Ирма : Кошкин дом

Катенька мается. Катеньке гадко и муторно. Катенька видела что-то страшное. Девочка дрожит. Дышит часто-часто. Прикусывает острыми зубками язычок, чтобы не проболтаться.
«Никтоникогданеузнает» – повторяет про себя Катенька. Она связала прочными веревками быстрые ножки, чтобы они от нее не убежали. Придавила подушкой цепкие ручки, чтоб узелки не развязали.
Сон караулит Катеньку, запрыгивает котом на одеяло, щекочет мягкими лапами. Искрится тонкими усами. Впивается в горлышко мертвой хваткой. Гарцует на грудке, будто играется. Катенька слышит, как он шепчет:
- Спи, мерзавка! Дрянь эдакая! Скверная девчонка!
Но спать нельзя. Стоит заснуть – ручки развяжут веревочки, ножки побегут вперед. Рыжая головка как будто не при чем. Будет ходить Катенька по комнатам, искать то, сама не знает что. Залезет под кровать – там нет. В чулане – нет. В кухне за дубовым шкафом – нет. Оторвет голову медведю Жене, посмотрит, что у него внутри кроме опилок, плюша и ваты. А там… там… Живет мальчик Саша, простой мальчик Саша. Дохленький и серенький. В синеньком свитерочке и затертых штанишках. С чумазым чуть вытянутым личиком. Саша ведет Катеньку в спальню – на кровати лежит мама. В чем-то черном и гладком. Это что-то, живое и шипящее, шевелится. Катенька присматривается. Змеи. Или не змеи? Катенька никогда не видела настоящих змей.
- Ш-ш-ш. Тише-тише. Он там на крыше! – шипят змеи. – Если Он тебя услышит. Убегай-ка серой мышью!

Заспанная мама строго говорит Катеньке:
- Ты зачем здесь? Быстро в свою комнату! Лена! – зовет она старшую дочь. Лена шаркает тапками, протяжно зевает, чешет ляжку, подхватывает Катеньку за локоток и ведет в детскую.
- Захочешь писать, вот, – указывает она на желтый горшок с серым зайчиком и рябинкой. – Никуда не выходи. Разбудишь – щелбана получишь, поняла, мелкая?
Лене пятнадцать. У нее нет груди и скобы на зубах. Но при этом – длинные ноги и красивая задница. Лена уже целовалась с мальчиками. Катенька видела, но маме не рассказала. Лена курит в форточку, красится маминой помадой и каждый вечер идет гулять. Приходит после десяти, пахнет вином и табаком; мама ждет ее в прихожей, отвешивает дежурную пощечину, а потом кормит постным борщом на кухне. Живут мама, Лена и Катенька бедно. С хлеба на воду, с воды на хлеб.

- Умыл руки и сыграл в ящик, – говорит про папу мама, роняет лицо в ладони и долго причитает. Катенька думает, что маме очень плохо. Несет ей стакан воды из крана. Мама зло смотрит на младшую.
- Сколько раз тебе говорить: только отстоянная, а не эта с хлоркой! Бестолочь! – но тут же смягчается: Бог не велит держать зла в сердце.
Работает мама поломойкой в школе. Ездит на другой конец города за продуктами. Макароны, ячневая крупа, горох, костный фарш и ливер. Двести грамм ирисок и пряников с вишневым вареньем. Припасы растягиваются на две недели. От аванса до получки. От получки до аванса.
Ире тридцать пять. Без мужа три года. Воскресенье для нее – отрада. В воскресенье – собрание в Доме. В этом Доме с зелеными ставнями и высокими потолками живет самый добрый и понимающий Бог. У Иры в груди опухоль с голубиное яйцо, но Бог сказал, что шишка скоро рассосется. Ира сожгла больничную карточку, спустила в унитаз таблетки, перестала пить золотой ус, ведь настойка – на спирту.
У Бога другое имя, и по первой не знаешь, как к нему обращаться. Икон, свечей и алтаря тоже нет. Ира в общине всего пару месяцев, но приняли ее как родную.

Лена стесняется ходить в Дом: вдруг кто-то из одноклассников узнает. Но мать строга:
- Пока живешь здесь, будешь делать, как я говорю! И юбку длиннее надень, вырядилась как на дискотеку.
Лене приходится петь странные песни, восславлять нового Бога; в зале тесно и душно, от деревянных сидений затекает зад, нестерпимо хочется курить, а еще больше – умыться и выйти на свежий воздух. Рядом с матерью сидит ну просто вылитый Бекхэм. Высокий, спортивный, красивый. Лена видит его в третий или четвертый раз. Раздумывает над тем, что не такой он и старый, – чуть больше тридцати. И темно-малиновая Honda во дворе принадлежит ему. Кольцо на безымянном не смущает. Лена улыбается одними уголками губ, Бекхэм отвечает. В следующее воскресенье она найдет повод с ним заговорить. Вот только чертовы скобы! И еще у нее нет трусиков как в том журнале — красно-черных с кокетливым бантиком сзади и совершенно прозрачным передом…

Катенька боится Бога, который сам незримый, но всегда рядом. У Катеньки много секретов. И еще этого бога не любит Саша. Девочка представляет, как бы было здорово, если бы, если бы…
- Нет Дома – нет бога, — подсказывает Саша. Катенька из вредности крутит фиги, показывает средний палец (жесту ее научила Лена), тихонько хихикает; мать больно дергает дочь за руку.
- Не вертись! – шикает мать, – Анатолий Иванович на нас смотрит. Анатолий Иванович – не просто пастор. Он – мессия на Земле. Сверхчеловек, знающий все тайны мирозданья. Слова у него не расходятся с делом, залечивают душевные раны страждущих, поднимают с постели болящих.
- Пробудись! Ты не знаешь своей природы, Ирина, все, что вызывает сомненье в тебе – скверна. Ты по сути своей змея, лишь только Он знает, что тебе нужно. На каждом углу ждут тебя соблазны. И первый из них — вернуться к прежней жизни.
Ира забывает прежнюю жизнь. Выбрасывает из шкатулки перевязанные лентой венчальные свечи, свадебные фотографии; вырезает из памяти воспоминания. Вычеркивает из календаря праздники, из записной книжки – телефоны друзей и старых знакомых. Обминает десятой дорогой храм Христа Спасителя. Не подает бедным на улице. Зато относит одну треть в Дом: общине деньги нужнее, чем ей. Она, правда, все еще не решается сходить к нотариусу, но Анатолий Иванович умеет ждать. Деликатность – вот главный его козырь. Он не заставляет во что-то верить, не давит, не принуждает. Найди нужную веревочку – кукла сама запляшет.

За стенами Дома Анатолий Иванович – успешный предприниматель. У Толика большая квартира в центре, серебристый Porsche Cayenne, две любовницы – Рита и Вера. Рита – брюнетка с восточным типом лица. Спелая во всем теле, с налитой грудью и широкими бедрами. Она не задает лишних вопросов, не тратит время на глупости, а всегда переходит к делу. И еще так мило шепчет французские слова. У нее есть муж-таможенник и полуторагодовалая дочурка. Рита обходится довольно дешево: оплата солярия и фитнес-клуба, редкие визиты в ресторан, мелочевка на шопинг.
Вера – кукольно красива. Эта томная барышня сама не знает, чего хочет от жизни. С ней Толик играет в рыцаря бледного. Водит на премьеры в театр, дарит изящные кулоны на шею, читает Бродского. Вывозит летом в Крым. Не забывает пополнять кредитку. У Веры на Толю нет особых планов: «пока удобный», – думает она.

Ира тайно влюблена в Анатолия Ивановича. Бездетный. Непьющий. Солидный. Симпатичный. Уже не мальчик, а, значит, больше знает о жизни. Говорят, был женат. Обжегся. Теперь один. С кем не бывает. А ей хочется тепла! Чтобы было светло и благостно! Она бы ему и ребеночка родила. Сына. Каждый мужчина мечтает о наследнике. Она может! И постарше бабы рожают. Ей же и сорока нет. Вот только не замечает Иру Анатолий Иванович, не выделяет среди остальных, словно и не женщина она вовсе.
«Достанется же кому-то такое счастье», – вздыхает Ира, поправляя съехавшую на лоб косынку. Млеет от его голоса, а в груди набухает, пульсирует боль; позвякивает тоненьким колокольчиком где-то в подреберье. Ира погружается в мечты, в свои сладкие раздумья, и боль отступает.
«Это только кажется что больно, не нужно никаких лекарств», – успокаивает саму себя.
Лена прикрывает рот ладошкой и зевает. «Вот скука! Счас точно усну». Бекхэм открыто подмигивает, подает знак. Бросает ей что-то под ноги. Лена наклоняется вниз, на полу лежит сложенный втрое листок бумаги. Катька, насупившись, смотрит куда-то в сторону. Мать, словно впала в транс. Очень осторожно Лена разворачивает записку.
«После собрания. Через две трамвайные остановки. На школьной площадке. Я подожду».
Лена ликует. «Он сам написал ей! Подружкам рассказать – не поверят!»
Едва сдерживается, чтобы не завизжать на весь зал. Ее выбрали!

Анатолий Иванович призывает паству подняться. Взявшись за руки, адепты поют:
«Славим тебя, наш Бог! О, ты самый лучший, наш Бог!». Потом по плану сытный обед за счет заведения. Мать заворачивает рубленые котлеты в цветные салфетки, о чем-то болтает с двумя тетками. Лена незаметно для матери уходит. Темно-малиновой Хонды во дворе уже нет.

Кирилл не успевает докурить до фильтра, как из-за угла выходит девчонка. Семенит быстрой походкой через площадку. Заглядывает в сумочку, достает зеркальце. Прихорашивается.
- Пришла. Молодец. Садись, зайчик, – говорит Бекхэм Лене, расплываясь в широкой улыбке. Зубы у него один в один. Без единой щербинки. Откидывает мокрую прядь со лба, выпускает дым изо рта. Ну чем не мачо?
Лене не нужно предлагать дважды. В салоне пахнет чуть сладковатыми духами и терпким табаком.
- Как тебя зовут, зайчик? — спрашивает Бекхэм, нагло разглядывая глуповатое, но смазливое личико.
- Лена, – отвечает девочка, мысленно готовая на все.
- А меня – Кирилл. «Немного неопрятная и шмотки ужасные. Ну, ничего приоденем», – подмечает он. Некоторое время думает: повести ли девчонку к себе или трахнуть прямо в посадке. Но в конце концов решает сводить сначала в Макдональдс.
Лена уплетает картошку фри и макчикен, наедается впрок, без стеснения просит добавки. «Такая за колбасу и папу с мамой продаст. Вот что значит голодное детство», – усмехается Бекхэм.

Всю дорогу они молчат: Кириллу неинтересно слушать про школу; Лена не хочет лишний раз показывать металлические зубы.
Не говоря ни слова, Кирилл снимает с Лены футболку; плиссированную юбку; застиранные, но чистые трусы. Жестом приказывает залезть на капот. Целует шею, плоскую грудь с темно-коричневыми сосками, низ живота. Пахнет от нее земляничным мылом. Его рука вовсю гуляет в ее межножье, второй он расстегивает ширинку Левайсов. Все так же послушно Лена разводит ноги, но никак не может заставить себя не смотреть на «него». Лена сравнивает с теми, которые до этого видела и страшно гордится собой.
- У тебя уже было? – спрашивает Кирилл, хотя заранее знает ответ.
- Один раз, на Новый год, — покраснев, отвечает Лена. Врет – было и не один раз. Лена набивает цену.
- Хорошая девочка, – с размаху входит в нее Кирилл.
Лене не то что больно, но чертовски неудобно: она все время съезжает с капота. Натирает спину. Еще в голову лезут всякие дурацкие мысли. Вдруг кто-то подглядывает или на поляну выйдут грибники, и их застукают. А что если он – маньяк?..
- Теперь возьми в ротик, – выводит Лену из размышлений Бекхэм.
Лена курит Dunhill, пьет коньяк, закусывает молочным шоколадом. Пьянеет. И кажется, уже по уши влюбленной. Любовник без утайки рассказывает, что ему на десяток больше, чем думала Лена, а дома его ждет жена Наташа и двенадцатилетняя дочка Света. Еще у него есть лабрадор Стеша и загородный коттедж в Очеретино, куда он и приглашает в следующий раз Лену.
- Звонить буду сам, – Кирилл высаживает ее за два квартала от дома, сует в ладошку несколько купюр. Долго целует. У гаражей, не пересчитывая, Лена прячет деньги в трусы. Мать опять встречает ее в коридоре оплеухой, но Лене все равно.

Ире снится спрут. Огромный спрут выползает из ванной, открывает дверь в спальню, тянется щупальцами к прикроватной тумбочке, сбивает стакан с водой. Откидывает одеяло, оставляя слизь на теле, липнет к коже. Пахнет от спрута мужским потом и сигаретами. Ира успевает только ойкнуть, когда уродливый клюв отрывает ее грудь. На торсе – глубокие раны, но крови нет. Точнее – кровь бледная и прозрачная. Ира раздирает ногтями запястья. Пытается вырваться из объятий спрута, но тот держит ее слишком крепко. Прижимает к себе и говорит голосом Анатолия Ивановича:
- Я в тебе глубже, чем ты думаешь. Оторвавшись от груди, заходит внутрь, в самое естество. Иру бьют разряды, словно не спрут он вовсе, а электрический скат.
«Неужели это демон?», – суеверно крестится Ира, хотя это и запрещает новый Бог. Но в следующий миг теряет отсчет времени: из развернутого чрева выходит что-то похожее на младенца, только вместо ручек и ножек – щупальца. Ира кричит до хрипоты. На крик прибегает Лена; Катенька боится высунуться из комнаты. Наутро все делают вид, что ничего не случилось.

Саша показывает Катеньке новый фокус – крутит как в фильмотеке мультики. Человечки на экране – это мама, Лена, Катенька, Саша, Анатолий Иванович. Еще какие-то люди, которых она видела, но не знает, как их зовут.
- Выбирай, кто следующий, — говорит Саша. Катенька думает, что это игра. На Лене модные брюки и туфли. От Лены чудесно пахнет. Русые волосы оттеняет мелирование. И еще у нее на коленях целая вазочка шоколадных конфет.
- Дай конфетку, пожалуйста! Хоть одну, Леночка, – просит Катенька. Особенно ей хочется маленькую «Аленку» с синеглазой девочкой на фантике. Из вредности Лена крутит Катеньке фигу. Катенька куксится: мама не покупает сладкого уже две недели, последнюю банку варенья съели еще позавчера.
- Вот жадина! – хнычет Катенька.
- Страшная жадина, — поддакивает Саша. – Сама ест, а нам не дает. Плохая девочка.
- Плохая! Плохая! Плохая! Плохая! – твердит как заклинание Катенька, колотит в цветное стекло кулачком, плюет в наглую рожицу Ленки.

Заплаканная Лена лежит на чужих простынях, в чужой квартире, с чужим мужчиной. За всем наблюдает Кирилл.
«Зачем он так со мной? Ведь теперь и сидеть больно. Козел! Не приду к тебе больше! Козел!»
- Ну что ты разнылась. Зайчик, обычно это приятно, и многим девушкам нравится. На – купи себе вкусного, – «козел» кладет рядом с ней свернутые в трубочку деньги. Лена тщательно вымывает кровь в ванной, морщась, натягивает джинсы и ковыляет в прихожую. Следом за ней выходит Кирилл. В машине они никогда не разговаривают: Кириллу неинтересно слушать про школу; Лена не хочет лишний раз показывать металлические зубы.

Ира тает на глазах. И дело даже не в том, что мало еды. Еды всегда было мало. Внутри Иры живет спрут. Спрут постоянно голоден, но его не задобрить кашей, котлетами, салатом или фруктами. Он хочет саму Иру. Ира прячется от него в Доме, но и там он ее находит.
- Будь сильнее! – успокаивает ее Анатолий Иванович, а сам думает: «Может, и правда, отправить ее в хоспис. Умрет, я еще и виноват буду. Но тогда другие усомнятся в чуде».
Чудо не спешит. Небеса молчат. Видно много она грешила. Ира с трудом поднимает швабру с тряпкой. Три школьных этажа – восхождение на Голгофу. В складках рабочего халата едва угадывается молодое женское тело. Тонким бамбуковым тростником сгибается она над очередной трудностью. Несмышленым подслеповатым кутенком смотрит на иллюзорный мир вокруг и ничего не видит. Лена часто не ночует дома. Пропускает занятия в школе. Постоянно врет и недоговаривает. Но нет сил ругаться, отвешивать пощечины, учить: береги честь смолоду. Нет сил на слезы, упреки и просто слова. Нет сил.
Чуть ли не на аркане старшая дочь тащит мать в больницу. Но на пороге она разворачивается и снова идет в Дом с зелеными ставнями и высокими потолками. «Мученица», называют ее прихожане. Ира гладит сквозь кожу щупальца спрута, баюкает боль чистым сопрано надежды и веры. Анатолий Иванович разрешает Ире выступать за кафедрой, сидит рядом в столовой, дает новые книги. Заботливо держит за руку, когда особенно нестерпима боль, и оттого Ире светло и благостно. Ира беззаветно любит его и Бога в нем.

Анатолий Иванович и Кирилл по очереди любят Лену. Несколько раз в неделю. Иногда прямо в Доме. У Анатолия Ивановича уютный кабинет с кожаным диваном, плазма и полный бар. Лена старается за себя и за маму, правда, меньше верит в чудо. Реальность не так и плоха: можно не работать, не учиться, к скучным проповедям привыкаешь, долго-долго думаешь о своем. Например, о том, что Кирилл все же бросит семью и женится на ней. Вот только бы мама не болела.
- Хорошая девочка, – сопит в плечо Анатолий Иванович, слюнявя губы; сзади пристраивается Кирилл. Потом они меняются. Сквозь закрытые двери доносится пение голосов и аллилуйя. Лена отсчитывает минуты, секунды до того, что называет для себя счастьем. Она не боится геенны огненной или грядущего Армагеддона. Не заморачивается вопросами морали: «нельзя» отодвинуто в сторону, словно скучный учебник. Завтра – слишком облачно. Быстро одевшись, взяв положенный «гонорар», Лена спешит занять свое место в зале.
- Идеальная тушка, – говорит о ней Анатолий Иванович.
- Бюджетный вариант, – добавляет Кирилл.
Лена старается не замечать, полных ненависти и презрения взглядов жены и дочери Кирилла. Какая собственно разница, что о ней думают? Для всех хорошей не будешь. А Кирилла она любит, по-настоящему любит.
- Ты за все у меня ответишь, – шипит Лене вслед озлобленная на весь мир Света. Но разве можно верить угрозам ссыкушки?

Катенька боится мультиков Саши, но смотрит не отрываясь. Зажмуривается на несколько секунд, а потом все равно подглядывает, сквозь прижатые к глазам ладошки. Лена, бедная Лена лежит в луже собственной рвоты и крови. Ее не узнать: от лица ничего не осталось. Леночка-Лена больше не дышит. Не смеется. Не кричит. Катенька дергает за руку Сашу, плачет навзрыд и просит его остановить картинку. Саша лишь печально качает головой. Отматывает вперед. На узкой больничной койке, облепленная множеством трубочек – мама. Восковая мама. Неживая мама. Тряпичная мама.

- Ну что доигралась, сука, – плюет в Лену словами какая-то рослая девица. На ней темный спортивный костюм и серые кроссовки. В руках металлическая цепь. Она оттаскивает Лену за волосы на середину школьного поля, обрушивает удары на живот, плечи, грудь; выпускает вонючий дым в лицо. У Лены щиплет в носу, глаза слезятся, во взгляде немой вопрос: «За что?» Лена прокашливается, набирает в легкие побольше воздуха и осипшим голосом говорит:
- Что я вам сделала?
- Эта блядь еще и прикидывается! Нехер чужих мужиков уводить!
Несколько пар кроссовок утрамбовывают лицо в грязь. Во рту у Лены трава, листья, песчинки. Лене нечем дышать. Она захлебывается даже не от возмущения или боли, а от безысходности. Смотрит на своих мучителей и не может поверить в происходящее – перед ней группа детей. Мальчики и девочки, живущие в соседнем дворе. Среди них стоит и Света. Двенадцатилетняя ссыкушка с кастетом. Полная решимости отомстить.
- Света, да выбей ты ей зубы, – подстрекает кто-то из ребят. Света выбрасывает вперед ногу, ребристая подошва рассекает кожу на щеке, Лена пытается прикрыться, но тут же получает удар с другой стороны. Скручивается пополам, изо рта выпадают осколки зубов. После команды «Мочи суку»! на Лену набрасываются все остальные. В голову летят палки, консервные банки, бутылки, камни. Первые десять минут этого кровавого матча она сопротивляется, выкрикивает непристойности, угрожает, просит жестоких детей остановиться. Ползает, едва уворачиваясь от новых ударов. Но самое худшее еще впереди. На длинном тонком поводке кто-то из подростков приводит дворовую собаку, безродную животину с ближайшей помойки. Пес тоже упирается, артачится, рычит.
- Отсосешь у него, отпустим, – говорит Лене предводительница стаи. Стая улюлюкает, подбадривает, лишает права выбора, окружает тесным кольцом. Из этого адового круга не вырваться. Плотно сжав губы, Лена отрицательно качает головой.

Лену не отпевают – суровый, но справедливый Бог запрещает делать это. Ира отстает от траурной процессии и, наконец, дает волю слезам. Спрут плачет вместе с Ирой, до хруста сахарных косточек и треска хрустальных вен сжимает почти невесомое тело. Ему тоже больно! Он обглодал ее всю и теперь почти ничего не осталось. Спрут скулит дворняжкой от голода. Растягивает крошечные порции еще на месяц. В больнице Иру, кроме Катеньки и сотрудников никто не навещает: Анатолий Иванович занят ремонтом в новой квартире.

Катенька живет в тесной комнатушке с густо поставленными кроватями. Саша тоже переехал с ней. По утрам им дают серую жидкую манку; на обед – мутную жижу, в которой плавает капуста и грязно-желтая перловка; на ужин – гороховое пюре с хлебной котлетой и подкрашенную воду вместо сладкого чая. У Катеньки и Саши нет друзей; книжек, сладостей, игрушек. Завистливые дети и хмурые воспитатели отбирают все, что может быть спрятано или съедено. Ругань и побои становятся обыденными. В Доме с зелеными ставнями и высокими потолками о Катеньке больше не помнит самый добрый и понимающий Бог. Была ли такая девочка, сидящая в третьем ряду с мамой Ирой и сестрой Леной? Анатолий Иванович делает вид, что и вовсе не было. Анатолий Иванович – не просто пастор. Он — мессия на Земле. Сверхчеловек, знающий все тайны мирозданья. Слова у него не расходятся с делом, залечивают душевные раны страждущих, поднимают с постели болящих.

Саша – очень злопамятный мальчик. Он дает Катеньке коробок спичек и канистру бензина. Деревянную подпорку и длинную мотоциклетную цепь. «Славим тебя, наш Бог! О, ты самый лучший, наш Бог!», — сквозь закрытые двери и ставни доносится хор голосов и аллилуйя. У Катеньки немеют пальцы и дрожат коленки, но Саша помогает. Саша – чуткий мальчик во всем и всегда помогает ей. Она чиркает спичкой и напевает: «Тили-бом! Тили-бом! Загорелся кошкин дом!»