Температура : Настоящая любовь ( на конкурс)

Все еще не веря, он судорожно вглядывался в черный, будто припорошенный серебряной пылью, пластиковый прямоугольник в своей ладони.
- Когда я могу использовать вызов? — Он услышал чужой, жалобный дрожащий голос.
- Завтра в 9:00, убедительная просьба не опаздывать.
Опаздывать. Какая дикая мысль. Как можно опоздать на вызов. Мыслимо ли. Если бы не утренняя электричка, отбывающая раз в сутки, дежурил бы всю ночь напролет под стенами центра. Опаздывать. Сразу видно, что этот очкастый упырь никогда сам не получал пропуск, не лежал, подключенный к детектору и не вынужден был раз за разом мучительно вызывать и проворачивать в памяти встречи, ссоры, разговоры и ласки. И тот день. Самый страшный, когда звенящим ледяным колом под ребра, его вырвал из жизни теперешний приговор. Нет, хватит. Теперь он больше не обязан выворачивать из себя слой за слоем сгустки воспоминаний. Он победил. Пропуск на вызов лежит в нагрудном кармане. Он проверил на всякий случай, коснулся пальцами под курткой шероховатой поверхности. Завтра в девять ноль ноль он увидит ЕЕ. Глаза защипало. На всякий случай, еще раз коснувшись пропуска, он стал протискиваться к выходу из метро.
Сверкающая проходная центра напоминала лобби дорогой гостиницы. Он подумал так, хотя ему не доводилось бывать в дорогих гостиницах. Один раз достал билеты, как раз перед тем, как Катя…
- Будьте добры, ваш пропуск, — услышал он и торопливо протянул черный прямоугольник. — Белявская Екатерина Викторовна, год рождения, год смерти… Спецзаказы будут?
- Простите?
- Ну там, клещи, каленое железо, царская водка или стандартный набор?
- Не понимаю, о чем вы, — он испугано заморгал, пальцы тронули уже пустующий карман рубашки.
- Да вы не волнуйтесь так, уважаемый, не надо нервничать, я теперь вижу, первый раз, да? — «портье» коротко зыркнул снизу вверх, — истерик нам еще тут не хватает. Держите обратно свой пропуск и номер. Ждите, вас вызовут.
Он прошел в зал ожидания, сел. Пальцы непроизвольно вертели, мяли пластиковую поверхность. Слегка колючая под пальцами, как елочная игрушка из полузабытого вьюжного далека. Только этот предмет теперь самый важный в его жизни, выстраданный многомесячным вспарыванием собственной непрерывно кровоточащей раны. Он еще раз взглянул на надпись. «Пропуск на вызов: Белявская Екатерина Викторовна. Выдан на имя: Поланский Анатолий Михайлович. Причина вызова: Настоящая любовь»
Как во сне он услышал свой номер по громкоговорителю. На ватных прогибающихся, непослушных ногах побежал по коридору. Распахнул дверь.
Она стояла посреди длинного, уходящего куда-то в расплывчатый полумрак, зала. Тоненькая беззащитная фигурка, волосы, небрежно отброшенные со лба, загорелые руки, она совершенно не изменилась. Только глаза. Спокойные, ласковые, внимательные.
Он поперхнулся, переломился пополам, как будто налетел на невидимую преграду. Со всхлипом втянул воздух. Он смотрел. Смотрел, как будто взглядом можно вдыхать. Как будто можно вобрать в себя через глаза острое режущее узнавание. Сколько он хотел ей сказать. Сколько раз перебирал в голове бесконечные монологи. А теперь все внутри заполнилось пронзительным, разрывающим, слепящим….
- Почему, — выдохнул он, — За что?
Она вздохнула. Виновато улыбнулась.
- Почему ты ушла? – краем сознания он понимал, что говорит не то, что так долго собирался, что это совсем не так и не то, но сейчас, когда он смотрел в эти глаза и все мысли кружились в ускользающем от сознания тошнотворном калейдоскопе, это стало почему-то самым важным, самым острым. Единственно возможным.
- Почему ты меня оставила! За что! Как ты могла! он сорвался на крик, — КАК ТЫ МОГЛА ЭТО СДЕЛАТЬ СО МНОЙ. Звон пощечины обжег его слух.
Она что-то прошептала.
- Что? Я не слышу! Что ты говоришь! Что ты там говоришь!
- Любовь долго терпит.
- Чтоооо?
- Милосердствует.
- Чего? Что ты несешь?!
- Любовь не завидует.
- Ты с ума сошла!
- Любовь не превозносится.
- Ты стоишь здесь, после всего, что я пережил, и это все, что можешь мне сказать! Ты несешь эту чушь мне! – Как-то вдруг на уровне опущенной руки оказалась стойка с чем-то гладким, как-то сам собой камень лег в ладонь. Удар, вроде бы беззвучный. Под ключицей на платье медленно расцвело красным.
- Не гордится. – она все еще виновато улыбалась.
- Сволочь! Дрянь! Он взял в руки тяжелую прохладную гладкость. «Не то, не то не то, не так», вопило где-то на уровне затылка, но он уже не мог остановиться. И чем отчетливее становился этот голос внутри, тем чаще и отчаянней становились удары. Он всхлипывал, бормотал, слезы и пот стекали по его лицу. Он уже ничего не видел и не слышал. Наконец пришло беспамятство.
Электричка постепенно наполнялась людьми. Он сидел, уперев невидящий взгляд куда-то сквозь платформу. Безразличие и пустота. Пустота и безразличие.
- Сосед, курицу будешь?
Он непонимающе уставился на женщину с одутловатым лицом в мешковатом пуховике. Пальцы ловко привычно разворачивали газетную в пятнах обертку.
- Первый раз что ли? Эй, да ты совсем чумной. Видал, бедолага, сам не свой, — обратилась она уже к бородачу напротив. – Вот что делают, гады, до чего человека довели. Ты покушай, миленький, выпей, легче будет. У меня самой мать, паскуда, извела в конец. Любовь, говорит, не мыслит зла, нет, вы видали такое! Нормально вообще!
- Как? — поперхнулся он, — И у вас?
- Да у всех. Заладили. Завели пластинку. Ей небось легко. На облачках на своих. Любовь, говорит, не превозносится, тоже мне. Сдохнуть легче легкого, а ты попробуй прожить. Да на хлеб с маслом заработать. Да еще поговори тут, про птичек и зайчиков. Гады. Одно слово. Ты, миленький, в следующий раз кислоту проси. Соляную. Так их. Пускай шипят, мертвяки поганые. Я свою уже пять лет без малого вызываю. Да ты бледный какой. Глядите, граждане, довели человека…
- Правда, — потянул бородач. — Я б свою жену с радостью вызвал, да она в аду. Оттуда вроде никого не вызывают. Техника не та. Зато сын, козел, все ту же пластинку гоняет. Я его сегодня танком.
- И не переживай. – не унималась тетка. У нас что написано. Любовь. Настоящая. Понимаешь? У нас. Настоящая. Написано. Так что пускай утрутся, проповедники недоделанные…
Он засыпал, проваливался под перестук электрички. В следующий раз все будет по-другому, сквозь сон, думалось ему. Все будет правильно. Обязательно будет.
- Танком, — слышал он сквозь дрему. – Танком, оно лучше всего.