Северина Чернышевская : Мой Париж

Впервые я попала в Париж довольно поздно – мне тогда уже перевалило за двадцать. Всю свою сознательную жизнь я прожила в городе, о котором знают разве что учителя географии в России и проводники поездов транссибирской магистрали. В нашей рабоче-крестьянской школе, тем не менее, стремились нести культуру в массы – французский язык нам начали преподавать еще в пятом классе. По русским унылым учебникам с загадочным метерлинковским заголовком «Синяя птица», который по-французски звучал куда менее романтично. Большинство научились его правильно выговаривать только к концу учебного года: л’уазё блё. Ужас.

После этого л`уазё интерес к французскому у многих иссяк. Французский нам давался тяжело, несмотря на рвение учительницы, которая, очень любила свою работу и даже несколько раз была во Франции. Тем не менее, особенным авторитетом она у нас не пользовалась. Как и историк, который торговал косметикой, гладил мальчиков по голове и носил туфли на небольших каблуках. Учебники наши были написаны престарелыми советскими учителями и явно в расчете на детей-инвалидов. Две с половиной недели учительница тыкала указкой в яркие картинки и агрессивно вопрошала: Кес кё сэ? («Что это?) Мы отвечали ей в рифму как попугаи: Сэ ла леттр А, сэ ла леттр Бэ. Не бэ а БЕ, — гневно исправляла учительница и подсовывала нам под нос картинки с изображением мячиков, девочек и ежей.

Неудивительно, что к восьмому классу многие не умели даже толком читать по-французски, некоторые потеряли свою несчастную «Синюю птицу», а другие ходили на французский только, чтобы подготовиться к урокам биологии и химии. На занятиях многие предпочитали игру в морской бой унылому чтению и переводу очередных приключений Мартины и Пти Николя. Наши приключения уже в ту пору были намного интереснее. К десятому классу треть нашей группы во время уроков курили на задворках школы или покупали пирожки с повидлом в столовой у тети Маши. В конце концов, наша утонченная преподаватель обиделась на нас, пошла к директору и просто отказалась вести урок в нашем классе, без лишнего шума и претензий. Многие, этого даже не заметили, так как давно забыли дорогу в кабинет французского. Отличники и полиглоты, которые в тайне скучали по ее урокам, всякий раз, встретив ее в столовой, бодро восклицали: Бон апети! Она улыбалась сдержанно, но все-таки довольно. А через несколько месяцев она куда-то исчезла – оказалось, вообще уволилась. Одни говорили, что стала работать в языковой школе. Другие шептались, что наконец-то ушла в декрет. А, в общем-то, правильно сделала: наша школа вполне могла стать дополнительным источником для творческого вдохновения Гай Германики.

От бестолковых уроков по советским учебникам осталось ощущение, что во Франции живут странные люди, которые при встречи только и делают, что выясняет друг у друга, как дойти до ратуши, где находится школа и библиотека, и что они будут пить: кофе или чай со сливками? Впрочем, Франция уже тогда казалось чем-то нереальным и далеким. Примерно как Америка. Америка с ее гамбургерами, Мерлин Монро, небоскребами, Техасом, Томом Сойером и неграми представлялась чем-то нереальным, выдуманным и несуществующим. Казалось, это какой-то невнятный и туманный миф, в который невозможно попасть. Однако, моя соседка Оля, чей папа был член-корреспондентом или даже профессором, уверяла меня, что она там была со своими родителями. Оля уточняла, что она даже ездила в школьном автобусе, ела гамбургер, держала за ручку черного мальчика и разговаривала с ним по-английски. С тех пор, я поверила, что Америка существует, только, может быть, очень и очень далеко. Из моих окон виднелись ряды унылых девятиэтажек, лес и помойка, и совсем не верилось, что где-то за всем этим есть какая-то другая жизнь, небоскребы, ратуши, месье, мадам и мощеные улицы.

Поэтому Нью-Йорк, Париж меня в ту пору не особенно интересовали как, впрочем, и все города вне пути следования РЖД.

Серые школьные стены сменили более внушительные, но такие же серые стены университета. Вместе любимой нами полной буфетчицы тети Маши, которая отпускала нам пирожки в долг, в столовой работали суровые молодые ПТУшницы. Они не докладывали картошку, глядели исподлобья и вечно требовали «без сдачи». Старые учебники сменили более продвинутые пособия, с яркими фотографиями и реалистичными героями. Несколько раз в неделю мы занимались в лингафонных кабинетах, унылые тексты про кофе, чай, ратушу и покупки быстро прогрессировали в отрывки из романов Мопассана и Эмиля Золя. Больше никто не прогуливал пары, шатаясь с пивом по паркам и куря в подворотнях. Ходить на пары и учиться хорошо было модно.

В универ частенько приезжали иностранные студенты: французы, англичане, китайцы, немцы. Они учили русский, а в перерывах пили водку с русскими студентами, радостно выкрикивали новые слова: «Жахнем!», «Давай!». Иностранцам не верилось, что в таком захолустном городе, в Сибири их могут понять на их родном языке. Какому-то парню из Америки мама выслала бандеролью рис, огромную пачку эм энд эмс, красный перец и влажные салфетки.

Все, кому удалось закончить университет, отличники и троечники, богатые и бедные, девочки и мальчики, флегматики и холерики — все без исключения хотели свалить. Причем не важно куда. Валили без разбору – куда угодно. Уезжали в Канаду, в Штаты, в Австралию, в Норвегию, в Цюрих, в Брюссель, в Германию, в Дюссельдорф, в Росток, в Братиславу, в Варшаву, в Прагу, в Дели, в Пекин, в Мадрид, в Барселону, в Вену, во Вьетнам, в Камбоджу. В общем, куда могли, туда и уезжали. Особенно часто уезжали физики и математики, их разбирали с руками. Они улетали, наспех собрав чемодан, буквально на следующий день после выпускного вечера. Тьма народу ломанулась в Москву, за новой жизнью, за большими деньгами и возможностями. Но проще всего почему-то было уехать во Францию. Туда брали всех. Туда уезжали суровые ботаны с физфака и мехмата чтобы писать диссертации и заниматься наукой, туда рвались целеустремленные и ушлые экономисты делать карьеру и зарабатывать деньги, туда ежегодно оправлялись батальоны крашеных блондинок с факультета иностранных языков искать мужей, развлекаться и учить французский. Большинство оставалось там насовсем.

И я тоже захотела поехать во Францию, тем более у меня неожиданно появилась такая возможность. Не привыкшая к постоянному везению в жизни, я старалась по полной программе использовать любой внезапно возникший шанс. Мне повезло: я получила стипендию на годовое обучение в небольшом университете на юге Франции, в неведомом мне городе с красивым названием Авиньон.

В конце августа я сидела на борту самолета компании Эйр Франс, впервые чувствуя себя по-настоящему за границей. Поездки к бабушке в Днепропетровск не считались. Монгольские степи и Улан-Батор тоже. Вокруг меня все гудели по-французски, но я не могла разобрать ни слова. Буквально перед посадкой, когда в салоне стало уже совсем темно, я разглядела в иллюминаторе сияющую огнями в ночи Эйфелеву башню. Я перегнулась через своих соседей, двух престарелых французов, чтобы как следует ее разглядеть. Вот это да! – прошептала я, вытягивая шею. Вы едете в Париж учиться? – спросил, отстраняясь от меня, мой сосед. Я немного оторопела, ни сразу поняв, что он хочет: Эммм, да, в смысле нет… Я еду в Авиньон.
А ясно, — кивнул он и отвернулся.

Париж напоминал все, что угодно только не Париж. Я прилетела глубокой ночью. Когда я вылезла из смрадного, жаркого метро в парижскую ночь в неведомом мне районе, меня обступили негры и арабы. Они были повсюду. Они шли навстречу, они смотрели на меня, они что-то громко кричали, они шли группами или поодиночке. Многие из них были очень большие и носили какие-то безобразные обвисшие штаны. Странно, в учебниках «Синяя птица» таких персонажей не было, — пронеслось у меня в голове.

Моя гостиница находилась в арабском квартале. Как оказалось, в районе станции метро Барбес-Рошешуар. Только потом я узнала, что Барбес знают многие парижане, как одно из самых неприглядных и небезопасных мест города.

В приемной гостиницы сидел какой-то араб. Отдавая мне ключи от комнаты, он спросил у меня, читала ли я Достоевского. Я сказала, что нет. По узкой винтовой лестнице я еле втащила свой чемодан на третий этаж, где находился мой одноместный номер. Открыв дверь, я поняла, что в этой комнате может поместиться только один из нас – или я или мой чемодан.

Я, конечно, не привыкла к роскоши. Сначала я долго жила в двухкомнатной квартире с моими родителями, потом, в старших классах, переехала в маленькую квартиру бабушки и дедушки, потому что они жили рядом с университетом. В конце концов, к третьему курсу, после череды липовых справок, обещаний и слезных просьб во все инстанции университета, начиная с деканата заканчивая кафедрой физкультуры, мне удалось заполучить комнату в общежитии. Последним этапом была взятка коменде: стационарный телефон, банка краски и рулон обоев. Заполучив эти блага, комендантша растрогалась и разрешила мне поселиться в общежитии. Моему счастью не было предела. Но радовалась я недолго: в небольшой комнате нас было четверо. Точнее, изначально комната была на троих, но одна из девушек так часто приводила своего парня, что он, по сути, жил с нами. Если бы не откровенно пролетарское происхождение моих соседок, я бы подумала, что за ними всю жизнь ходили слуги, настолько они были не способны поддерживать хотя бы минимальный порядок вокруг себя.

Злобная комендантша, забыв о моих подарках, несколько раз пыталась нас выселить: за курение кальяна в комнате, за немытый туалет, за сожжённую электропечь и за контрабандного парня из другого общежития, или откуда он там был. Мы пугались, потом бежали к ней с повинной и слезно молили оставить нас в этой халабуде: снимать даже комнату в районе университета у нас не было денег. Несколько недель мы регулярно мыли туалет и посуду, никого не приглашали и рисовали стенгазету для общежития. Потом все начиналась заново.

Многие мои друзья, даже учась в магистратуре и аспирантуре, продолжали жить с родителями. Или ютились по съемным комнатам. Перед отъездом во Францию я вообще проводила много времени в довольно странной квартире. Эта была квартира моего друга-бурята Арсика, который на летние каникулы уехал к родителям в Улан-Удэ. В этой квартире он почему-то никогда не жил. У Арсика была своя общага, но в основном он спал по разным халупам, непонятно кому принадлежащим. Перед отъездом ключи от этого неведомого жилища он оставил нашему общему другу Диме, который жил с родителями. Квартира эта находилась на окраине города, в промышленном и старом районе, на крошечной улице Народная, рядом с небольшой площадью, где пересекались улицы Богдана Хмельницкого и Дуси Ковальчук. Диме эта квартира совершенно не понравилась. Он говорил всем: я живу там, где Богдан входит в Дусю, только чуть ниже, то есть в самой жопе. Над этой шуткой смеялась только я. В квартире плохо пахло немытым холодильником, все было развалившимся и старым, а балкон выходил на помойку и частный сектор. Мы сразу поняли, почему Арсик не хотел там жить. Впрочем, Дима своей жилплощадью не обладал, так что не стал особенно привередничать. Он там кое-как прибрался, проветрил, и мы нередко там зависали, куря подбитый кальян, доставшийся нам от моей лучшей подруги, которая два года назад уехала в Штаты.

Так что парижская комната была очень даже ничего. Во всяком случае, я была там одна.

В семь утра, когда в комнате было уже совсем жарко, из коридора раздался громкий озорной крик: My life is drugs, sex, rock-n-roll! Этот странный возглас вырвал меня из остатков сна в утреннюю парижскую реальность. Было уже совсем светло и шумно. Под моими окнами, с террасы уже доносились голоса и стук приборов. Кое-как одевшись, я спустилась к арабу узнать по поводу завтрака, фена, утюга и прочей ерунды. Оказалось, все это было платным.
Через полчаса, приняв душ и собравшись, я еще раз спустилась вниз взять карту города. «Вот теперь ты красивая» — заявил он мне, протягивая карту. За отдельную плату он приготовил мне свой фирменный кофе: в густом молоке растворил кофейный порошок. Месиво было густым и очень крепким. Я, с трудом сделав несколько глотков, улыбаясь, поблагодарила его. «Вот видишь, я умею делать настоящий кофе!» — похвастался он. Я кивнула в знак согласия, оставив на столике полную чашку.

Я вышла на жаркую улицу и сразу же смешалась с толпой арабов. Прямо через дорогу пестрел огромный уличный воскресный рынок, где продавали все на свете. Мне ничего не нужно было. Со страхом и тоской прижимая к груди сумку, я направилась в сторону Собора Сакре-Кер, судя по карте, единственного туристического места в досягаемости пешей прогулки. Кабаре Мулен Руж, эротический музей и секс-шопы были намного ближе, но в те места я решила не заглядывать. Даже утром.

Пока я поднималась по крутой лестнице к собору, ко мне подходили, глухие, слепые, хромые, подсовывая мне какие-то бумажки или просто так требуя мелочи, активно жестикулируя или громко что-то рассказывая. Я крутила головой и отказывалась по-русски. Потом мне пытались продать брелоки с Эйфелевой башней, какие-то игрушки, очки от солнца, музыкальные диски. Я продолжала крутить головой, все крепче прижимая сумку к груди. От невыносимой жары безумно болела голова. Вокруг толпились туристов с улыбками идиотского счастья. Я сделала несколько фотографий хрестоматийного собора и уселась в тень. Немного отдохнув, я решила найти ближайшее метро и направиться куда-нибудь в сторону Сены.
Привет! – сказал мне какой-то черный парень, внезапно материлизовавшись рядом со мной.
Привет! — ответил я из любопытства.
Куда ты идешь? Я сказала, что иду в сторону метро. А ты знаешь, где это? Он решил меня проводить.
Он задал мне еще несколько вопросов, и потом вдруг выпалил:
А давай с тобой поженимся?
Виновата? — Не поняла я.
Он повторил.
Я озадаченно уставилась на него, мучительно соображая: то ли у меня проблемы с языком, то ли у него с головой. Я смотрела на него и ждала объяснений. Он смотрел на меня.
А ты француженка? – Наконец спросил он.
Нет, я русская, — ответила я также озадаченно.
А тогда, ладно. Понимаешь, мне нужно французское гражданство, поэтому я хочу жениться на француженке.
Аааа, — сказала я с сомнением. Мы уже подходили к метро.
Ну, в общем, вот тебе мой номер, — он вытащил заранее заготовленную самодельную визитку. Если захочешь встретиться, то звони.
Хорошо, — я послушно положила бумажку в сумку. Он исчез также неожиданно, как и появился.

В метро не было сидячих мест, я стояла над каким-то негром с коричневой, блестящей лысиной. Мне почему-то все время невыносимо хотелось дотронуться до этой лысины. Я поймала себя на мысли, что еще ни разу не прикасалась к негру. А тем более к его лысине. Мне стало стыдно и смешно, и я отвернулась. Напротив болтали молодые тонкие француженки, одна из них мне очень понравилась. У нее были длинные белокурые волосы, а в руках она держала огромную бутылку мартини-бьянко. Вся она была какая-то тонкая и воздушная. И даже эта бутылка ее не портила. Она была такой красивой и особенной, что мне захотелось до нее дотронуться. Когда я выходила, я коснулась ее плеча, но она ничего не заметила. По вагону ходила какая-то сумасшедшая женщина и что-то громко и дико выкрикивала, но никто не обращал на нее внимания, все читали газеты или книги.

Я вылезла видимо где-то в центре, рядом с Нотр-Дам де Пари. У меня невыносимо болела голова. Мимо меня пронесся двухэтажный автобус с туристами. Со второго этажа, с головы какого-то дядьки слетела шляпа и плавно приземлилась на тротуар недалеко от меня. Я побежала за ней и схватила ее, но автобус не остановился, а только прибавил ходу. Я хотела побежать за ним, но он ехал слишком быстро. Жаль, — подумала я, потому что мне безумно захотелось вернуть шляпу. Я повертела ее в руках и положила на парапет моста.
Мне не хотелось заходить ни в какие музеи, я просто шаталась, без цели, не заглядывая в карту. Я рассматривала витрины кондитерских лавок дольше, чем архитектурные сооружения. Я никогда в своей жизни не видела такого многообразия пирожных, пирожков и тортов. К тому же, они были красивы, как на картинках в кулинарных книгах.

Я смотрела на уличных танцоров брейк-данса в толпе туристов. Я разглядывала прохожих, всех людей, которые проходили вокруг меня. Если ко мне подходили с фотоаппаратом и просили сделать снимок, я делала сразу много. Мне нравилось фотографировать других людей. Для себя я почти не фотографировала – мне было лень. А просить других я стеснялась. Потом я спустилась к Сене и долго шла вдоль берега, но вода была такой грязной, что казалось, стоит опустить в нее палец, и с него сразу же слезет кожа. К тому же, от реки смрадно пахло сыростью.

В конце концов, я почувствовала дикую усталость и решила вернуться в номер. Найти мою гостиницу было нетрудно: увидев, обилие арабов и арабских лавок с национальными костюмами, я поняла, что наконец-то у цели. Вернувшись в душный номер, я закрыла шторы и повесила зеленый стикер на дверь, наспех накарябав на нем по-английски и по-французски: «Не беспокоить!». Потом я легла в кровать и подумала: «Ну вот, я в Париже!». Но почему-то я не ощутила при этом никакого особенного счастья. Теперь нужно было заснуть в жарком и пустом номере.

Я проснулась вечером, за окном уже синели прохладные сумерки. Что делать в городе я совершенно не представляла. Оставаться в душном номере мне тоже не хотелось. Я вышла на улицу и пошла гулять. Пока я шла по своему кварталу, я чувствовала себя единственной женщиной на планете: мне вслед свистели арабы, кто-то пытался схватить меня за руку, меня то и дело окликали. Я ускорила шаг и, миновав несколько сомнительных кварталов, быстро выбралась из своего гетто. Судя по всему, я оказалась где-то в районе Монмартра.

В одном из туристических магазинов я случайно познакомилась с девушкой из моего университета. Она продавала шлепки, футболки, шарфы и прочие штуки. Оказалось, что она уехала по студенческой визе, но в университете ни разу не появилась. А что ты дальше будешь делать? – спросила я ее. Не знаю, наверное, пойду учиться, — ответила она. Но тут ее позвал хозяин этой лавки, и она убежала куда-то за прилавок. Я повертела в руках цветные шарфы за евро и вышла на улицу.

На следующее утро я решила уехать из Парижа. Поезд до Авиньона, как и всех городов на Юге уходил с Южного вокзала Гар де Лион, это я помнила еще по школьному курсу французского языка. Пока я тащила свои чемоданы до метро, я думала, что у меня отваляться руки. Все равнодушно шагали сквозь меня. Около метро я озадаченно уставилась на пеструю, запутанную карту, не зная, как мне добраться до вокзала. В конце концов, я не выдержала и села в такси. Таксисту я заплатила больше, чем стоила одна ночь в моем отеле, хотя до вокзала он довез меня почти за десять минут.

Простояв огромную очередь, я купила билет до Авиньона, но до поезда оставалась еще много времени. Чтобы не скучать и посмотреть еще немного на город, я решила оставить свои ненавистные циклопические чемоданы в камере хранения. Ее было сложно найти. Указатели показывали в разные стороны. Отчаявшись, я стала останавливать случайных людей. Многие люди не понимали не по-французски, не по-английски, другие махали рукой в неизвестном направлении. Это сводило меня с ума. К тому же, поиски усложнялись наличием тяжелой поклажи.

Я вспомнила как в старших классах школы, я на поезде ездила в Москву и в Питер к родственникам. В Москве я впервые я попала в огромный торговый центр, не помню, как он назывался. Я спросила у работницы зала: Девушка, где у вас вода? Она сказала мне: «там» и махнула куда-то рукой. Я пошла вслед за ее рукой, но никакой воды там не было. Тогда я опять спросила у кого-то: «Да где же у вас вода?» «Да вот там же!», — ответили мне. Я снова послушно пошла, куда мне показали, но опять ничего не увидела. Я была на гране нервного срыва. Я не выдержала и воскликнула: «Отведите меня, пожалуйста, уже, наконец, к этой воде! Я опаздываю на поезд!»

Каким-то чудом я нашла камеру хранения. Она пряталась в отдаленном закутке вокзала. Там было самообслуживание. На входе сидели три толстых парня и о чем-то лениво болтали, не обращая ни на кого внимания. Свои вещи нужно было складывать в ячейки и, затем закрывать замок, кинув в него необходимое количество монет. Ячейки были трех типов: маленькие, средние и большие. Цена их варьировалась в зависимости от размера. Чем больше была ячейка, тем дороже она стоила. У меня был рюкзак, чемодан, ноутбук и сумка, поэтому я стала искать большую свободную ячейку. Почти все уже были заняты. Я нашла одну, но она была высоко. Рискуя заполучить грыжу, я встала на носочки и кое-как затолкала туда огромный чемодан. Остальное барахло уже не помещалось. Я открыла среднюю ячейку и с трудом впихнула туда ноутбук, рюкзак и сумку. С облегчением закрыла дверцы. Удостоверившись, что у меня нет мелочи, направилась к автомату менять деньги. На нем висела подозрительная табличка, я подошла поближе и вчиталась: автомат не работает.

И тут все началось. Конечно, у меня не было мелочью 12 евро. Я прокляла все на свете, вытащила из ячейки ноутбук и рюкзак, на страх и риск оставила там чемодан и двинулась в нутро вокзала. Разменивать деньги.
Сначала я пыталась просто поменять банкноты. На меня смотрели с ненавистью. Что-что воинственно мне объясняли. Они уверяли, что у них вообще нет мелочи. Тогда мне пришлось пойти другим путем. Начать покупать разную мелочь. Но даже сдачу они стремились выдавать банкнотами, словно, мелочь представляла для всех великую ценность. Я ходила по разным ларькам, делая ненужные покупки, чтобы поменять ненавистные купюры. Я купила воду, жвачку, конфету, батончик «твикс» и еще что-то. Довольная я вернулась в камеру хранения. Мой чемодан кто-то вытащил, а ячейку занял. Вокруг ходили озадаченные люди и спрашивали друг у друга: вы не разменяете?

Я кое-как нашла другую большую кабинку и снова втащила в нее чемодан. У меня уже болел живот. Поблизости не было свободных средних ячеек, остались только маленькие. Я попыталась засунуть в одну из маленьких ячеек свое мещанское барахлишко: не получалось. Пришлось открыть рюкзак и вывалить из него половину вещей, чтобы он уменьшился в объеме. Из сумки я вытащила кроссовки, туфли и какие-то мешки. В конце концов, я закрыла обе ячейки, с облегчением закинув в них монеты. Я с непередаваемым чувством победителя посмотрела на окружающих и направилась к выходу. Уже на выходе я вдруг обнаружила, что у меня с собой нет кошелька. Оказалось, я по ошибке оставила его в одной из ячеек. В ужасе, осознав, что произошло, я кинулась за помощью к парням, непонятно зачем там сидевшим. Сбиваясь, с трудом объясняя ситуацию, я попросила их открыть мне замок на моих ячейках. Они сказали, что я должна его открыть сама, но тогда мои деньги пропадут и мне придется платить заново. Я заплакала.

Я открыла ячейку, достала свое барахло. Засунула все обратно в рюкзак и в сумку, взяла ноутбук, оставила чемодан, и снова пошла менять деньги. Тем же маршрутом. Я купила вторую бутылку воды, журнал, какие-то леденцы. Некоторые продавцы уже стали меня узнавать. Никто опять не хотел давать мне сдачу одной мелочью – если я подавала 10 евро, мне давали мелочь и пять евро купюрой. Я купила еще что-то, абсолютно мне ненужное, в результате я опять набрала целый кулак мелочи, потратив, наверное, евро 20. Ну ладно. Я вернулась в камеру хранения. В ней было много людей. Ячеек на всех явно не хватало. Ячейку рядом с чемоданом заняли. Чемодан, слава богу, был на месте. Средних ячеек не было. Только маленькие. Я снова раскрыла свой рюкзак и выкинула из него все вещи, чтобы впихнуть все вместе. С трясущимися руками проверила все ли на месте: телефон, кошелек, паспорт. Наконец, закрыла все. Это было истинное счастье. Вдруг ко мне обратился какой-то мужчина в возрасте:
Девушка, не разменяйте мне банкноту в десять евро? – спросил он.
Нет, извините, — ответила я.
Я засомневалась, немного подумала и спросила:
А сколько евро в монетах вам не хватает?
Три, — ответил он.
Я вспомнила весь этот ад размена и протянула ему три евро.
Возьмите, — сказала я.
Да что вы, не надо, — ошарашенно бормотал он.
Да ладно, берите! Сказала я трясущимся голосом. Я почему-то чуть не плакала.
Он неуверенно взял у меня деньги и пробормотал что-то вроде: Это редкость, спасибо большое.
Потом он отвернулся и быстро ушел.
Когда я вышла из камеры хранения, я поняла, что до отправления моего поезда осталось меньше часа.
Я села на террасе какого-то кафе. Открыла свой кошелек. Денег у меня оставалось только на маленький кофе эспрессо. Зато у меня было две бутылки воды, твикс, пачка леденцов, жвачка и еще что-то. Надо найти банкомат, — с грустью подумала я, глотая горький, крепкий эспрессо. Официант сразу же принес счет. Я положила свои последние монетки на белое блюдце с чеком. Встала и пошла куда-то вперед, сама не зная, куда. Карту я все-таки забыла в камере хранения.
Кес кё сэ? Подумала я, вспоминая свою учительницу по французскому. Сэ Пари. Да, это Париж. Париж, мать его.