евгений борзенков : тихо вверх

Они сидели на бревне и смотрели на закат. Солнце сожгло полнеба. Их лица тускнели, медленно обесцвечивались, на них таяли последние блики. Пока ещё довольно светло. Лес окутывал их, лес хранил прохладу, отдыхал рядом словно пёс. Они сидели на пригорке, как на ладони. Внизу ползла сонная река.

- Знаешь, сразу и не поймёшь, в чём тут дело. На первый взгляд всё просто: вот лес, вот солнце, вот тишина. Река, опять же. Просто и банально. Но что объединяет это всё? Что? А вот что – дух. И мы с тобой. Мы – главная партия в этой симфонии. Слышишь звуки? Слышишь мелодию? Это мы, брат. Мы звучим, понимаешь? Мы делаем этот мир, раз он есть. Смотри как птицы кричат — это для нас. Они славят не кого-то, а нас с тобой. Вот сейчас отвернись, зажмурься – и солнце исчезнет. Оно существует, только если на него смотришь. Не знал? Ого! Я знаешь, сколько могу об этом… Это, брат… Понимаешь, есть вещи, о которых надо не словами, а… Я иногда приезжаю сюда, и когда я тут, то через день-другой кажется, что нет вообще ничего. Никого. Людей нет, они не нужны. Я не слышу их возни, не надо делать вид, будто мне интересны их проблемы, всё что они говорят, чувствовать запах говна у них изо ртов, при этом оставаться деликатным, улыбаться, быть вежливым, пожимать потные скользкие лапы, тереться об них плечами, зависеть от них, ненавидеть их, чувствовать ответную ненависть, пытаться любить их, не уметь их любить. Видеть их лица. Что может быть хуже? Эти довольные, сальные рожи, оскалы, постоянно меняющуюся гамму эмоций на них, злобу, доброту — всё, что они выражают. Сочувствие, участие, пренебрежение, бахвальство, напыщенность. Я забываю об этом. А через неделю пребывания здесь, трудно допустить, что всё это существует на самом деле. Что этот живой-разумный-ходячий навоз так же греется под солнцем, дышит этим воздухом, видит то же, что и я, и даже чувствует. Всё это есть, всё это дерьмо. Успокаивает одно – они далеко. Я не с ними. Я знаю, между мной и остальной человеческой массой – стена. Я возвёл её, я леплю её каждый день и буду продолжать это дело. Я только начал. Ты ведь поможешь мне, правда? Спасибо. Да, кстати, ты заметил: сюда трудно добраться. Я жил тут неделями, прямо в машине, но ещё не встречал ни одного живого.
Знаешь, братуха, так много хотел рассказать… С тобой хорошо, ты умеешь слушать. Поделиться с тобой. Когда ещё вот так посидим, а? Эх, жаль, ты не знал меня лет пять назад. Я ведь был другим. Ты спросишь каким? Каким я был? А каким можно быть? Плохим, хорошим – каким? Не люблю этих радикальных полюсов, я просто был. Тогда мог сказать о себе, что я есть. И всё. Я жил в другую сторону. Пока остальные накапливали будущее, собирали очки и бонусы, я срывал банк и тут же спускал до нуля. Я плыл по течению и нравился людям тем, что они всегда и все, даже мои родные – могли оттолкнуть меня палкой от берега. Они могли посмотреть на меня, потом окинуть взглядом себя, свои четыре стены, свои мешки с барахлом, деревянные шкафы и ящики, посуду, стулья, деньги и сказать: «Ебать, всё не так уж и плохо, пока. Спасибо тебе» — и благодарно втыкали в пустой космос. Им было с кем себя сравнить. Они любили меня за это, и за это позволяли оставаться в живых. Никогда не наблюдал за своим лицом со стороны? Не замечал, что с ним происходит, когда тебя никто не видит? Никто не любит? У тебя нет лица в такие моменты. Его просто нет. Тебя нет. Это правда, ты не существуешь.
Но сейчас я смотрю на тебя.
Своим взглядом я вырываю тебя из небытия, я создаю тебя, творю твой образ, я могу сделать тебя любым. Ты будешь ощущать мир так как я, будешь выглядеть так как я захочу, ты мой единственный друг. Я даже, наверное, люблю тебя. Как брата. Хотя я не знаю, что такое любовь. Я научу тебя плакать и смеяться, я научу тебя ценить каждый миг, каждый глоток этого леса. Видишь эту реку внизу? В ней дышут рыбы. Мы слышим, как неторопливые плавники рыб ласкают, перебирают воду на ощупь, словно пальцами, как извиваются их тела, струятся ртутью в потоке… Их тёмные холодные спины прямо под нами… Чувствуешь их подошвами ног? Они есть. В небе птица неслышно трогает воздух, она кричит, её крик бьёт в солнце. В его сердце. Он коснётся сердца солнца только чуть, впитает его жар и – назад. Крик птицы несёт нам жар. Прощальный жар последнего солнца… Не знаю, как ты, но у меня прямо мороз по коже. Это ритуал, мистическое откровение. В умирании дня есть какая-то жертвенность, наверное. Всё, что вокруг сейчас — это месса, первобытная, языческая месса. Лес… Ты веришь, что он живой? Он хранит, он древний как бог, это друг. У него мощный интеллект, у него есть душа. Вот у кого она есть на самом деле – так это у леса. Я жил здесь, мы были здесь с лесом вдвоём. Мы общались один на один и чтобы понять друг друга, нам не нужны слова. Я чувствую его – он меня. Я научу тебя тоже. Ты поймёшь, о чём я.
Вижу ты плачешь… Да. Эта красота растопит любой лёд. Всю муть в твоей груди, всё напускное, всю фальшь и ложь, всю накипь. Она, эта красота, настолько пронзительна, что причиняет боль. Её невозможно вынести. Если больно, просто закрой глаза. Я сам не раз плакал, глядя на закат. Пускай немного пафосно, но это так. Вот здесь, на этом самом месте. И у меня болело в груди. Тогда ещё было чему болеть. И слёзы так же лились, как у тебя сейчас. Друг. Дружище….

Его рука опустилась на плечо друга. Он потрепал его по плечу, прижал к себе, улыбнулся, шутливо боднул головой… По лицу друга текли слёзы. Тёмные полоски от слёз змеились по щекам. Слёзы смешивались с розовыми пузырями, что выдувались из распухшего носа и лопались при каждом выдохе, стекали по скотчу и подрагивали на подбородке тонкой, растянутой сосулькой.

- Скоро, уже совсем скоро ты узнаешь всё сам. Дойдёшь до самой сути. Эта торжественная красота, красота этой минуты, да и вообще всего времени, что мы с тобой здесь вместе, войдёт в тебя. Останется с тобой навсегда. Как праздник. Помнишь? Праздник, который всегда с тобой. Хем знал в этом толк. Ты ещё вспомнишь и поймёшь, насколько я был добр.
Ладно.
Мне пора.

Человек поднялся. Его друг остался сидеть. Он не мог встать. Его ноги уходили по колено вниз, в бетон. Под бревном была вырыта яма и до краёв залита бетоном. Он был ещё свеж, но уже схватился. Смесь алебастра, песка и какой-то присадки для жёсткости. Порванные бумажные мешки валялись тут же, на свежевырытом бугорке.

Человек вытащил нож. Осторожно, чтобы не поранить, он распустил скотч на руках друга, аккуратно отлепил от бинтов. Друг прижал к груди забинтованные кисти. Там, где должны быть большие пальцы, на белых бинтах расплылись красные кляксы.

- Можно я возьму это? – Человек повертел перед носом у друга связкой. На ней болтались два окровавленных обрубка. Это были большие пальцы. – Спасибо. Ты добрый малый. Мне всегда хотелось иметь что-нибудь подобное, такой необычный амулет. Да, кстати, — он спохватился, — я тоже хочу тебе кое-что подарить. На память.

Он развязал рюкзак и достал оттуда пузырёк йода, пузырёк спирта, большую упаковку ваты и ножовку по металлу. Всё это он сложил рядом, к ногам друга. Поскрёб ногтем бетон и удовлетворённо кивнул.

- Хорошо. – Сказал он. – Мы с тобой отличная команда.

Человек огляделся. Собрал вещи. Подошёл, приподняв друга за локоть, заставил привстать, и отпихнул ногой из под него бревно. Друг упал на спину, на мягкий хвойный ковёр, и уставился в небо. Глаза его не мигали и блестели от слёз. К груди он прижимал руки. Красные пятна на белом. Подрагивающие пальцы с запёкшейся кровью по контуру ногтей. Лицо облепили комары. Его рот прочно запечатан обмотанным несколько раз вокруг головы скотчем.

- Малыш, — сказал человек, — я понимаю, сегодня нелёгкий день для тебя. И впереди ещё кое-какая работёнка ( он кивнул на ножовку ), но всё равно, прошу тебя: — он склонился над другом, — когда выберешься, не сочти за труд, позвони, а? Просто найди время и звякни. И всё. И я буду знать, что и как. Окэй? Ну вот и ништяк. Давай.

Хлопнула дверца. Завёлся мотор. Слабый сумрак рассеялся, на несколько мгновений вспугнутый жёлтым светом фар. Машина сдала задом, развернулась и вскоре скрылась из глаз, виляя между сосен.

Друг человека полежал ещё.
Он пошевелился, опёрся на больные руки, замычал, но встал. С огромным трудом и не скоро поднялся. Он балансировал на непослушных слабых ногах, был как пьяный.
Но стоял.
Он больше не плакал.

Небо на горизонте всё темнело, уже почти угасло. Он кожей ощущал, слышал, как из леса, сверху, снизу, со всех сторон подползала, топила чернилами тьма. Птицы отпели своё и улетели отсюда. Вязкая, сырая тишина. Его позвоночник покрылся инеем. Даже тучи комаров не гудели, они просто молча пили его кровь.

Он покачивался, прижимал руки к груди и смотрел вниз.
Он поочерёдно переводил взгляд с ножовки на вату, с ваты на спирт, со спирта на йод.
Его ноги торчали из бетона чуть выше коленных чашечек. Как раз там, где суставы.
Он поднял глаза к горизонту – скоро совсем стемнеет.

Он нагнулся, протянул руку и подцепил пальцем ножовку. Выпрямился, сжимая её обеими руками. Повертел её так и сяк, примеривался к ней непослушными, наполовину торчащими из повязок, пальцами.

Потом он поднял голову вверх.

Над головой, в маленьком окошке, обрамлённом верхушками сосен, была молодая ночь. Обычная, ещё светло-синяя, но уже ночь. Одна на всех. И несколько капель звёзд.
Всё.
Больше ничего.