не на шутку волноваться. Глаза шумели водой и играли бликами света. Он прошелся по пустым кабинам, и в каждой обнаружил по паре глаз. Кирпичного цвета. Подернутые рыжей пылью и манящие.

К писсуару подошел мужик, по виду – рабочий ночной смены. Он стал расстегивать ширинку, косясь на Зяку. Тогда Зяка резко и сильно ударил лбом в зеркало. Вишневые струйки весело и тепло побежали вниз, заливая глаза, через рот, на подбородок, и закапали на синеватый кафель пола.

Зяка выдрал самый большой осколок и тут же ударил мужика прямо в расстегнутую ширинку. Тот страшно и оглушительно заорал и скорчился. Зяка чуть подождал, и когда сидевшая в будке бабка вбежала в зал, поднес осколок к горлу и выкрикнул:

- Вот она! Смотри! Квинтессенция!!!

И рванул себе вправо от левого уха.