Шизоff : Школа ГиХШП(на очередную днюху Раевской презент лично)

этта пиздец. нашол диск. это САМЫЙ ПЕРВЫЙ текст, набитый мною на компе.
честно говоря я даже не знаю, плакать или смеяцца.
решил, что можно посмеяцца, раз день такой нынче.
читай, Лидос, программную хуйню от Учителя бггг

Раздавленное июльским солнцем Подмосковье истекало жиром. Сальный налёт на мясистой зелени за высокими стенами, скрывающими уродливые, пышущие нездоровьем особняки; маслянистые отблески на габаритных служебных рожах, охраняющих раскисшие туши их обитателей… Туши интенсивно пользовались водными резервуарами. Туши мало чем отличались друг от друга по составу: жир и золото. Любой доходяга мигом пустил бы пузыри под весом массивных цепей, но в тушах преобладала ещё одна органическая субстанция, делающая их непотопляемыми. В огне они тоже не горели благодаря ей. И сколько не старалось неуёмное солнце, оно не могло сокрушить этой мощи. Можно было лишь позавидовать….
«Взорву!» — мрачно выдохнул Главный. Водитель мгновенно отреагировал взглядом в зеркало. Главный мрачно глядел на пузырящееся довольством великолепие сквозь затемнённое стекло. В выражении лица не проглядывалось ничего похожего на зависть. Скорее пропадало чувство зависти к тем, на кого этот взгляд был обращён. Главный редко произносил что-либо просто так. Обычно это бывал либо приказ, либо приговор. Убедившись, что приказа не было, водитель вновь перевёл глаза на трассу. Это был второй вариант, но к нему отношения не имел.
Тошнотворные замки стали попадаться всё реже, а вскоре и вовсе растворились в зыбком мареве. Крепко сбитая стайка из пяти чёрных джипов не сбавляя скорости неслась по вполне затрапезному просёлку. Редкие встречные автолюбители прижимались к обочине и сбавляли ход, не решаясь продолжать путь в непроглядной пыльной завесе, поднятой кортежем. Когда пыль оседала, их уже не было видно, не было слышно, да и вспоминать, почему-то не возникало особого желания….

Всё утро Семёна Борисовича беспокоило левое ухо. Оно чесалось. Но беспокойство таилось не в этом ничтожном недомогании, нет! Где только не чесалось у него за долгую жизнь? Да везде и всегда, и в молодости, и всю жизнь чесалось. А на седьмом десятке и вовсе странно было бы, если не почешется. Тут и задумаешься: жив ли, прости Господи? Да и обрадуешься: чешешься — значит, жив. Но вот ухо его беспокоило не на шутку.
На то были причины, понятные в полной мере лишь настоящему учёному- материалисту, агностику и нигилисту. Цинику, если угодно. Как и подавляющее большинство крепких атеистов, Семён Борисович был болезненно суеверен. Впрочем, будучи приверженцем точных дисциплин, он нашёл в этом некую, вполне научную, закономерность. Это позволило ему на вполне твёрдом основании избегать столкновения с чёрными кошками, пустовёдрыми бабами и сочетаться законным браком в дождливый июньский день. В пятницу 13-го он просто работал дома. Имелся набор и своих собственных, личных примет. Плохих и очень плохих. Подлое ухо было очень, ну просто из ряда вон, ни к месту. Оно начинало внезапно саднить не более десятка раз на протяжении жизни, но вслед за невинной чесоткой приключалась такая головная боль, что раннюю седину он в значительной мере приписывал данному феномену. Но точность на то и точность, чтобы её проверять со всей тщательностью.
Проверка производилась методом тыка. Вполне научным методом, надо признать, учитывая зыбкость исходных данных. Учёный наугад выдёргивал с полки книгу, наобум раскрывал, тыкал пальцем в произвольно выбранную строчку, и почёсываясь читал. Предсказания порою оказывались на удивление точными, а порою и просто пугающими. Так обстояло дело с Библией. Почувствовав пару раз шевеление у корней волос, Семён Борисович, несмотря на весь свой здоровый скепсис в отношении религии предков, решительно перестал заигрывать с «Книгой книг», и перешёл к более безопасным методам научного прогнозирования. Иначе говоря, — к классике мировой литературы. «Сокрушу жезлом жестоковыйных»! И это — накануне приезда комиссии из одного учреждения по поводу очень спорного и деликатного вопроса! Ну, куда это годится?! Впрочем, кто предупреждён, — тот вооружён. Сокрушили тогда не его. Но давняя дружба с Мишей ушла в небытие. Хорошая, полезная дружба. Нет, он помнил, как тогда глотал нитроглицерин, трясущимися пальцами путаясь в галстуке. Один раз, правда, и смешно получилось: «выйдя за стан закопай испражнение своё». Скрепя сердце он вышел из одного очень симпатичного проекта. Жалел потом, мучился, взирая по ящику на вручение премий…. Оказалось, что зря мучился: через пару лет всю компанию закопали вместе со всем этим.… проектом, если мягко выразиться. Но классика была всё же гораздо лояльнее к нервам. И давала больше пространства для манёвра напуганному сознанию. После двух часов нездорового зуда в среднем ухе, Семён Борисович озабоченно пожевал губами, тяжело повздыхал, и обречённо поплёлся к книжному шкафу. Постоял с минуту подле него, лелея смутную надежду на возобновление нормальной жизнедеятельности своего органа слуха, но не обретя желаемого облегчения, прикрыл тяжёлые веки и вытянул нечто из поэтического….
Сергей Есенин поднял настроение. Там у него всё больше про деревню, так он и так последние лет семь запакован на этой своей спецдаче не хуже, чем Меньшиков в Берёзове. Персидские мотивы тоже скорее располагали к востоку, к Хайфе, к дочке…. «К арабам!» -насмешливо шепнул кто-то в левое ухо, но неортодоксальный еврей Малкин только мудро улыбнулся. Хотел бы он, увидеть араба, осведомлённого о той области науки в которой он подвизался. Да и не понял бы никакой араб ничего, даже если попытаться растолковать ему, скотоводу, хотя бы основы. С арабов мысль перескочила на ненавистное кочевникам забубённое Есенинское пьянство. Может к пьянке просто всё идёт? Он уже давно не позволял себе, а может надо бы? Закис, старый хрен, в своей охраняемой глухомани. Эта мысль практически прекратила ушные неприятности. С книгой в руке он направился в гостиную, скрипнул дверкой поставца. Достал графинчик, рюмочку. Налил ароматного и армянского, ещё того, которого и тогда-то днём с огнём. Оставив Есенина в этом милом поэту антураже — книга, рюмка, графин-- не торопясь нарезал лимончик. Вернулся и выпил полрюмочки. С давно забытым удовольствием прислушался к ощущениям, посасывая дольку. Налил ещё, и сожалея в глубине души о проклятом никотине, от которого отказался по настоянию медиков, спокойно развернул томик… Сердце съёжилось и рухнуло вниз, в желудок, из которого тут же началось поступление ввысь потреблённого дара солнечной Армении. «Чёрный человек». Чёрный, мать его, человек! Лоб покрыла предательская испарина, чрево пискнуло в предательском спазме и воздушное пространство приобрело более широкий диапазон оттенков. Как ни странно, но непроизвольный выпад со стороны органов пищеварения несколько приободрил старика. «Обосраться только не хватало, — пробурчал он, брезгливо ретируясь от собственных миазмов, — напердел, как конь в стойле». Он раздражённо бросил на стол предательский том, налил рюмку и резким движением выплеснул её содержимое в горло. Голова резко, по-птичьи дёрнулась, он закашлялся, чертыхнулся. Достал из кармана грязноватый платок, утёр проступившие слёзы и громко, злобно высморкался. По телу растекалось блаженное тепло, в голове проступало нечто бесшабашное. Сволочное ухо миролюбиво затихло. «Ну и что бы это всё значило?» — озвучил Семён Борисович метания разума. Звук собственного голоса успокаивал: создавалось впечатление присутствия, поддержки извне. «Да ничего это, собственно, — он кашлянул, сбивая гаденький фальцет на привычный тон, — не доказывает. Я просто старый маразматик, охреневший от безделья, и....»
И бодрое начало очередной гипотезы утонуло в свисте тормозов.

Лицо Главного не было неприятным или пугающим. Это было вообще не лицо. И фигура была не совсем фигурой. Создавалось впечатление, что в маленькую гостиную сдуру впихнули идола с острова Пасхи. И что, скажите, делать с этим богатством бедному еврею? Семён Борисович впал в состояние анабиоза. Оцепенел и заиндевел. Его взгляд защемили надбровные дуги, криво нахлобученные на татарские скулы. В щели между ними, как в прорези пулемётного щитка, тускло отсвечивали свинцовые бляшки, непроницаемые даже для жёсткой радиации. В комнате нависло тяжёлое состояние затишья перед массированной артподготовкой. Тяжёлая челюсть оттянулась вниз, как затвор у безоткатного орудия, и по комнате рокотнуло: «Пьёшь, академик?» Подавленный этим заутробным гулом, Семён Борисович почувствовал, как его кости становятся мягкими, а сознание съёживается в математическую точку. Захотелось соврать, но тут же в голове пронеслось, что это глупо, а вот совсем не глупо было бы угостить этого монстра, усадить нескладную громадину в покойное кресло, окружить суетливым радушием…. Нужно выиграть время, собраться мыслями, уловить исходящие от грозного гостя тонкие волны. Ничего хорошего от подобного посетителя ждать не приходилось, но против рожна не попрёшь. Заранее зная, что отказать не удастся, надо было думать, что из ситуации можно вычудить. Типаж, конечно, жутковатый, но и возможности почти неограниченные. «Страшно впасть в руки Бога живого». Страшно, но интересно. Тут уж или пан, или…Семён Борисович решился:
--Что вы, что вы… Я уж своё отпил. Сердце балует у старика, засиделся без дела…. А нам, старикам, рюмочку коньяку и врачи рекомендуют, а коньячок хороший, брежневский ещё…. Ах, я дурак старый! Мелю языком, а гостю то и не предложил, ай-ай-ай! Вы, товарищ генерал, в кресло, в кресло располагайтесь, а я сейчас мигом… Прислуги не имею, так сам, как умею. Каламбур получился, вот ведь как бывает…
Всё это Семён Борисович выдавал мелкой скороговоркой, одновременно перемещаясь в пространстве. Стремясь миновать сектор обстрела, он совершил обходной манёвр. Одновременно делая приглашающий подобострастный жест, он ненароком подержался за тяжёлое кресло, не делая, впрочем, никаких реальных попыток двинуть его навстречу гостю. А сам бочком уже заходил куда-то вбок, к поставцу, тянулся рукой к подло задребезжавшим рюмкам. И дребезжал им в такт. – Не ждал, признаюсь, не мог и надеяться, что ко мне такой гость, знал бы, эх!
Но вся эта мимикрия была порушена бескомпромиссно и грубо, со здоровой солдатской прямотой и цинизмом.
--Ты, Семён Борисович, не мельтеши. Я к тебе не пить приехал, а с предложением. Сядь в своё кресло и слушай, потом хоть упейся. Повторять не буду, так что слушай внимательно. И не вздумай меня путать, академик, мои люди хоть и не профессора, но тоже не пальцем сделанные: всё про всё выяснили. Так что решай: или берёшься за работу и потом валишь с круглой суммой к дочке в Хайфу, или сгниёшь тут, если только не допьёшься вдруг до удара. Сегодня, например, ночью…Сердце то шалит, а? Ладно, не ссы по лыткам, садись.
Помертвевший Семён Борисович нащупал ослабевшими руками спинку стула и как-то неудобно опустился на край. К горлу подкатила дурнота, и в покойном кресле его могло бы стошнить. На суровой казённой морде промелькнуло какое-то чувство. То ли смешно ему стало, душегубу, то ли жалость проснулась к старику…. Во всяком случае, что-то вдруг в нём ожило. Коротким жестом он дал отмашку бессловесному охраннику за спиной, и тот беззвучно исчез. Сам же подошёл к столу, сгрёб громадной волосатой лапой лафитник, вынул пробку, и, понюхав, наполнил рюмки.
--Ладно, Академик, давай-ка выпьем, а то ты со страху и впрямь тут помрёшь. Никто тебя убивать не собирается, если только трепаться не вздумаешь. Но ты не вздумаешь, а то клянусь твоим еврейским богом, я эту Хайфу сраную перетащу сюда и зарою тебя в ней вместе со всей роднёй на три метра. Лучше молча сделать одно дельце, и… — он выплеснул в себя рюмку, со стуком поставил её на стол, и уставился на обречённо скукожившегося учёного мужа. Семён Борисович автоматически выпил, не чувствуя вкуса, но спиртное, как ни странно, подействовало. Взгляд под тяжёлыми веками потерял бессмысленное, бестолковое выражение, стал ясен и упруг. Семён Борисович уселся поудобнее и уже чётким голосом произнёс:
--Я вас очень внимательно слушаю. Изложите, пожалуйста, суть предстоящей работы.

Старый учёный был поражён и испуган. Бредовые идеи облечённых властью уродов преследовали его на протяжении всей жизни. Их идиотские проблемы стояли во главе практически всех его научных изысканий. Вся область науки, в которой он подвизался, была создана на неуёмном желании жить, размножаться и заполонять собой окружающий мир. Все они представляли собой злокачественную опухоль. Расталкивая локтями, пиная, кусая друг друга, они пробивались «в свет», и подобно раковым клеткам начинали неуёмный, рост в ярком освящении. Это безобразие могла остановить только самая малость: смерть. Естественный предел любого, самого сильного и агрессивного животного. И именно предчувствие неминуемого конца, тоскливый ужас невежественных, мелких, ничтожных душонок перед неизвестностью, именно оно породило и его институт со всей фантастической, алхимической, напрочь лженаучной направленностью. Невежество толкало вперёд шарлатанство. Глупцы уповали на чудо, а Семён Борисович имел возможность вволю покопаться в поисках жемчуга, особенно не рискуя быть пойманным за руку. Уж очень отвлечённая и неконкретная это вещь – чудеса. Власть имущие один за другим отправлялись в последний путь, но на смену им приходили новые, всё так же озабоченные единственной проблемой, которую не могли решить ни деньги, ни власть. И он, академик Малкин, тоже не мог её решить. Но попутно решил много других интересных задачек. Всё было бы неплохо, но он не успел вовремя сменить родину. Прежних дебилов сместили новые, жадные до денег бандиты. Они не умели ждать и требовали реального результата. Свои проблемы предпочитали решать с помощью снайпера. Пришлось покинуть сцену. Жаль, безусловно жаль неограниченных возможностей, но лучше уж не пытаться старику начинать новую жизнь «по понятиям». Его, вроде как, и списали, но на всякий случай законсервировали. Эта властная сволочь понимала, что отпустить его на жадный до талантов Запад просто так нельзя. Но и приставить к делу как-то не сподобились, по уши погрязнув в своей грязной возне. Вот и оставили до лучших дней на запасных путях. Выторговав свободу для дочки, он смирился, и в душе надеялся, что о нём позабудут. В конце концов, не так уж и плохо закончить некогда бурную жизнь в тихом тупике. Забавно, но не веря ни в бога, ни в чёрта, на протяжении десятков лет наблюдая под микроскопом неотвратимость смерти, зная тщету всех попыток разума, он чувствовал в себе болезнь своих подопытных животных. Неистребимое желание жить. Плохо, скудно, бесполезно, но жить. И вот перед ним сидит нечто, заявляющее, что с этого момента это желание зависит от него, что его, Семёна, жизнь напрямую связана с жаждой жизни этого бесформенного упыря. Кошмар! Но самое кошмарное, что эта ошибка природы оказалась способна к мышлению! То, что он излагает – извращение, страшная галлюцинация, плод безумной фантазии. Чудовищно, невероятно, и…. вполне возможно. Очень, очень опасно…. Но выполнимо. Семён Борисович чувствовал себя Франкенштейном.

Суть излагаемых требований была совершенно понятна: боевая машина хотела подстраховаться от нежданных сюрпризов на минном поле, заграждающем подступы к верховной власти. Главный был главным по сути, но притязания его на законный статус пугали многих. Один его вид приводил в шок мировую демократическую общественность, а уж скупые, но очень ёмкие интервью, так и вовсе наводили на ностальгические воспоминания о холодной войне. Пол Пот с водородной бомбой. Обезьяна с гранатой. Его боялись все, кому было что терять, а потому страстно желали скорой смерти. Главный не боялся никого, но отлично сознавал, что любая брешь в его службе безопасности грозит неминуемой катастрофой. Он намеренно обжился в образе недалёкого кровопийцы, тупого солдафона, исполнителя, и без особого труда совершил марш-бросок во власть, зацепился за взятую высоту, и теперь готовился к штурму последних бастионов прогнившей верхушки. Он был хитёр, жесток и целенаправлен. На него работала целая армия преданных ему помощников: аналитиков, учёных, психологов. Все они были заряжены на победу, все они знали, что пути назад нет. А потому рыли землю в поисках любых, пусть даже самых безумных ходов в смертельно опасной партии. Таким образом нарыли Семёна Борисовича, и теперь ему предстояло решить ключевую проблему, а именно – жизни вечной. Здесь, в отдельно взятой стране.
--Вот и всё, что от тебя, Семён Борисович, требует ситуация в стране… и в мире. – уже совсем будничным голосом подвёл черту Главный. В обширном профессорском кресле он всё равно казался непомерно большим. Лицо отражало угрюмую отрешённость камикадзе. «В мире!» Во как замахнулся, ирод! Да впрочем, какая разница? Отказаться–то всё равно не удастся…. А если всё получится? Всё равно ведь зароют…. Тянуть, тянуть время… думать, думать, шевелить извилинами….страшен он, ох как страшен…. а что делать?! Только как в анекдоте о Насреддине и ишаке: ждать, кто первый сдохнет….» Семён Борисович первым помирать не собирался.
-- Отказа, как я понимаю, быть не может? – тихо произнёс он, заранее зная ответ.
-- Мне редко отказывают, — движение лицевых мышц сложилось в некую неприятную конфигурацию, означавшую саркастическую усмешку, — Обычно стараются пойти навстречу. Но лучше согласиться по-хорошему, а? В этой стране тебе по любому жизни не будет. А так хоть внуков и правнуков обеспечишь. Чего ломаешься? Боишься меня?
-- Боюсь, товарищ генерал. – голос предательски дрогнул.
--А ты не бойся, поздно уже бояться. Моё слово верное, как сказал, так и будет. Для работы у тебя будет всё: моим людям скажешь, они тебе силиконовую долину припрут. Помощников тебе доставим, кого назовёшь. Расходы тебя тоже не должны волновать. Чего ещё? Дочери предоплату зашлём, чтоб ты не нервничал. Всё чин-чином. Миллион, а? Детское пособие?
-- Миллион …чего? – страх страхом, а миллион – это уже интересный фактик. Цифры порою бывают очень поэтичны, а поэзия очень, очень стимулирует мышление.
--Того! Чего хочешь, хоть монгольских тугриков! – великий и ужасный вдруг развеселился, — А дело сделаешь, — сумма увеличится. Скажем…. раз в сто! Понял, наконец, что тебе предлагают? Сделал дело – и гуляй на все четыре стороны. Ещё жениться успеешь на какой-нибудь стерве голливудской, и всё забудешь, будто и не было ничего вовсе. Хочешь – оставайся здесь, послужишь ещё царю и отечеству.
Семён Борисович не испытывал желания оставаться, в чём и признался с полной откровенностью и возможным тактом. Большой человек воспринял отказ с пониманием и без обиды, но намекнул, что молчание профессора будет обеспечено в любой точке земного шара, и он, генерал, настоятельно советует очень хорошо подумать, буде возникнет у него, Семёна Борисовича, спонтанное желание поговорить вслух в каком-нибудь, пусть даже и совсем безлюдном месте. Профессор заверил, что к старости стал забывчив и молчалив, а обеспеченная старость на исторической родине позволит ему в самые минимальные сроки освободиться от багажа ненужных воспоминаний, и вплотную предаться размышлениям о грядущей вечности…. На том и порешили.
Разговор был закончен. Главный был доволен, и стал несколько даже податлив, благосклонно приняв из профессорских рук чарочку. Затем, повинуясь утробному рёву, взору Семёна Борисовича был явлен некий субтильный очкарик неопределённого возраста, оставшийся для составления плана необходимых мероприятий. Кортеж растворился в пыльном облаке, за исключением одной машины, затемнённые стёкла которой скрывали пару плотных парней с непроницаемыми лицами и с проводками за ухом. Из чисто спортивного интереса они фиксировали на плёнку обстоятельную, хотя и не очень понятную им беседу, ведущуюся в глубине академической дачи.

За последние четыре года мистер S. B. Malkin менял континенты. Пьянящее чувство, овладевшее им при вступлении на землю, освящённую стопами псалмопевца Давида, потихоньку ушло в небытие. По ночам на святой земле постреливали, днём что-то взрывалось, а кроме всего прочего обнаружилось невероятное количество родственников и знакомых. И исключительно евреев, что оказалось совсем не так интересно, как могло бы показаться оттуда. Спустя короткое время Семён Борисович ощутил внутри совершенно неожиданное, противоестественное, быть может, чувство, а именно – злостный антисиметизм. Пухлые внуки оказались бездарны и неопрятны. Правоверный зятёк --двуличным жополизом. Славная волоокая Сонечка, свет его очей, превратилась в крикливое нечто, постоянно сводящее все темы разговора к номеру его банковского счёта. Вдобавок все изъяснялись на языке, которого Семён не понимал, но учить не собирался. Были и русские, но из тех, с кем можно было бы поговорить — почти никого. Они или быстро возвращались обратно в немытую, но перспективную русскую родину, или уезжали в Америку. Однажды Семён Борисович плюнул в Мёртвое море, и уехал в Нью-Кеннан.
Новый Ханаан был тихим пристанищем того самого Миши, ныне Майкла Лозинского, профессора, вполне резонно посчитавшего, что не стоит ворошить старое, а гораздо логичнее возобновить полезную дружбу. Из этого Семён сделал вывод, что субсидии на науку в Штатах не так уж и велики. Но старый друг, как известно, стоит новых двух, а особенно таких, как настырные паразиты, настойчиво подсовываемые ему дочерью и зятем. Нью-Кеннан ему понравился, и он обосновался на третьей по счёту родине.
--Нет, Семён, ты мне объясни, каким таким образом это животное осталось в живых? Рухнул в горящем вертолёте в сибирскую тайгу, а на следующий день давал пресс-конференцию в Москве! Ты видел рожи этих красавцев, которые его заказали? Сёма, это было нечто! – Миша горячился, подстёгиваемый очередной рюмкой «Столичной». Закусывали они квашеной капусткой, купленной в хохляцкой лавке. – Ты же понимаешь, Сёма, что это наши с тобой дела! Не один он,-- как пить дать парочка двойников у него есть…
«Не парочка, а ровным счётом четыре штуки, хотя – нет, теперь только трое» Семён Борисович испытывал жгучее желание поделиться со старым другом некой информацией, но диалог предпочитал вести про себя. А вслух возразил:
--Да, может, его просто и не было в том вертолёте? Обыкновенная комбинация…. Взял и воскрес, обыкновенное чудо…. И сразу стал фигурой номер один, Иван-царевичем, а все эти глупыши… --Семён Борисович пренебрежительно мотнул головой. – Любят в Расее чудеса, Миша, да, собственно, только в чудеса и верят. Этот народ-богоносец вечно ждёт Спасителя, только сам не знает какого. Знает лишь, что когда явится, начнутся чудеса, а чем эти чудеса кончатся — не ведает. Вот и началось: дождались, вымолили, выстрадали. А теперь он их всех подровняет…. Вовремя, очень вовремя я оттуда уехал, Миша, уж поверь мне!
Сняв старомодные очки в толстой оправе, Миша задумчиво протирал стёкла, а на лице блуждала какая-то невысказанная потаённая мысль. Впервые за время пребывания, Семён Борисович вдруг ощутил некую странность в их спонтанно возродившихся тёплых отношениях. Миша-Михаил-Майкл всегда был горяч, мог рискнуть, мог ошибиться, подставиться — но! Лозинский был прекрасным шахматистом, а шахматы допускают весьма серьёзные размены ради удачного завершения комбинации. Семён предпочитал покер. И был наблюдательным игроком. Покер, как и опиум, умеет ждать. Ждать пришлось недолго.
--Сёма, мы с тобой уже старые, больные люди… Да, к сожалению, но это — факт. Но мы не глупые люди, совсем не глупые, и не совсем бесполезные… мы бы просто не оказались с тобой здесь, если бы не были нужны, – слова Михаил подбирал с видимым усилием, не решаясь перейти от банальностей к делу. Слушать надо было внимательно, так как нечто знакомое замаячило в сумрачном предисловии. – Нам ведь, Семён, в общем – то повезло, что нас выпустили…. Но ведь жизнь-то не закончилась, какие наши годы? Особенно для того, чем мы с тобой всю жизнь занимались. Согласен? Я вот чем больше думаю, наблюдаю за тем, что в России творится, да и вообще в мире, так всё больше прихожу к мысли, что есть нам ещё над чем поработать, а, Семён? И тут даже не деньги, деньги само собой, а…


ну тут я похоже пришол в себя и закончил онанировать