Йож : Кусачий шарф

В первое воскресенье октября гости собирались на даче, чтобы поздравить Петюню (Маришиного мужа) с днем рождения. Ритуал этот был Петюне ненавистен так же, как и собственное домашнее имя, однако возражать жене он не решался, потому, как был он человек деликатный и (само собой) очень интеллигентный. По этой самой причине говорить «нет» он тоже так и не научился, а мог лишь тонко намекать. Намеки эти обыкновенно начинались так: «А мне почему-то кажется, что может быть наверно…», — и еще много-много пустых слов, в которые пугливо куталось его робкое мнение. Петюня точно знал одно — жизнь его могла сложиться совсем по-иному, поведи он себя решительнее много лет назад, да и сейчас еще не поздно, но проклятая воспитанность ставила палки в колеса буквально на каждом шагу. Потому-то из года в год приходилось терпеть и Маришино пресное сюсюканье, и жалкую ее некрасивость, и однообразно диетические блюда, и пенсионерский отдых в санатории, где, прогуливаясь до родничка и обратно, Петюне приходилось регулярно умиляться блеклой природою и панихидною тишиною, а по возвращении домой устраивать так называемый праздник в компании «богатых в духовном отношении людей»…
Так вот, значит, дача у Мариши была замечательная во всех отношениях. Был там и старый тенистый участок, и терраса, увитая чем-то пышным, и мансарда, и тяжелая мебель, и уютные пледы, словом, достойное наследие дедушки академика. Короче, дача прекрасная, а компания собиралась отвратительная. Конечно же, все они — сотрудники кафедр, все занимаются наукой, но только не человеческой (то есть, не строят дома и не лечат людей), а препарируют на части и без того уже мертвые языки или умно болтают о самых обыкновенных человеческих поступках и желаниях, чванливо называя этот треп – «психологией». Вдобавок к «кафедральным» гостям, бывали на даче малоизвестные поэты, один желчный литературный критик и некая художественная дама, которая в последнее время, по мнению Мариши, вела себя слишком уж по богемному, а, попросту говоря, напивалась в хлам и висла на первом попавшемся мужике (а потому и приглашать ее перестали). Петюня втихаря, конечно, жалел об отсутствии лихой художницы, бесшабашное пьянство которой вносило хоть слабенькую, но жизнь в нудные ежегодные посиделки. А то ведь снова Артур Тер-Ивасян «искрометно» пошутит, обращаясь к критику: «С кем вы, мастера, культуры?», потом зажарит сухой и малосъедобный шашлык, доцент Кунцевич с супругой будут исполнять наинуднейшие баллады под скучный гитарный аккомпанемент, а энциклопедист Боря Миркин заткнет всех, чтобы с утомленным видом порассуждать о какой-нибудь «парадигме полоролевых конфликтов». Петюня же, как обычно, будет «с пониманием» качать головой, удивляясь про себя тому, как эти долбанные конфликты за столько лет еще не исчерпали себя, а заодно и красноречие проклятого Миркина…
Потом, согласно сценарию, очередной поэт завывая прочтет собственное стихотворение, или не дай-то Бог поэму.
«И глинистый брег,
Беспамятства век,
Воскресает вно-о-овь…
Из мрамора лет,
Исполнив обет,
Выкресаю любо-о-овь…»
Литературный критик, налегающий на коньяк, ехидно ухмыльнется, а Мариша покраснеет до слез, опасаясь, что поэтические крики: «Я ворвусь в твоё лоно, ворвусь…»,- будут превратно истолкованы на соседнем участке. Поэт будет голосить ровно до той поры, пока спасительница Жанночка не захнычет капризно: «Страшная сырость, пойдемте же в дом. Станем пить чай и играть в фанты». Несмотря на угрожающую комплекцию, она все еще сохранила наивность пятилетнего ребенка, а потому годами ждет, когда ее поцелует фант Миркин, который годами делает вид, что уже близок к заветному лобзанию, но… (но, не нравятся ему жирные бабы, но деликатность и тут диктует правила игры).
И потом уже, после всех этих мучительных чаев, кофеев, шарад и вязких буриме, долгих восторженных благодарностей, фальшивых восторгов и прощаний, измочаленный Петюня поплетется провожать гостей до станции, чтобы на обратном пути в очередной раз принять окончательное решение уйти от Мариши прочь!
На сей раз, его принялось трясти от раздражения еще в Москве на перроне, когда, пропустив перед собой толпу, состоящую из мясистых, круто завитых теток (все-таки женщины) и окраинной шпаны (мало ли что), Петюня со всеми своими многочисленными авоськами так и не втиснулся в электричку. Ждать следующего поезда нужно было еще минут тридцать. Дождь моросил. Привокзальные попрошайки сновали в опасной близости. Воняло мокрыми собаками. Предстоящие гости были отвратительны, а вязанная Маришей шерстяная старческой расцветки безрукавочка мстительно кусала его белые подмышки через рубашку. И когда сквозь прореху, образовавшуюся в одном из хлипких пакетов, на захарканный перрон посыпался лук, Петюня не выдержал. Неудержимым шагом способного на поступок человека он двинулся в здание вокзала, где без труда отыскал ресторан.
В зале густо пахло тряпкой. Свободных столиков не оказалось, но это Петюню не смутило, а скорее даже обрадовало и, он подсел к мужичонке подержанного вида, что с виноватым выражением опрокидывал рюмку за рюмкой.
На первых порах Петюня был замкнут. Сообщив пухлому своему лицу максимально брутальное выражение, он сделал заказ, причем по неопытности взял столько выпивки, что даже видавший виды мужичонка крякнул. Петюней же будто овладели бесы. Раздухарившись, он позабыл даже свою знаменитую брезгливость и неряшливо поглощал под водку растрепанные голубцы, пахнущие чем-то явно не пищевым.
Водка была, словно специально подогрета и на первых порах глоталась с большим трудом; голубцы же наоборот приятно холодили. Петюня, как человек непростого ума, проанализировал эти гастрономические парадоксы и пришел к выводу, что необходимый для приятности баланс пусть и извращенно, но достигнут. Разделавшись с первым графинчиком, он уже не мог думать о пустяках, поскольку ощутил интенсивнейший порыв откровенности к своему соседу, и после сумбурного знакомства обрушил на шишковатую его голову все, что накопилось в душе за много лет…
С Маришей он познакомился на экскурсии в Косторому, куда его, человека довольно инертного, какие-то черти поволокли вслед за Тер-Ивасяном. За автобусным окном маячил блекленький пейзаж — все оттенки серого – кусты, корявые яблони, избы, комбинаты и заснеженные поля с вышками ЛЭП. Впоследствии, Мариша с неумеренным восторгом человека, обделенного впечатлениями, вспоминала и оплавленные сугробы, и истаскавшуюся за бесконечную зиму нечистую небесную вату, и косые отсыревшие заборы придорожных домушек, что способны были по Петюниному мнению наводить одну только тоску. Сам он (в тайне ото всех) предпочитал фейерверки оперетты, цирк, незатейливую популярную музыку и блондинок с красной помадою.
Следует ли говорить о том, что между Костромой и Москвою автобус поломался. Сонные пассажиры вылезли на улицу – покурить и размяться. Петюня на затекших ногах поплелся в надежде отыскать укромный кустик, однако кругом было одно лишь заснеженное поле, из которого торчали ржавые метелки засохших растений. Он попытался отвлечься от позыва, но только разозлился на себя, на экскурсовода, Тер-Ивасяна и Кострому вообще, а тут еще и худой ботинок дал о себе знать. Сунув в рот сигарету, Петюня стал по-куриному хлопать руками по пышным бедрам, однако спички так и не нашлись.
- Вот, возьмите мои. Я сама не курю, но зачем-то ношу с собою.
Потом она рассказала, что взяла эти спички на кухне, потому, как экскурсия – это здорово, это — почти поход, и еще… что друзья зовут ее Мариша, а Кострома просто потрясает. Глубоко потрясает. Потрясает до шока, до спазмов…
— Сломанный автобус — это даже здорово. Мы будем пировать. У меня бутерброды с сыром.
Петюня опять же, как человек интеллигентный делал вид, что внимательно слушает все это бестолковое блекотание, размышляя на самом деле о том, какая же эта Мариша торжествующе некрасивая и потому наверно жалкая, а ему нет абсолютно никакого дела, где она взяла спички и, как ее зовут друзья и какие спазмы спровоцировала у нее Кострома. Доехать бы до Москвы и распрощаться поскорее...
Предвкушая уютный вечер, густой (не то, что у Мариши в термосе) чай и, возможно, даже звонок одной волоокой медсестры с красной помадою, он так увлекся, что и не сразу заметил, как шею его оплел чужой кусачий шарф.
«Ни в коем случае не возражайте. Вы уже почти кашляете, а шарф, между прочим, я сама связала. По дороге. Это чистая шерсть, только вот с одного края он плотный, а с другого почему-то получился как сеть», — лопотала Мариша, а он уже чувствовал, что сеть эта не случайна, а уготовлена была именно для него. Бейся теперь, не бейся, а придется и проводить, и позвонить, что доехал, и тащиться с нею в субботу на концерт фортепьянной музыки. Все! Капкан захлопнулся. Он не сумеет отвертеться. А вы смогли бы?…
Маришин духовный аппетит был ненасытен. Петюня чувствовал себя командировочным, что решил в кратчайшее время оббежать все культурные достопримечательности столицы по списку. Он осунулся, утратил былую румяность, от длительного стояния перед полотнами появились боли в позвоночнике и икроножных мышцах. Мариша же была неутомима. Каждая следующая вылазка будто прибавляла ей сил. В картинных галереях (выставочных залах, театрах, филармониях и так далее) она столь темпераментно выражала эмоции, что испытывающий неловкость Петюня тихонько оглядывался. Возвращаясь домой, он всякий раз давал себе слово прервать никчемные и даже мучительные эти отношения, однако чем ближе был «решающий разговор» тем более дряблой становилась его решительность и воля. Скрупулезно подобранные слова ускользали из памяти, да и вообще делалось страшно неудобно. Неудобно и решительно некомфортно…
Следящий за событиями Тер-Ивасян ухмылялся, а Петюня все откладывал разрыв то на день, то на неделю.
Катастрофа произошла поздней весной, когда сдуру он объявил Марише, что намерен сказать ей нечто серьезное и даже отменил поход в консерваторию. Конечно, неприятный этот разговор Петюня планировал провести где-нибудь на бульваре или в скверике. Он даже купил очень приличный букет (интеллигентные люди при разрыве с дамой всегда ее за что-нибудь да благодарят), но вытащить Маришу из дома так и не удалось. В квартире же его ждал праздничный стол и еще более некрасивая, чем обычно Мариша. Приготовившись принять предложение, она страшно разволновалась. Петюня не решился ее разочаровать…
Только вот до сих пор он злится на Тер-Ивсасяна за ту Костромскую экскурсию и думает, что повяжи она свой кусачий шарф на другую какую-нибудь шею, не пил бы он сейчас дешевую водку под вонючие голубцы…
Насидевшись в ресторане, отяжелевший Петюня снова побрел на перрон. Мужичонка оказался замечательным собеседником. Он смирно слушал, а если говорил сам, то только «ё-мое» и другие короткие слова. Исповедовавшись незнакомому человеку, Петюня разрядился. Все его заботы были теперь только об авоськах – не потерять бы. В электричке он изо всех сил старался не уснуть, а до дачи добрел вообще неизвестно как. Участливая Мариша, не имевшая опыта обращения с пьяными, пыталась кормить и поить его продуктами, способными вызвать лишь рвоту, а когда Петюня наконец улегся, она села на террасе и заплакала.
Нет! Не может она сейчас оставить этого беспомощного и инфантильного человека. Вот взял и напился, как ребенок. Куда он без нее? Да и как сказать ему все это? Невыносимо, неудобно и дьявольски некомфортно! Однако же, и Тер-Ивасян ждет ее почти с той самой Костромы, а она каждую осень в очередной раз принимает окончательное решение уйти от Петюни прочь…