Голем : Будем как были (Лисичка из Тампере)

* * *
С ног до головы упакован Енютин, хоть сейчас на зимовку.
За плечами карабин в чехле, пятизарядка крутого калибра.
Погоняло карабина «Лось» – на лося и охотник. На каждого зверя свой ловец. С патронами ажур, и даже егерю Холонину, любезному Пал-Егорычу, готов Енютин пособить запасами крупной дроби. Для вечернего сугрева имеется бренди. Лежит, нежась в яркой посудине, под завалами гречи, консервов-равиоли – их обожает Егорыч: дурные, а пельмени! – и брикетов «Примы». Сигареты с фильтром старый егерь не признаёт. И всё не лежит, а едет, с удовольствием поправил себя охотник, разглядывая перелески, усеянные, словно мандариновыми корками, жухлой листвой. Час-другой в электричке с единственной пересадкой, и вот она, платформа в лесу.
Опрятный медвежий угол. У платформы начнётся стёжка, за стёжкой сторожка. Двери в сторожке настежь, с тылу стук топора.
.
Кипит пока что Егорыч, возрадовался Енютин.
Поспевает, как клюква. По грибы-по ягоды, за лосями, за дровишками.
Топор затих, но вместо старого егеря явилась дама с охапкой дров.
Ни на что не похоже: какая дама?! Такая, знаете… с трудноуловимой фигурой.
Голова непокрыта, глазами так и стрижёт. Сверху телогрейка. Снизу на даме панёва, широченная юбка клином в бело-синюю клетку, и шаровары с лампасами. Спохватясь, что выглядит идиотом, Енютин с клацаньем захлопнул рот. Шевельнулся, вроде бы дрова перенять. Незнакомка выпрямилась, обозначив дистанцию… вот они, издержки матриархата.
.
Енютин огляделся, чувствуя себя инородным телом.
На его счастье, из огромной конуры, не ведавшей цепи, выдвинулась знакомая морда. В чёрных клочьях шерсти, словно орангутанг.
Ньюф не ньюф, мастиф не мастиф…
– Эй, Бонди, ко мне! Привет, крошка! – заорал охотник, взмахнул рукой.
Крошка Бонди, в два прыжка преодолев дистанцию, прыгнула нахалу на грудь, что можно было бы расценить как минимум двояко. Енютин, не ждавший подобного энтузиазма, рухнул на спину. Кряхтя, попытался сбросить собаку… куда там! Довольная происшествием, Крошка рыкнула. Понюхала пришельца и облизала ему лицо, под переливчатый смех незнакомки. Ругаясь на чём свет стоит, Енютин выбрался из-под дворняги и поднялся на ноги. Убедившись, что гость вполне безобиден, женщина, по виду – хозяйка дома, приступила к расспросам:
– Кто таков, откуда? Зачем приехали?
Всегда тактичный, Енютин промедлил, разглядывая собеседницу.
В лесах под Выборгом не удивишь по-скандинавски холодным выговором.
Синьора лет тридцати, почти без макияжа – только губы тронуты розовым. Не говорит, а речь держит, упираясь согласными. Не иначе, финка. И чего тебе, спрашивается, не сиделось за линией Маннергейма? Говорят, что финки уродливы, но есть исключения. Худая, не рыжая. Зверей не распугает – ишь, ножку аккуратно приставила. Строга, симпатяга.

Но реприманд каков… ай да Егорыч, кобель бесхвостый!
Далеко шагнула сфера услуг.
– Вы, наверное, к деду? – не дождавшись ответа, незнакомка решила часть ребуса. – Пааво уехал в город. Машину меняет.
– Кто уехал?! – изумился Енютин. – Ой, извиняюсь… здравствуйте!
– Добрый день. Пааво – мой дед, по-здешнему Павел Егорович. А меня зовут Лийса, я из Тампере на неделю приехала. Деда к себе зову, а он ни в какую. Там у вас, говорит, всё в поряде, а здешний лес спасать надо!
– В порядке, – проворчал охотник. – Какой может быть порядок, если Пааво уехал? Меня зовут Игорь… и вам, я знаю, это очень приятно.

Незнакомка удивлённо кивнула.
Всё, подумал Енютин. Накрылась охота.
И фамилия Егорыча, скорей всего, не Холонин, а Халонен.
– Поохотиться приехали? – спросила Лийса. – Кажется, я знаю… на лося, да? Дед говорил, но я вас представляла моложе.
«Не сыпь мне соль на рану», – съязвил про себя охотник, невысокий, крепкий ещё мужчина с беспокойным взглядом на жизнь. Лоб состарен залысинами. Нос крупный, будто врезной. Руки длиннее положенного, и чтобы не впадать в сходство с приматом, приходится заботиться об осанке. «Но даже с сорокетом этот дядя многим кое-что надерёт», – решил про себя Енютин, отогнав невесёлые мысли.
А вслух сказал:
– Я был моложе, когда садился на поезд. Приехал за лосём, но лось ничего об этом не знает. А вы не скажете, когда ближайшая электричка?
Не дожидаясь конца фразы, девушка унесла охапку дров в сторожку, дав гостю возможность перевести дух, оценить обстановку. Надо бы проститься и уйти. Но всегдашнее любопытство заставило охотника вникнуть, что представляет собой хозяйка дома. И он застыл у порога.
.
Кисти рук, предплечья и икры сухие – спортсменка, царица сауны?
Ноги выглядят прямыми и крепкими. Плечи широковаты… нет, скорее, селянка. Для спортсменки жёсткости маловато. Цепкости нет во взгляде.
Спортсменки не болтаются без охраны. Ноги берегут и светлые головы.
Но это звёзды, большинство спортсменок попросту звезданутые: не задушат в объятьях, так замучают терминами. Если селянка, можно не церемониться. Енютин, не будучи снобом, полагал селян второстепенными, дежурными персонажами. Того же мнения селяне были бы об Енютине, но кто их спрашивает?
.
Лицо у Лийсы закруглённое, живое.
Щёки в ямочках, глаза в серых искорках. Кажется, взгляд проникает внутрь, будто щекочет веточками еловыми. Судя по тому, как несла девица вязанку дров, в стройной фигуре немало возможностей. Сила в хрупкой огранке делает женщину привлекательной. Верхняя губка при разговоре почти не движется, делая Лийсу похожей… да-да!
Лисичка, вылитая лисичка из мультика.
Все женщины похожи на животных, и женщин это сильно облагораживает.

– Лийса-лисичка, когда электричка? – воззвал Енютин.
Засветло не вернёшься, а всё же ночевать лучше дома.
Пусть Инка хоть со свету сживёт, что без лосиных рогов приехал. Ладно, свои пока не нажил. Трудно ей: такие на работе ноют про мужиков, а дома жалуются на коллег. Рожать не хочет, там что-то с почками. Спрашивается, зачем тебе замуж? Заведи компанию, наслаждайся обществом единомышленников. Нет, надо как у людей. Мясо мы не едим. Модное не носим: лучше сорок кофточек по трёхе, зато все разные! Но все они говно, если вдуматься. С трёх вьетнамских прилавков. Жалуется, поди, сейчас Инка на нечуткого муженька. Плачет на немалой материнской груди Лизаветы Яковлевны, тёщиньки несусветной… кажется, убил бы обеих.
– Как вы узнали? – послышалось из сторожки.
Гость передёрнулся, отгоняя непрошеные замыслы.
Покончив с дровами, Лийса вышла к Енютину, всё ещё торчавшему у входа.
Объяснила, улыбчиво просияв:
– Дед всё Лисичкой дразнит! Маму звали Лизой. Она русская, родами умерла. А папа… да вы не уезжайте! Сама отведу на охоту.
– Можете имитировать рёв озабоченного самца? – спросил охотник.
– Могу, но дед велел идти к водопою. С воды брать зверя, на лодке… так безопасней.

Растапливая печку, Лийса от души благодарила за крупу, сигареты, консервы – в лесу не принято отнекиваться, но принято отдариваться. На бренди глянула с опаской, как на нежеланного гостя. Из донельзя ободранного холодильника достала сковородку с грибами, чёрные, как дёготь, котлеты (из медвежатины, деловито пояснила хозяйка), серый домашний хлеб, солёные огурцы, мёд и брынзу. Всё это было замечательно вкусно, и бренди ложечкой долили в чай со смородиновым листом. Наевшись, Енютин отвалился от стола, разморённый печным теплом, и вознамерился было вздремнуть. Однако Лийса, обрадованная беседой, стрекотала, как сорока. О себе говорила неохотно. И он старался не спрашивать. Теребила гостя вопросами, проникавшими внутрь тягучими баржами.
Он и отвечал, будто в гору лез:
– Э-э… квадратные арбузы? Бывают. В Японии, кажется, выращивают, в префектуре Тагава. Несъедобные они, слишком красивы! Витрины можно украсить.
– Неужели всё красивое бесполезно? – вопрос заставил его очнуться.
– Вы замужем? – спросил охотник, пытаясь выйти из диспута.
– Мы развелись. Он пил, и мы почти не занимались любовью…

Тут Енютин совсем проснулся.
Молчать было бы хамством. Но что тут скажешь?
Странно, что только он ощущал неловкость. Легко им, женщинам…
Лицо собеседницы оставалось невозмутимым, и пауза пролетела, как паутинка.
– Анекдот расскажу! – начала прекрасная дама, улыбаясь, как все рассказчицы. – Спрашивают армянское радио: «Почему у коровы вытянутое лицо?» Армянское радио отвечает: «Потому что тискают каждый день, а покрывают только раз в год!»
Енютин хотел возразить, что у коровы морда, а не лицо, но не выдержал и захохотал. Лийса бегала глазами по сторонам, подыскивая, чем ещё развлечь гостя.
– Смотрите, какой у меня кинжал! – вскричала через минуту, покопавшись в берестяной корзинке. Высунула, дразнясь, остренький язычок. Бухнула на стол перед Енютиным отточенный, как бритва, немецкий штык-нож:
– Дед подарил – в лесу нашёл… а что у вас?
Пришлось лезть в рюкзак, чтобы предъявить шикарный тесак, выточенный из тракторной рессоры, с запрещённым упором и ручкой из эбонита.
– Тоже дед подарил! – похвастал охотник. – Только не ваш, а мой.

Лежала за окнами ночь.
Беспокойно ворочалась, вскрикивала по-птичьи. Трещали в печке разномастные сучья. Сидела рядом милая, очень одинокая женщина, и хотелось, чтобы время застыло. Хотя бы на время. Как умирало оно до прибытия рейса, до начала сеанса, до конца рабочего дня. К женщине, не отличавшейся красотой или сильным умом, тянуло первозданным мужским желанием, потребностью оставить за дверями сорванное одиночество – и никогда более не возвращаться к нему…
– Давайте спать, – сказала Лийса. – Я завтра в пять подниму.
Никакой игривости, напомнил себе утомлённый гость.
Вышел на двор, в тусклом отблеске фонаря сполоснул лицо и руки под рукомойником. Ему казалось, что на ловко застеленной лавке придётся долго вертеться. Однако чай и бренди отыграли своё, и городской охотник уснул.
.
Осенний лес, потревоженный до рассвета, не расположен к гостям.
Тяжёлые капли норовят сорваться за шиворот. Сырые сучья под ногами трещат не с весёлым звоном, какой услышишь в июле, а с каким-то дёрганьем. Так дева младая, грезил охотник, поспевая по глинистой, скользкой тропе за неуклонно шагавшей Лийсой, утянутой в серый брезентовый дождевик, – так юная дева, разбуженная поутру, потягиваясь, ворча и позёвывая, нехотя уступает любовнику. Тёплая, чуть слежалась со сна. И он, разлакомясь… тут что-то спрыгнуло на Лийсин затылок.
Енютин даже вскрикнул от неожиданности.
.
Здоровенная кошка, вся в серых и жёлтых пятнах, принялась, рыча, рвать зубами и когтями брезентовый дождевик. Рухнув на колени от толчка, Лийса страшно завизжала, но всё же справилась с потрясением, зашарила по телу в поисках штык-ножа. Енютин взялся за карабин – нет, стрелять нельзя! Выхватил тесак из чехла на поясе, но шок от нападения был слишком велик. Растерявшись и начисто забыв, как убивают ножом, он стал колотить рукояткой по затылку рыси, бездумно приговаривая: «Отвяжись, с-сука, вот привязалась»…
.
Рысь обернулась, чуть скалясь: чего тебе?
Медленный, почти ленивый взмах лапы… надо бы спастись от удара.
Поскользнувшись на глине, охотник рухнул на спину, въехав по дороге затылком во что-то твёрдое и корявое, вроде таёжной речи. Поздней он узнал, что Лийса, стряхнув со спины зверя, несильным и точным движением всадила штык-нож под нижнюю челюсть, чуть довернула рукоятку… и рысь, дрогнув, пала к ногам городской недвижимости.
Вновь посрамлён, повержен Енютин, но никому теперь не до смеха.
Сквозь ватный заслон в ушах он еле различал голос Лийсы: «Потерпи, миленький! Я сейчас. Только не умирай, мутта мин олен»… и смутно чувствовал, как Лийса перевязывала ему разбитую голову какой-то тряпицей, плача и причитая по-фински. Впрочем, раненому было не до причитаний. Хотелось убраться от смерти, пришедшей за ними и дымившейся теперь в луже крови убитого зверя. Словно поняв его, Лийса заторопилась: сам охотник идти не мог, пришлось перекинуть его руку через свою израненную шею. Скрипя зубами от боли, девушка тащила подранка, словно из боя.
Охота была закончена.
.
Добравшись, Лийса промыла рану гостя и заключила: следующие сутки провести придётся в постели. Затылок разбит, кровотечение не стихает, да и сотрясение нельзя исключить. На вопрос, что стало с рысью, девушка, прерывисто вздохнув, ткнула двумя пальцами себе в горло. Охотник спохватился:
– Сама-то цела?
– Цела, только плечи расцарапаны. Я её сразу сбила. В горло штыком, как дед учил.
– Шкуру бы снять… такой трофей! Чего она распрыгалась? Почему не скрылась?
– В соседней области лесные пожары. Голод в лесу. Много зверья перебежало на север: кабаны, рыси, лоси… рысь, верно, приняла меня за какого-нибудь детёныша.
– Лисёнок схватился с рысью! Ты просто Тарзан, Лисичка…
Енютина охватил внутренний жар, лишавший смысла и тормозов.
Он осознал, что уложен в постель и раздет почти догола. Схватив девушку в объятья, охотник перекатил её к стенке, прижал, полез с ласками. Лийса вначале забилась, протестуя и отбрыкиваясь, потом уступила. Когда раненый, утомлённый борьбой, уснул, она долго смотрела ему в лицо и шептала, боясь разбудить: «Какой сильный!» Не зная, что за силу часто принимают проявление слабости.

Ночь прошла незаметно, будто бы провинившись.
Утро началось вполне предсказуемо.
– Ты не вернёшься! – терзалась Лийса. – Ты очень болен…
– Чепуха. Соберу вещи, и вместе уедем. У меня есть загранпаспорт.
– Останься, Игорь… ты же всё врё-ошь!
И горькие рыдания захлестнули девушку.
– Я люблю тебя. Я много лет ждал этой встречи, – говорил Енютин, против воли начиная верить себе. – Ты видела штамп, Лисёнок, но ты не видела женщину. Инна… мы совершенно чужие люди! Вот увидишь, всё будет иначе. Деда с собой возьмём!
– Деда…– всхлипнула Лийса, словно очнувшись от гипноза. – Нет, хелветти, никуда Пааво отсюда не денется.
– Ты говоришь по-фински? – воодушевился охотник.
Лийса изумлённо вскинулась:
– А как ещё я могу говорить?! Английский, это несложно… по-русски получается само собой.
– Меня научишь? Как будет по-фински «заниматься любовью»? Работу придётся подыскивать.
– Ты будешь за деньги заниматься любовью?!
– О, господи! Надо же с чего-то начать.
– Начни с простых вещей. Например, останься здесь. Я тебя вылечу и увезу.

Трудно возразить, подумал Енютин.
Чем дальше в лес, тем толще партизаны. Чем проще мысль, тем лучше для нападения. А и впрямь, не махнуть ли на всё рукой? Он что, здесь кому-то нужен? Подталкиваемый воображением, гость стал всерьёз прикидывать варианты. Вам что, никогда не хотелось в рай? Значит, вы уже в раю! Вариантов было много, и все они касались отечественного сырья. «Классический вывоз дёгтя, бревна, пеньки и сала», – усмехнулся охотник. Но дело было не в этом. Несколько месяцев придётся жить за чужой счет. За счет хрупкой, всхлипывающей Лисички, искательно заглядывающей в глаза. Приехали, альфонс, в душу-мать. Тут в разбитую енютинскую головушку закралась и вовсе крамольная мысль. Что ни говори, а девушке он обязан жизнью. Теперь и навсегда. Как быть мужчиной в доме? И как Лийса на это посмотрит, чёрт бы её подрал?
Мало что мы так ненавидим в ближних, как сделанное ими благодеяние.

– Как думаешь, Лийса, – начал Енютин. – Рысь могла бы задрать меня?
– Могла бы. Но сначала меня! – Лисичка улыбнулась сквозь слёзы. – Едят они мало, но только… э-э, свежатину?
– Свежину, – хмуро подсказал Енютин. – Получается, жизнь мне спасла?
Что-то подсказало Лийсе, что решается её судьба.
– Но я же не виновата! – закричала она, и не было выше слов.
Енютин замер у подножия этой вершины.
А подсознание ехидно подсказывало: дважды… дважды спасла!
– Я скажу, что надо сделать, чтобы мы были счастливы! – воодушевилась Лийса. – Надо захотеть. Надо, как Наташа Ростова – полететь, раскрыть крылья! Но ты же не был Наташа Ростова… ой-й.
Любившая, с маминой подачи, русскую классическую литературу Лийса смахнула слёзы и вернулась к мытью посуды.

Это правда, подумал Енютин.
Кем в жизни ни был, только не Наташей Ростовой.
С другой стороны, он просто трусит. Это не стыдно – испугаться зверя, бандита, стихийного бедствия. Стыдно делать вид, что так и должно быть. Стыдно ложиться и вставать со страхом в глазах. Чего испугался-то? Необходимости жить, сберегая покой этой храброй крохи? Далеко не мужеподобной, заметьте.
– Ты меня не торопи, – как тяжело давались слова! – Поломать, это раз-два. Строить просто так не начнёшь. Если надолго… если навсегда, понимаешь? Мне надо всё обдумать. Концы обрубить – назад чтобы ничего не тянуло и спереди не висло…
Енютин заметил двусмысленность и замолчал, недовольный собой.
Но Лийса лишь безучастно кивала. Лицо её словно разъехалось. И только верхняя губа, казалось, хранила, замерев, былую живость… Лисичка проводила Игоря до самой платформы. Карабин и патроны теперь казались Енютину неимоверно тяжёлыми. Подумав, он передал рюкзак Лийсе, та лишь молча кивнула.
.
Народу в электричке оказалось изрядно.
Грибники делились впечатлениями или хвастали трофеями.
Енютин поехал в тамбуре. Прижавшись лбом к оконному стеклу, ощущал всем телом крупную дрожь. Гудел затылок, заклеенный пластырем, чуть кровоточил. Но дело было не в кровопотере: у него проходил шок от нападения хищника. Вероятно, из-за травмы охотнику стало казаться, что это он спас Лийсу. И бросил на произвол судьбы.
– Э-э, как тебя таращит! Погулял вчера, не иначе, – сказал с насмешкой вышедший покурить подросток.
Игорь с трудом удержал при себе едкую реплику.
За окном неслась, крутясь и пенясь перекатами, лесная река.
Вот так всю жизнь, подумал Енютин – туда-сюда, в рывках и перекатах.
Нас дерут, а мы крепчаем. Крепчаем и не меняемся, вот в чём дело.
Ничто не трогает, simus ut sumus… будем как были, вот он, перевод для себя. «Нет, не такими, как были», – оборвал чей-то голос, напомнивший сиплый басок Егорыча. Голос шёл изнутри, и Игорь похолодел: неужто сбрендил? «Ты никогда не будешь прежним, – убеждал внутренний голос. – Река Жизни, как всякая речка, бурлива на мелководье. Когда-то надо подумать, сесть и осознать пережитое! Омуток нужен, глубинка. Тихая заводь. Иначе говоря, семья, покой и гармония. Чего ты натащил в свою жизнь к сорока годам? Бесполезную службу. Непонятную Инну, столь же тягостную, как её книги и вздохи. Ни друзей, ни врагов. Ни любви, а только она приносит всё, не оставляя других желаний».
Не выдержав, Енютин беззвучно заплакал – мелкими, злыми слезами. Измученный, бледный, ничем не похожий на отправившегося когда-то на охоту бравого горожанина, охотник не был разбит и сломлен.
Он просто был далеко. Там, где ждала его Лисичка из Тампере.