: Моя Америка ( крайний кусочек, пока)

Меня ждал брайтоновский чудо-адвокат. Ехать предстояло с несостоявшейся тещей.
Я с гордостью выволок на свет из чрева чемодана, заботливо уложенную мамой «бабочку». Трогательно ее рассматривал. В этом примитивном миниатюрном изделии было столько тепла маминых рук, что казалось, будто от «бабочки» исходит легкое свечение. Забота, которую она проявляла обо мне всю жизнь, сконцентрировалась сейчас в этом нелепом бархатном аксессуаре. Почему-то захотелось плакать.
Когда я перешел к поиску рубашки, в комнату с лицом надзирательницы зашла тетя Люда. Придирчиво рассмотрела содержимое чемодана.
Металлическим голосом вынесла вердикт:
- Полный чемодан дерьма привез. Это же Америка, Нью-Йорк. Между прочим, находится на широте Ташкента. Шорты надо было брать и футболки. Тут всем наплевать, как ты выглядишь, лишь бы тебе удобно было. Постельное белье тоже не взял? Плохо. О чем твои родители думали?
Спорить не хотелось. Ощущение «дежа-вю» усиливалось. Уже во второй раз за сутки план поведения на новом месте жительства предполагалось развернуть на сто восемьдесят градусов. То отменили женитьбу, то лишили возможности пощеголять по Бруклину в самопальной «бабочке».

Адвокатесса Фаина больше напоминала товароведа советского разлива. Высокий, густо залакированный начёс, яркая губная помада, масса советского золота. Ее люриксовая блузка отражалась в потолке и на стенах сотнями солнечных бликов. Говорила она, как гипнотизер на сеансе.
- Шанс получить «грин-кард» у вас, молодой человек, необычайно высок. Ваше счастье, шо вы обратились именно ко мне. Мы попробуем доказать, шо вас ущемляли на религиозной и национально почве. С вашей фамилией — это несложно. Придумайте легенду ущемления. Желательно с именами, фамилиями и указаниями каких-то бытовых мелочей. Окей?
Я пообещал придумать.
- Сейчас я заполню анкетку – продолжала она – Через месяц у вас будет «соушал секьюрити» и временное разрешение на работу. Еще, вам нужно будет посещать синагогу, чтоб получить письмо от раввина, о вашей тяге к иудаизму. Это тоже повлияет. Окей? Распишитесь тут и тут. Пятьсот долларов оставьте в коридорчике у секретаря.

Ослепленный люрексом и обескураженный напором адвоката Фаины, я побрел домой писать историю моего ущемления.

Память судорожно выхватывала из прошлого случаи, когда меня обзывали «жидом». Но это было в запале дворовых драк и разборок. Жить это не мешало. А, уж, тем более, не могло стать причиной отъезда. Но все же, скелет для был. Остальное можно было наложить, применив фантазию.

Легенда слагалась тяжело, выглядела убого и неправдоподобно. Помню, там фигурировал сосед по фамилии Степаненко, который, подбрасывал в наш почтовый ящик листовки с антисемитскими лозунгами. От постановочности сюжетов могло стошнить. Но я крапал.

Далее, мне предстояло доказать свою непреодолимую тягу к иудаизму. С этим было сложнее. По крови-то я еврей, но традиции и каноны иудаизма в моей семье почти не соблюдались. Синагогу в городке разрушили давно, у папы с бабушкой были партбилеты. Мы были образцом советской еврейской семьи. Так что, вхождение в религию предстояло мне пройти впервые.
Ну, да ладно, подумал я, чего только не сделаешь ради великой идеи.
Я все еще хотел стать американцем.

Поэтому, каждую пятницу, после работы, я прыгал в трейн, колотился в нем час, заскакивал домой, быстро принимал душ, натягивал на себя черный шерстяной костюм. Потом, набрасывал на голову ермолку, прикалывал ее к волосам «невидимкой», чтоб не свалилась, и мчался в синагогу — встречать шаббат, то есть святую субботу.

Иудаизм оказался религией специфической. Во-первых, меня удивило, как евреи молятся. Весьма странное и даже пугающее зрелище. Читают Тору и интенсивно раскачиваются. Кто взад-вперед, кто влево-вправо. Причем, делают они это на протяжении всей молитвы. Поначалу создается впечатление, что находишься не в синагоге, а на занятиях в школе для больных даунизмом и олигофренией.

Так вот, уставший, как бурлак, я приходил в благочестивое культовое заведение и пытался вместе со всеми, ожидающими Мессию, молиться. Иврита — древнееврейского языка, я еще тогда не знал, английский на уровне «подай-принеси».

Что я делал? Я брал с полки Тору, пристраивался к кому-то из молящихся, заглядывал ему через плечо, высматривал номер страницы, переворачивал у себя на ту же. Далее, начинал интенсивно, совершенно противоестественно раскачиваться, бормоча себе под нос что-то, напоминающее еврейские песнопения. На протяжении часа я занимался этой клоунадой.

Через неделю меня познакомили с правоверной еврейской четой. Они даже взяли надо мной нечто, вроде шефства. Американцы всё пытаются найти в жизни некую миссию. Видимо, в качестве индивидуального предназначения на земле, та семья сделала выбор в сторону религиозного просвещения бедного советского еврея, вырвавшегося из лап коммунистической инквизиции.
Ведь я был представлен в синагоге чуть ли ни как узник лубянских подвалов. Случившийся на родине днями ранее путч, еще не сдулся и добавлял моему приезду оттенок побега. Во время этой презентации у кого-то из присутствующих даже влажно заблестели глаза.
Я, на самом деле, выглядел жалко. Труд на объектах капиталистического строительства сделал меня похожим на военнопленного. Шерстяной польский костюм и чехословацкие туфли «Цебо» с легкомысленными латиноамериканскими кисточками, респектабельности не добавляли.

После молитв американо-еврейская семья приглашала меня на субботнюю вечерю. Я блистал дремучим религиозным невежеством.
Разве мог я это все знать? Разве учили меня этому на политинформациях в средней советской школе?
В семье об иудаизме говорили с опаской. Коммунистическая партия не поощряла тягу своих членов к религиозному знанию и соблюдению.
А уж такие глубины иудейской субботы, как зажжение свечей перед молитвой, омовение рук, законы трапезы, я не знал и подавно. И все бы ничего. Но ведь у меня была легенда. Я же ведь был представлен ни как председатель совета пионерской дружины, а как великодуховная личность, тянувшаяся к Нему сквозь препоны тоталитарного режима. А если я тянулся, то хоть что-то, ну, самое элементарное, должен ведь был знать. Но не знал ничего! Абсолютно! В то время, иудаизм мне был открыт не более, чем теорема Пуанкаре.
Во время испытаний молитвами и религиозными ужинами, я чувствовал себя Остапом Бендером среди васюковцев. Постоянно было ощущение, что вот-вот, и меня начнут бить. После омовения рук, когда до произнесения молитвы вообще нельзя ничего говорить, я умудрялся попросить разрешения позвонить по телефону. Сотоварищи по вере испуганно шипели на меня, как стая гусей, выпучив одновременно десятки пар бездонных, вобравших в себя всю скорбь тысячелетий, недоуменных еврейских глаз.

Однажды, выходя из синагоги, я не нашел ничего лучшего, чем предложить своим еврейским попечителям взглянуть, как выглядят советские деньги. Не дожидаясь разрешения, полез за ними в карман. Вытащил на свет божий три мои мятые десятки, цвета борща со сметаной, с профилем Ленина. Они-то и свои деньги под страхом смертного греха в руки не имеют права брать в шаббат, а уж с Ильичем и подавно… Евреи отмахивались от меня руками, словно мельницами, как от больного, сбежавшего из лепрозория.
На Йом-Кипур — Судный день, приволокся в кожаной обуви, что тоже является грехом смертным. Всё в тех же чехословацких чудо-туфлях. Других у меня не было. От меня шарахались.

Но меня терпели. Правда, иногда, я ловил на себе взгляды посетителей зоопарка, пришедших посмотреть на дрессированную диковинную зверушку….

И вот, поздними пятничными вечерами, я возвращался в своё двенадцатиметровое временное пристанище. Злой, голодный, уставший от недельной пахоты на стройке и часового молитвенного качания, я брел по вечернему Бруклину. Необходимость подстраиваться под какие-то, совершенно мне неизвестные каноны и правила поведения, угнетала неимоверно.
Навстречу, к своим праздничным столам с медом и халой, торопились иудеи из других синагог. Счастливые и радостные, они кивали мне — собрату по вере — поздравляя с наступившей субботой:
- Гуд Шабэс-с-с-с – неслось со всех сторон гусиным шипением.
С отвращением ко всему окружающему миру, я натягивал улыбку и шипел в ответ змеёй тот же ненавистный пароль:
-Гуд Шабес-с-с-с.
И через короткую паузу добавляя по-русски шепотом:
- Чтоб вы все обос-с-с-с-рались…
В своей доамериканской жизни пятничными вечерами, я пил в общежитии пиво и играл в «буру» под телевизионный аккомпанемент новомодного «Взгляда», лениво обнимая вонючими от воблы руками, подружку с литфака. Дискомфорта при этом не чувствовал…

Меня хватило на пару месяцев. Религиозного прорыва не произошло.
Увы…