евгений борзенков : Прасад по утру

— Проба пера? – с улыбкой щурясь от дыма, произнёс он хрипловато, подрагивая сигареткой в уголке рта, на конце которой чудом удерживался длинный столбик пепла. При этом с некоторой ленцой вытащил перо и снова воткнул его под сердце приятелю по самую гарду. Тот, бедолага, сполз по стене проколотой резиновой куклой, с булькающим шипением, и ещё некоторое время всё тише и тише дышал на выметенном городском тротуаре у стены, удивлённо, словно впервые, разглядывая свои новые кеды.
В руке его поникли маргаритки.
Просто опоздавшие, жёлтые, уставшие от солнца, бесполезные брызги.

Маленький такой, наивный букетик.

***


Утром проснулся. Первое, что делаешь утром, это просыпаешься. Открыл глаза. Комната та же что и вчера, четыре прямые стены, какие-то обои, над головой люстра, рядом спит жена. Это жена спит? Да, она, подумал он. Потом перевёл взгляд на окно, отметил, что свет сквозь жалюзи сегодня не очень яркий, это обнадёживает. Это означает, что день будет пасмурный. Мысль доставила удовольствие, ибо он не любил солнце с некоторых пор. Уже давно не любил. Пошевелился под одеялом, подвигал пальцами ног, зевнул.

Прислушался… Кажется, четвёртое сентября.
Мощное сопение жены надрывало тишину вдоль и поперёк, по диагонали, крест-накрест. На куски. Оно разводило тишину в стороны.
Собственно, тишина только робко напоминала о себе в паузах между могучими вдохами и выдохами.

Мухи ещё спали, поэтому можно без опаски откинуть одеяло и некоторое время насладиться полутёмной утренней прохладой, свободной от их назойливого зудения.

Вислоухая шотландская Лакшми тенью вспрыгнула на тумбочку телевизора взяла в зубы пульт и, глядя ему в глаза, сбросила на пол.
В ответ на сухой стук отозвалась жена. Она раскатисто и с чувством пёрнула.
Трубный звук сочно, к месту влип в и без того зыбкую тишину.

Он поморщился, потянул носом, принюхался.
Знакомый запах, с причудливыми интонациями и терпкими нотками вчерашнего ужина, но всё же не столь яркий, как обычно.
А всё потому, что дышалось с трудом. Одна ноздря заложена, застарелый гайморит. Другая работала только на выдох – с детства искривлена носовая перегородка, поэтому он почти всегда дышит ртом. Это не нравилось, он стеснялся на людях, чувствовал себя дебилом с полуоткрытым ртом, иногда просто задыхался, но старательно делал вид, что облизывает губы, или саркастически ухмыляется.

С годами скверная привычка наложила отпечаток на его лицо и придала ему слегка глуповатое, и в то же время неуместно-глумливое выражение. Казалось, сквозь напускную доброжелательность и благодушие он всё воспринимает в штыки и таит в себе о жизни особенное, тайное знание. Не доброе и доступное не всем.
Люди безошибочно чуяли, что за пазухой у парня здоровенный булыжник. Людей не проведёшь.

И потом, ему надоело говорить о себе от второго лица, он стал говорить от первого.
Он начал говорить о себе «я».

Я засунул в ноздрю палец и провернул по часовой раза два, ввинтил. Там хорошая козявка, она прилипла где-то в переносице, мешала дышать. Пролезал только мизинец. Он у меня сломан в нескольких местах и кривой. Воткнул почти на две фаланги, кончиком нащупывая по сторонам, вкрутил ещё немного.
Искорка шальной мысли — у женщин ведь ещё две дырки, две ноздри. Почему забыли о них?
Отдолбить женщину в нос двойным проникновением, в два смычка — какой удивительный праздник для неё.
Боже, что я несу...

Наконец нащупал. Осторожно поддел. И вытащил. Светло-зелёная липкая частичка меня. Не противная, вяленая, подсохшая, как кусок таранки. Приятно, что ни говори, покатать её в пальцах. Скатать в шарик. Шарик липнет к рукам.
Погладил жену с прилипшей к пальцу козявкой. Подарил козявку глупой козе.

Не бог весть какое достижение — достать из носа хуйню — но всё же, одна маленькая победа за день, первая. Сколько побед ещё впереди, только нужно обращать внимание.

Полежал, прислушиваясь к своему большому телу; как двигается в нём кровь, какие ощущения. Как бьётся свободное сердце. Его так и не смогли разбить все эти сволочи.
Печень героя пока ещё молчит, почёт старушке, ей давно пора орден.
Все послушные и не очень органы — живут так медленно… тихо.
Кишечник, будто ждал, пришёл в движение. Там булькнуло, по кишочкам перебором прошла музыка, пузырьки газа. На конце невидимой нити, протянутой от заднего прохода к солнечному сплетению приятно и тревожно звякнул колокольчик.

Пора в туалет.

Да и мочевой давал о себе знать. Весил примерно с литр после вчерашнего пива.

Он, то есть я, сел на кровати.

Снова прислушался к себе. Может, давление? Да вроде, нет. Засунул руку в трусы. Тщательно почесал мошонку, нежно перебрал пальцами её шелковистую волосатую морщинистую кожицу, потрогал.

Сколько маленьких привычных радостей мы преступно не замечаем. А ещё хотим счастья. Да вот же оно. Оно устилает наше бытиё россыпью, песчинками тускло мерцает под ногами, а мы всё топчем и плачем.
Удовольствие, как бабочка – хорошо если сядет на тебя. Но если и нет, то всё равно приятно наблюдать её полёт, порхание, её тонкие прозрачные крылышки.
Полёт бабочки завораживает.
И если ты внутренне интеллигентен и сдержан, если не бессердечный негодяй, тебе не придёт в голову дикость: поймать несчастную бабочку, оторвать крылышки, раздеться, сесть в таз с водой, посадить бабочку себе на залупу и устроить ей необитаемый остров. С Робинзоном Крузо.

Фуу… Какая гадость. Ведь это твоё удовольствие, зачем, эстетика где? Имей же совесть, прояви уважение, бережно, трепетно.

И никогда не вспоминай о том ( если, повторюсь, ты интеллигентен! ), что бабочка — всего лишь омерзительная гусеница с крыльями.

Как всякий мужик, люблю себя трогать за мошонку и кончик. Этим жестом мы, мужики, самоутверждаемся, подсознательно убеждаем себя, что главный приз впереди. Что там на десерт нам приготовлено такое, ойойоой… Главное где-то там.

Были бы яйца целы. Да и хуй стоял, чего там.

Вот и сейчас потрогал ещё, ещё разок. Мой пацанчик любит, когда его трогают.
Приободрился, поднял увесистую буйну голову...
Мы посмотрели друг на друга.

Нет, сначала посрать и побриться. Потом поглядим.

Посмотрел вниз и не нашёл своих тапок. Вместо них обул шлёпки жены на маленьком каблуке. Узкие, неудобные, с них свисали пятки. Опоясавшись прямо на голое тело оранжевым дхоти и наскоро оросив спрей-лаком короткую шикху на макушке, я процокал в шлёпках как конь и плюхнулся на унитаз.
Напряг свой нетренированный, обвислый пресс без кубиков,
почувствовал как вздуваются жилы на шее,
КАК круглеют сизые щёки и грустнеет лицо,
КАК ползут на нём брови вверх,
КАК наливаются кровью и вываливаются из орбит, готовые брызнуть слезой, глаза...

И как беззащитен я в эту минуту.

Срущий человек. КАК КАК

Такого не поднимется рука даже пристрелить.

Святое дело.
В унитазе плотно и коротко громыхнуло. Потом ещё несколько залпов.
Я потянулся рукой и нащупал пустоту. Жена спала. Бумаги привычно нет. Даже нет на месте Упанишад, — я читаю здесь нектар свежести. В этой книге прохладная на ощупь, мелованная бумага, картинки и много интересных мыслей. Они приятно шуршат в руках.
Видимо, эта забрала к себе в спальню, освежится на ночь.
Но есть газета. Начитанная и кругом окультуренная жена не может без газет. Она читает их только здесь. Сквозь сон и усталость. Сквозь головную боль. Только светская хроника. Жёлтая пресса, прелесть. Я развернул газету. На одной полосе большой портрет Бедроса Киркорова с какой-то шлюхой. Возможно, это его сын, я не помню его лица.
На второй – украинская телеведущая, не помню как звать… чёрт… Присмотрелся. Точно, Лилия Ребрик. Размеры обоих фото примерно одинаковы. Продолжаю срать и сонно перебираю – кто же из них? Педрос. Лиля. Одинаково милы. Даже симпатичны. Пусть решит случай, случайность, рок, элемент непредсказуемости.
Я взялся за край, честно закрыл глаза и потянул.
Линия разрыва поползла в сторону Ребрик. Бедросу не повезло. Его сегодня дочитает жена. Посмотрел на телеведущую и смял её в кулак. Потом разгладил. Лиля заметно сдала. В таком виде её уже не возьмут на шоу.
Сейчас ей одна дорога.

Я приостановил внутренний диалог и обратил внутренний взор внутрь. Кишечник давал добро. Ещё раз провёл ладонью по свежим лилиным морщинам, чуть приподнялся и пустил её в дело. Взять своё последнее интервью.
Излишняя поспешность вредит, — я ощутил как средний палец продавил лилин кадык и влип во что-то вязкое и отвратительно тёплое. Что бы это могло быть, как думаете? То-то же. Стало неприятно, я с отвращением взглянул на бумагу. Средний, вот оно что. Везде он первый, и в пизде и в жопе. Фаворит. Лидер гонки. Пиндосский любимый палец. Герой американского эпоса. Или этноса?

Я поднёс его к лицу и понюхал. Что ш, неприятно, конешно.
Ну вот, педрос, теперь ты. В расход, блять.

Раздражённо извёл почти всю газету. Встал и помыл руки. Понюхал палец ещё раз. И ещё раз помыл. Понюхал. Потом изящно и плавно, жестом, каким дамы сушат свежий маникюр, я поводил рукой в воздухе, вздохнул и пошёл принимать прасад.

Жена всё ещё спала. Она всегда спит. Она устала. Когда мы встречались, она была красивая, молодая, но усталая. Она спала. На свадебной фотографии я держу её на руках, её голова свисает, рот и один глаз приоткрыты. В загсе, помню, расписывались, так я прислонял её к стене и подпирал бедром, а дружка водила её рукой по бумаге. Когда ебу свою жену, она недовольно мычит сквозь сон, типа, отъебитесь все, ей нужно успеть отдохнуть и болит голова.
Это такой мем, штамп.
Болит голова, дай таблетку, который час, наверное будет дождь…
Нет, она говорит вот так — «дошць». Она сейчас спит. Её сон глубок.
Я иду делать завтрак.

Прохожу мимо окна. Отдёргиваю шторы и открываю окно. Порыв ветра с бирюзовым запахом чаек, неба, туч — тут же врывается, срывает шторы, взбивает лёгкий пух на моей голове, нежно лижет залысины. Впускаю его в себя полной грудью…

Куда-то вниз прямо от окна, между огромных коричневых валунов, живописных скал и строгих свечей кипарисов вьётся узкий серпантин, уходит змеёй, стекает к белому городу, который словно породистый кот разлёгся на дне необъятной чаши в обрамлении зелёных гор.
я вдыхаю бесконечно синий горизонт, за ним тянется небо, я наполняю небом каждую свою клеточку до отказа.
Я пью волшебный пейзаж и от наслаждения закрываю глаза.

И закрываю окно.
Потом снова открываю.

На расстоянии полутора метров бетонный соседский забор. И трубы, трубы трубы в небо, по небу. Частоколом вокруг меня. Заводы. Фабрики. Любимый ебучий город. Дым, провода. Столбы, линии. Строительные краны. Бетоно-миксеры на колёсах. Машины. Небоскрёбы. Новостройки. Визг резины. Вой сирены. Рожи. Отдавленные ноги. Мусора. Кидалы. Кредиты. Долги. Улыбчивые свиньи с чугунными взглядами. Меркантильные бляди, готовые за монету отсосать у собаки. Музыка сфер. Вонь, Вонь, Вонь… С небес водопады говна. Клубами смерчи пыли. Смог. Не смог. Это мой город.

В рот бы его ебать.

Под окном насрали коты. Нагретое утренним солнышком дерьмо источает пронзительный аромат. В безветренном воздухе он поднимается вверх тонкой спиралькой, я дышу, я вдыхаю дерьмо.

Завтрак. Два яйца. Классика, скажете вы. Хуйня, отвечу я. Их всё равно нет. Из холодильника на меня смотрит внимательная пустота. Кофе? Ну, разве с пустотой…
Ладно, воду ещё никто не отменял. Ведь её можно нагреть.

Пью кипяток, одеваю тело, брею лицо.

Делаю привычные движения по дому, утюг, жена спит, зубы, нитки, щётка. Ключи.
Порог. Гараж. Включил свет. Автомобиль. Ключи в замок зажигания, завёл. Заурчал мягко мотор.
Я открыл ворота, прошёлся, ожидая когда прогреется двигатель.

На улице солнце, блять. Птицы. Всё то, что может быть на улице. Шум, родные и близкие глаза чужих жён, их стойкие, обвислые груди под мятой и потной синтетикой. Шершавая нега бритых запретных лобков.
Ах, нет.
Вспомнил, что за всеми утренними хлопотами так и не подержал себя в руках. Ничего страшного, успеется.

Кстати…
И я полез по деревянной лестнице на чердак. Зачем? Гараж не достроен, лестница шаткая, утлый потолок, доски на нём вразброс.
Что мне нужно здесь?
Вспоминаю.
Когда уже влез, что-то такое прояснилось… Вспомнил, что вовсе ничего и не нужно.
я обернулся, застыл… И
закрывая глаза,
глотая крик,
не обращая внимание на застрявшую между досками, ступню,
спиной,
плашмя,
назад,
сквозь клубящуюся в утренних лучах пыль….


Поднялся лёгкий, упруго-бесшумный. Свежий и юный. Понедельник, утро. Обернулся и посмотрел вниз, на себя. С неестественно вывернутой ( вот ещё неуклюжий штамп: ну как может быть естественной, вывернутая на сто восемьдесят градусов, шея?), да, так вот; с неестественно вывернутой шеей, с заломленными за спину, руками, с ногами будто бы для бега, сучащими последние судорожные рывки по бетонному полу гаража, я в упор смотрел на свою жопу рассеянным и потихоньку остывающим взглядом.

Я стоял и смотрел на себя сверху вниз. Рядом заведённый автомобиль. Двигатель, наверное, прогрелся. Ворота открыты. Свет включен. Мимо гаража проходят люди. Все спешат куда-то по делам.
Не помните, успел ли заявить о том, как я люблю людей и свой город?

На работу уже всё, пиздец.