Grobik : Ностальгии. 2009.

Бывший Кот

Давненько я не видел, как на улице светает, как небо становится насквозь, и заснуть под нарастающий птичий рёв не сразу удается. Через три часа мама привозит рыбу и телевизор. Ложусь досыпать, кручусь в потных простынях, как спица под ногтем. Кое как продираю очи, начинается субботнее утреннее деловое ничегонеделание. Я ужасно занят! – кричу я в телефон всем, кто беспардонно звонит в такую рань, в начале первого. К тому времени, как собираюсь готовить завтрак – на улице снова начинается дождь. Крупные, как в книгах, капли лупят, коверкая асфальт, неожиданные люди пробегают по двору с целлофановыми головами.
Хлеба нет – на столе несвежая магазинная плюха – пирог с вареньем. Обрываю толстые сдобные края – вполне пойдёт вместо ржаной горбушки. Чищу рыбу незнакомого сорта, но очень сырую и вонючую. Кишоки изымаю с тщанием, складываю на блюдечко – ставлю на пол у ножки стола, стучу по краю блюдца ножом — зову кота. Стою, не разгибаясь, тупо гляжу на кровавые внутренности.
Ведь кот остался жить у бывшей жены. А я постоянно меняю для него воду в унитазе и зову кушать вкусные рыбьи кишки…


Приключения

Жюля Верна очень любил в детстве. Я так и звал его – «мой дорогой Жюль» и на звуке «у» издевательски вытягивал губы, превращая имя в ироничную педерастию. Приключенческая литература волновала мысли и тревожила сон. Родители отбирали книги, поскольку я переставал выходить из комнаты, а читал и читал, как нездоровый. Ненавистный псих капитан Гаттерас, отважный глупец гарпунщик, гордый индус Без Имени, бессмертный горец майор МакНаббс и, конечно же, симпатишный орангутан с таинственного острова. Эти люди окружали меня в быту.
Мы жили-служили в ГДР. Когда мама и папа уходили на службу в свою военную часть, я развлекался нехитро, но по-своему. В комнате за шифоньером стояли два стратегических ведра. Вряд ли Советский Союз использовал мою неряшливую спаленку в качестве погреба с диетическим НЗ – на случай, если молодые нео-фашисты обнаружат наш военный городок в лесах близ Эльбы и уничтожат офицерскую столовую. Нет, это моя мама хомячила на чёрный день – в одном эмалированном ведре содержался рис, в другом жил жёсткий, неаппетитный горох-сечка. А так как родители, заботясь о моем досуге, меня просто-напросто запирали в спальне – горох-сечка и ведро риса были моими единственными друзьями. Это только потом я научился во время грозы открывать окно и писать на громоотвод, а пока… Вы пробовали когда-нибудь голой детской ногой по колено залезть в ведро с рисом и шевелить там пальцами? Очень важно, чтобы эта детская нога была вашей – или на худой конец, ваша нога была детской – в противном случае вы ничего не почувствуете. Так вот – ощущения странные.
А когда мои военнообязанные родители раскрыли, что я в их отсутствие засовываю ноги в семейные закрома – я подружился с горохом плотнее. Папа ставил меня в угол и плевал через телескопическую антенну горохом, целя сыну в пах. Сыном был я, а папа был увлечённым радиолюбителем и начинающим телемастером – оттуда и антеннка. Шучу, конечно. Плевать горохом папа не допёр – это было б как минимум весело, я бы кривлялся и уворачивался; папа поставил меня на коленки, заботливо насыпав под них жесткие горошины. Было больно, вот что я скажу.
А был ещё смешной момент! Я однажды не хотел кушать котлету с гречкой и тайком вывалил ужин в мусорное ведро, инсценировав сытого всеядного сына. Папа похвалил меня за то, что я так быстро и хорошо всё скушал, а через минуту, обнаружив подлог, лениво порол мне попу прочным телевизионным кабелем. Отличная, кстати, вещь! И опять же – телевидение! Одножильный медный кабель в оплётке – кто ещё из педагогов бил ребенка таким предметом? А у радиолюбителей это на каждом шагу.


Джинсики

Мифологизированный городок Урюпинск существует. Я повторяю это трёхсотый раз и пока не задолбался. Казачья станица Урюпинская стоит на красивейшей реке Хопёр века с XVI. Но девочка Люда Никкель была, конечно, совсем не так стара. Я дружил с ней ещё тогда, когда волосы у меня выросли не везде. Я не понимал, что именно мне так нравилось в её присутствии. Сиськи у неё ещё не проклюнулись, попа годилась только для того, чтоб не сильно проваливаться в горшок. Ноги тонкие, локти разные. Косички разве что… Она была похожа на Машу из фильма «Петров и Васечкин».
Девочка уже тогда начинала становиться сучкой. Я приезжал к бабушкам на лето – и дружил с соседскими детями. И в один прекрасный денёк Люда сказала, что она познакомилась с другим мальчиком – «из города», и он был в джинсиках. Модный типа такой. Я до сих пор помню именно вот эту фразу – «в джинсиках»! Козлина с косичками. Я стал было вспоминать, что у меня тоже были джинсики. Вельветовые, гэдээровские. Тогда мало кто в СССР понимал, что вельвет это круто. И дело даже не в том. Но именно тогда был заложен первый кирпичик в колокольню моих комплексов, с которой я сейчас периодически мочусь на головы граждан.
С Людой я больше не дружил – да и какая дружба может быть после таких слов. Только секс. Сейчас Люда страшно разожралась и находится замужем за каким-то сельским идиотом. Он ходит по светёлке в трусах и пердит от сельской хавки. Вовсе без всяких джинсиков.


Не парься!

Папа часто в детстве мне рассказывал одну байку, видимо, из своей жизни. Про мальчика, у которого вместо пупка была гайка. И однажды мальчик взял гаечный ключик, очевидно, от алюминиевого конструктора. Взял и давай эту гайку крутить. А когда открутил – у него отвалилась жопа.
Все эту историю слышали. Но что хотел мне этим сказать папа? Что не нужно искать себе приключений на задницу. Не надо вертеть гаечки, даже если они выпирают немного, но в целом жизнь не отравляют. У меня гайки, к несчастью не было. А то я обязательно бы её открутил. Папа это знал – потому что я его сын. Он бы сам открутил, если б у нас это было семейное. Но гайки – редкость. Мне, например, достался небольшой, но толстый писюлёк. И, знаете – как я его ни крутил – он не откручивается, и ничего не отваливается.
Когда я подрос, то понял – буквально год назад, на двадцать девятое день рождения – что папина рассказка гораздо глубже. И не оттого, что папа у меня такой хитрожопый и говорит загадочными притчами. Но так уж получилось у него – я понял, что гайка – лишь фигура речи. Думать нужно не о ней, даже если она у вас есть. Нужно думать об обратной стороне – о своей розовой волосатой попке. И шобы, значит, она оставалась розовой, здоровой, крепенькой и без прыщиков – НЕ КРУТИТЕ ГАЙКИ!!! Лично для меня это значит – не заниматься самокопанием. Не надо этого делать. Забить надо. Но забить – это ещё нужно уметь. Одна красивая и неглупая женщина, которую я сильно люблю до сих пор, но не мама — повторяла мне не раз – не парься. Я тогда очень возбуждался и психовал. Как это не парься?! – громко думал я. Люди живые и должны париться, иначе нафига? У нас же кровь внутри горячая, а не изморозь по стенкам… Ну так вот, я дурак. Потому что сейчас у меня такое чувство, что всё же этот свой гайко-болт я перекрутил, и жопа теперь отваливается.


Трамвайный гонщик.

В детстве я жил в городе Волгограде. В отрочестве я всё так же жил в Волгограде. Да и в юности своей я так же в меру бездарно проживал в городе на Волге. В 80-х, до того, как стать городом маршруток, он был городом трамваев. Это не смешно, если учесть, что город Волгоград расположен на одной стороне реки и тянется вдоль берега длинной неширокой соплей на протяжении 100 километров.
Всё своё детство я помню, что трясся в трамваях – а ходили они шибко, иногда на виражах казалось, что вагоны вот-вот да и завалятся на бочёк, и меня придавит какая-нибудь толстенькая бабушка. Возможно даже моя. Но самое яркое, что я помню – это почему-то подножка. Мне нравилось ехать не как прилежные мальчики, а на самой нижней ступеньке – подле самых дверей. А бабушка мне всегда это категорически запрещала – она вообще перегибает по части страхования жизни. А мне нравилось! Нравилось, когда земля и краешки шпал несутся мимо – и если быстро-быстро пробегать за ними глазами – то на микросекундочку они перестают мельтешить. Нравилось, что между мной и скоростью всего лишь тонкое стекло трамвайной двери. Мне казалось, что я будто сижу в стеклянной кабине пулемётной турели бомбардировщика – подо мной несётся грунт, а я лихой и загорелый. Мне нравилось! А сейчас я туда не помещаюсь.


Гуру

Был у меня в жизни один неоднозначный знакомый, о котором я не хотел бы говорить много – но только из какого-то другого чувства, помимо стыда. Это был один из тех совершенно неблизких знакомых, мимолётных даже, но которых хочется называть друзьями. А им до тебя и дела нет… Его звали Игорь И., и это был настоящий лермонтовский нигилист.
Мы познакомились в обстановке не совсем реальной. Это была туристическая база, где на 3 месяца обосновалась некая наполовину высосанная из пальца международная молодёжная организация «Волонтёры за мир». Контора была падчерицей гниющего комсомола и его вороватых наследников. Шёл какой-то там 94 год, Kurt Kobain был на пике своей моды.
«Волонтёры», помимо отмывания денег, занимались поставкой недоумённых заграничных туристов на отдалённую турбазу близ волжского водохранилища для активного отдыха. Не знаю, кто и чем заманивал пужливых американинов и любознательных европейцев в эту жопу – но нам способ проведения лета нравился. Нас, российских лоботрясов, был какой-то элитный коллектив, собранный из знакомых и приятелей по этажу. Я тогда считался внештатным сотрудником молодёжной газеты «Новая Улица» и попал в этот рай по настырной своей просьбе.
Иностранцы приезжали в надежде на отдых, они ехали в дикую развивающуюся Россию за каким-то своим хером, но попадали в обстоятельства, определённые не ими и даже не отцом небесным. Это был трудовой лагерь. Мы обязаны были по уговору, уставу и условиям проживания в туристическом комплексе строить на берегу пруда детский городок. Но так как многим из нас было всего лет по 18-20, работать нам разрешалось всего 4 часа в сутки. Это всех устраивало, кормили обалденно, работа казалась просто растянувшимся перекуром – а место проживания походило на неухоженный закуток тропического рая.
Каждый вечер шеф всей этой авантюры привозил ведро-два отличного шашлыка, 2 ящика вина, водки и убийственно вкусного портвейна. Он был явно не понаслышке знаком со стилем жизни комсомольского стиляги, знал смак жизни и мог обставить всё очень привлекательно… Атмосфера на базе создалась удивительная. Это больше походило на какой-то вальяжный сквот, который поддерживает в достатке извне кто-то симпатичный и ужасающий. Симпатичные бельгийки, смешные шотландцы, сладкий голландский пидор, который слушал Birthday Party и Big Black, забавные американки, толстые, тонкие и, в общем-то, милые… Бездна свежего воздуха, никогда не сбудущихся вожделений, алкоголя, чистого глупого счастья непонятного генезиса и – просто какая-то кома. Кома необыкновенной свободы – ощущения, что скоро всё кончится, потому нужно не думать – а просто дышать, пить, есть эту атмосферу – пилить её пилочкой для ногтей на брикеты и глотать, жрать, пихать в себя.
Нашим шефом был мужчина средних лет. Высокий, худой, с кадыком, циничной ухмылкой и в интеллигентских очках без оправы. Он разговаривал с каким-то скотским издевательским акцентом, жонглируя цитатами и хлёсткими фразеологизмами. Он владел банданой, охрененными рукошитыми сутенёрскими сапогами-казаками, и вообще было понятно, что тут он случайно и, в общем-то, заинтересован только в расслаблении на лоне. Вообще многое выдавало в нём харизматичного пижона.
Бывает так, что симпатию к человеку чувствуешь сразу. И бывает так, особенно у молодых неустоявшихся психически особ, что симпатия быстро становится раболепием и какой-то самозабвенной преданностью. Так стало со мной. Я до экстаза кайфовал от общения с этим взрослым, очень на самом деле далёким, но по-барски приблизившим меня мужиком. На работе (а мы всё же трудились) я старался быть добросовестным, ответственным подчинённым – иногда даже с перегибом. Это наверное симпатизировало нашему «кэмп-лидеру», ему нужны были адепты, неофиты собственного элит-клуба — но у меня это шло от сердца, я не преследовал каких-то выгод. Я искренне смеялся всем его шуткам, зачастую слишком долго, а иногда даже раньше, чем шутка была произнесена. Мне нравилась его грустная циничная манера молоть вздор. Мне нравилось, что он называл всех собак Вафликами, оперировал понятиями вроде «хрустальное блядство» и «плановый приём пищи». А ещё была универсальная команда «борроу». Мы же общались с англоязычным контингентом – и borrow стало нашим кличем. Нужны дрова? Борроу. Кирпичи для мангала? Борроу! В переводе это значит – заимствовать. Подсмысл – элементарно тырить. Где заимствовать – да где ближе. Стройка рядом, соседский коттедж, домик директора базы – борроу, борроу! Быстро и желательно в темноте. Мдяя… такое вот раболепие, иначе не назовёшь.
Вообще это наверное какой-то синдром – когда хочется быть, как Карлсон, потому что он такой необыкновенный и ему всё можно! Хочется быть как Робокоп, ходить, словно у тебя в жопе штырь, урчать сервомоторами, не улыбаться и вынимать из ноги чудовищный пистолет. Когда хочется, как Гекльбери Финн попадать в немыслимые ситуации и плыть дальше, вниз по Миссисипи.
Когда рай кончился, мы все разъехались по своим тоскливым домам и квартиркам. Я часто встречался с И. в центре города, в тусовом местечке на набережной, где в двух кафешках «для своих» местная богема постепенно становилась алкоголиками. Бабла у моего знакомца было, как у хомячка какашек. Он сидел там каждый летний день, в светлых одеждах из натуральных тканей, спуская себе в желудок астрономические, на мой взгляд, суммы… Он несколько раз говорил со мной на странные темы – просил меня не застревать надолго в этом злачном месте, не оставаться вечным неформалом, бестолковым жалким торчком, тусовщиком ради самой тусовки… Потом он мечтательно врал, что на самом деле он хочет свалить отсюда в соединённые штаты и работать там дальнобойщиком. Видимо, что-то задолбало его в семейной жизни, искал мечту, брехню, в которую можно съебаться от самого себя. Я слушал его, хмурясь.
Я пару раз звонил ему, прибегал с какими-то кретинскими своими проблемами, думая, что он панацея и уж он-то поможет… Чувствовал себя потом дурачком.
И вот недавно, приехав в родной город из столицы, я встретил его случайно около торгового комплекса, пьяного, с уродским пакетом в руке. Он узнал меня. Вялая ухмылка, почти такая же, как та, которую когда-то пытался перенять я – выползла на его лицо. Говорить было не о чем – общих тем ноль. Он спросил, где я и как. Я сказал, что в Москве, пока живу у друга, устраиваю жизнь. Он неожиданно: у друга, говоришь, живёшь… недолго у тебя друг будет, ага… Щас, погоди – ещё пару недель поживёшь и друг кончится…
Зло так сказал, со злой даже радостью. И ухмыльнулся – вроде отомстил.
Мне стало не по себе. Стало жалко – кого только, не понятно.
Вот такая история. Про моего мимолётного кумира, героя и трагедию, забыть которого я всё-равно никогда не смогу.


Вариант

Работать ведь приходится иногда не только для того, чтоб штаны не спадали. Я очень часто работал просто из удовольствия. Невероятно – но работа шла мне к лицу. Занимаясь рекламой на радио, я невольно сталкивался с разнообразными людьми. Высокими и начитанными, аляповатыми дурами и весёлыми военными, директорами и просто плешивыми мужчинами, властными и доверчивыми, гадкими и улыбчивыми. Не все из моих заказчиков были мне противны, но большинство просто приходилось некстати. Почти перед Новым Годом мне поступило предложение посетить предмет будущей рекламоторговли лично. По мнению заказчика, совершенно необходимым условием было посещение рекламистом его магазина детских неожиданностей. За мной прислали чудовищный вездеход и доставили на точку продаж.
Клиент торговал подарками, сюрпризами, сувенирами и прочей цветной и блестящей рухлядью. Лампы разного накаливания, инсталляшки на стену, висюльки, фарфоровые куклы в кружевных подштанниках, пистолеты-зажигалки, морской барометр и карманный биллиардъ. В этом отделе было всё – для тех, кто ленится сделать подарок своими руками! И три тонкорунных армянки порхали по этой лавке Алладиняна. Порхали они со стремянки на стремянку, обвисая почти до пола женскими своими пирогами под влиянием всемирного тяготения. Когда они заметили меня между грудей, ходящего внизу по полу – спустились ко мне, сияя золотыми зубьями ртов. Я представился, сказав, что с радио и прибыл для профессионального ознакомления с продукцией их магазинчика весёлых недоразумений.
А нужно отдельно сказать, что посреди всей мишуры и накладных носов был в магазине экспонат действительно уникальный. Ростом под метр восемьдесят, в черном смокинге, красной «бабочке», с подносом на вытянутой руке, элегантно лысый – стоял резиновый человек, изображавший привратника. Лицо его было зловещим, вокруг глаз собрались тёмные круги – улыбка ярких губ была отнюдь не располагающей. Он был похож на молодого, нерасполневшего ещё Фэстера Адамса. Когда внимание моё сфокусировалось именно на нём, армянские продавщицы щастья зашлись, аж заколдобились в восторге.
- Это наш главный экспонат, наша гордость! – щебетали они. Конечно, что может быть круче золотых обоев – только резиновый вурдалак в прихожей! А у меня было настроение что надо! Я выпил массу бокалов прозрачного пшеничного вина на офисном дне рождения, во мне бурлили желания и мысли – короче, общий настрой был лих.
- Он знаете, знаете, что он может! Он может такое, знаете, что он делает?! – не унимались женщины. И тут я достаточно громко и внятно, на весь магазин предположил, что, скорее всего, невероятно, конечно – но, может быть – неужели кукла дрочит? Почему-то мне это показалось смешным, что роботический привратник делает именно это на потеху всем домашним и гостям.
С артикуляцией у меня всё хорошо, голос громкий – и через два дня я имел счастие быть высеченным служебными розгами в кабинете своего директора. Последствия не важны.
Позже, через год я рассказал эту историю своему отцу – ибо юмору учил меня именно он. Папа куда-то собирался, копался в прихожей, слушая историю в пол уха. На последней фразе улыбнулся, смущённо похохатывая себе под нос, повторил, как бы с сомнением:
-Хм… дрочит… хы-хы… хм… дрооо-очит, говоришь..
Потом обернулся и, глядя мне задумчиво в глаза, произнёс:
-Ну, а что?.. В общем-то — вариант неплохой...

Я очень люблю своего папу и совсем не жду его смерти.


Брель

Общественное обожание одной девочки в классе – распространённая хворь. Заразились ею и мы. Я пришёл в школу №9 г.Волгограда в первом классе, но не с начала – родители уволились из рядов вооружённого контингента в ГДР зимой. Я некстати воспалил себе аппендикс и провалялся полторы недели в магдебургском госпитале, чем досадно задержал их отъезд в Советский Союз. Но уже с января, насколько я помню, меня запихнули в «блатную» школу. Ещё бы – углубленное изучение английского, школа им.Ленина. И уже через пару недель я подкинул первую записочку этой девочке, не подозревая, что её одновременно ревнуют и стерегут ещё четыре-пять малышей-любовников. Девочку звали Ульяной, а вот фамилия у неё была Брель.
Мечтали сидеть за одной партой, чтобы училка поставила в пару с ней для похода в столовую или на выставку… Мечтали, чтобы у неё открылся портфель, рассыпались все учебники, и ты бросился их подбирать – нехитрые такие мечтишки. Поговорить было просто приятно – у неё был такой низкий голос, что маленькие детские гениталии чуть не отрывались от вибраций этого инфразвука. Да, У.Брель была притчей во языцех! Теперь у всех одноклассников при слове «брель» немного меняется выражение лица, будто мы говорим о глубоком и понятном только нам… А когда мой папа классе в третьем-четвёртом пришёл на какое-то классное собрание и увидел предмет наших воздыханий, он сказал правду взрослого циничного мужчины – помилуй, Олежа, сказал он – вы любите «вот это»? Она же кривоногая, и у неё сопли! Боже, как я хотел его тогда измутузить за эти справедливые слова!
Когда нам стукнул шестой или седьмой класс, мы с другом Сашей Мужиченко по прозвищу «Мужик» стали решаться на дерзкие выходки – например, наброситься на жертву сзади и, пока один держит её за локти, изловчиться и поцеловать Ульяну в самые губы. Такое удалось только один раз и только мне, потому что первый раз держать выпало Мужику. А второго аза не представилось вообще, Ульяна стала зоркой и предусмотрительной, секла все хвосты и разгадывала засады.
Я вообще всегда завидовал Мужику, потому что со школы мы часто вместе с объектом обожания ездили на трамвае, и ему ехалось остановок на 6 дольше, чем мне. О, какие же страшные фантазии строил я, когда Саша укатывал с Ульяной дальше! Я был готов разгрызть трамвайное туловище острыми зубищами, как Кинг Конг, выпотрошить его, как орешек, достать объекты ревности и… наверное всё-таки, великодушно пощадить. Просто чёрт знает что!
Помню, как я аналитически наугад вычислял, где Ульяна живёт. Я нашёл-таки и квартиру, и даже был принят в опочивальне! Брель болела, я подарил какую-то дребедень, то ли цветы, то ли книгу, познакомился с котом и вежливо ушёл.
После школы я встречал Ульяну только раз, на случайной встрече выпускников. Она сидела, мудро поглядывала на ставших взрослыми однокашников и рано ушла, не желая присутствовать при нашем опьянении. Волна носит слух, что Брель ныне проживает во Франции, стране глупых и недалёких людей. В гробу она всех нас видала. А я до сих пор помню и адрес, и домашний её телефон, и отчество, и младшую сестру мою тоже зовут Ульяной.


Весна и лом

Сейчас для меня самое сладкое вопоминание – это когда ты просыпаешься от звука «шверк-шверк-шверк»… Это дед чистит дорожки от снега. Прикладываешь к морозному окну кулачок, лижешь стекло – смотришь на него через дырочку. Он кидает снег широкой лопатой – с дорожек на огород, на грядки. Там и так уже гора в три моих маленьких роста, а он накидывает ещё больше. Зимы тогда были ужас какие снежные.
Когда-то я забирался на эту гору снега – он уже слежался и громоздился, как пирамида инков посреди двора. С неё можно было кататься, в ней можно было выкапывать убежище, норку, землянку. А один раз я зачем-то затащил на самую верхушку тяжёлый лом. Игрушка такая у меня была – лом, понимаете? Ну, лом я не удержал, и он ушёл острием прямо вниз, в снежный монолит. Дед долго матерился, искал везде свой любимый лом, но я делал большие глаза и ни в чём не признавался. Пропажа обнаружилась только весной, когда снег стаял и лом ржавым пальцем обозначил мой смертный грех. Так вот я, темпорально выражаясь, засунул лом в самую весну.
Как видите, чем старше становишься, тем больше тоскуешь не о новых взрослых побрякушках и приоритетах достойной оседлой жизни – а о такой простой, но раритетной вещи как детство. И его никакой хитростью не вернуть ни за миллиарды денег, ни за любые самые разбиблейские жертвы.

DDR

Мои родители служили в составе контингента советской армии в Германии. Потому часть моего самого раннего детства прошла в чудеснейших местах. Эти места и сейчас находятся на прежнем месте. Под городом Magdeburg есть городок Tangerhutte, а ещё чуть дальше в леса — деревенька Мальвинкель. Это название до сих пор звучит для меня, как музыка. Маль-вин-кель, ло-ло-ло-йи-и! И детство поэтому кажется совершенной сказкой. Сравните город-герой Волгоград, где я прожил с 8 до 30 лет – пыль, пустыня, ковыль, кусты, лебеда и колючки. Река Итиль – небольшое утешение. И я вспоминаю ГДР – мачтовые сосны до неба, непролазные чащи, под ногами слой мягкой хвои и шишек, буйство природы, нахальство грибов, беспардонность кабанов, лосей и медведей. Я обирал в лесу малину и натыкался на медведя! Набрать два ведра грибов – шутя! Дойти с ребятами до старицы Эльбы? Да запросто!
С родителями на папиной «санитарке» ГАЗ-66 я посещал ближние города – Потсдам, Дрезден, Стендаль, Магдебург… Мне там покупали машинки и цветных резиновых индейцев – кто в 82-м году мог об этом мечтать в СССР? Мы играли с пацанами в рассыпухи – кидались слежавшимися комочками мелкого песка. Тырили на кочегарке бруски угля и играли в «танчики». Я приходил к папе в аптеку, и мы шли обедать в офицерскую столовую. Там знакомый повар наваливал нам гору мослов, и мы долго выбивали из них вкусный костный мозг.
Родители часто ездили на охоту за фруктами. У немцев дороги часто обсажены фруктовыми деревьями, в основном это яблоки и груши. Деревья как бы ничьи – и созревшие плоды никто никогда не собирает. Обочины дорог усыпаны перезрелым гнильём. Не имея огородов на чужбине, наши военные, тем не менее, все вышли от сохи – и пропасть добру не давали. Уезжали ночью, а утром привозили огромные кучи фруктов. Моя мама варила компоты, закручивала варенье, варила пастилу и просто так сушила яблоки на зиму.
А как-то раз папа привёз мне санки. Это были самые крутые санки в моей жизни! Деревянные, лакированные, со спинкой – а полозья оформлены скользким пластиком. Через два дня у меня их спёрли наши русские сослуживцы. Найти санки так и не удалось. А по вторникам и четвергам приезжал мороженщик! Он вёз за машиной фургончик и колотил в колокольчик, созывая всех желающих. Такого мороженого не было в СССР ещё лет 10 – он накладывал в стаканчики шарики какого пожелаешь мороженого – фисташкового, шоколадного, лимонного, малинового! Много, много разных целостных и обрывочных воспоминаний у меня от моего германского детства.
А теперь на том месте, где был наш военный городок, где была моя первая школа, где я рос и нюхал вкусный хвойный воздух – теперь там немцы устроили пэйнтбольную базу.


Говно на газетке

Классе в восьмом или девятом я стал позволять себе не ходить на некоторые уроки. Мы замещали учебный процесс другими молодёжными занятиями – шлялись, учились курить, лазали по разным местам, где лазать было непозволительно. А один раз вылезли на крышу соседней со школой девятиэтажки. Что можно делать на крыше? Курить папиросы, пускать на проезжую часть бумажные самолётики, кидать вниз всякие бяки. Опасного ничего мы не делали – только один раз швырнули огромный разводной ключ для труб. И тут кому-то из нас, шалопаев, возможно, что мне – захотелось по большому. А кто-то сообразительный предложил насрать на газету. После этого газета с неслабой кучей детского говна была аккуратно сброшена вниз. Внизу в продовольственный магазин «Русь» толпилась длинная извилистая очередь. Бомбометание было произведено прямо очереди на головы.
Мы бежали по длинной крыше, разделяясь по разным подъездам на мелкие группы. На цыпочках, оглядываясь по сторонам, выходили мы из подъездов, ожидая напороться на рыскающих по двору злющих покупателей магазина «Русь». Хоть бы кто дёрнулся! Это же означало потерять своё место в очереди! Когда мы подошли к самому магазину, очередь завивалась совершенно в другую сторону, а на месте её старого стойбища, как забытое костровище, виднелась огромная говённая плюха. Она была тонким слоем нанесена на асфальт, брызги разнесло радиусом метров в пять, а сверху это безобразие было аккуратно прикрыто газеткой. Тут я понял много о силе тяжести и падающих маслом вниз бутербродах, и решил на физику тоже не ходить...


Пётр Алексеевич

Он был охуенный мужик – мой тренер по баскетболу. Роста в нём было от силы 165 см, он был рыжий, с лёгким перекусом нижней челюсти. Он громко орал на нас на тренировках и грустно смотрел на наше тупое веселье в поездках. Он дал мне крепкую затрещину за то, что я нахамил на ресепшене гостиницы, хотя я не хамил. Он кормил нас молоком и вкусной варёной колбасой в ночь заселения в ледяные номера отеля «Ейск». Он ладил с нашими родителями и почти подружился с моим папой. Он играл с нами в футбол на морском берегу летними вечерами. Он называл нас по кличкам – Боча, Курнаш, Белый, Воргуль, Турок… Он был суров и ласков одновременно. Он купил мне мой первый в жизни стаканчик ледяной супергазированной «Фанты». Было невозможно сделать два глотка подряд – так газы вышибали мозг! Было чудовищно вкусно – я смотрел на дикую очередь за таким же вот стаканчиком, которая вилась по всему залу Павелецкого вокзала и выходила на улицу. А когда я чудовищно растянул щиколотку накануне решающей игры, гоняя по реутовской школе ДОСАФ в дурацкие догонялки, он даже ничего не сказал. Он меня лечил и заботился. А мне до сих пор стыдно, что я лежу, а парни уходят без меня на матч. И мне стыдно, что по приказу отца я через год бросил команду совсем. Нужно было учиться, а спорт съедал много сил, мыслей, не прибавляя, к сожалению, дисциплины. Позже я пару раз встречал Петра Алексеевича на улице. Все парни из нашей юниорской сборной разошлись, кто куда. Кто на рынок, а кто собирать мзду с тех, кто на рынке, кто учиться, кто работать. Он говорил это с тоской и закоксованным сожалением. В нём было полтора метра с кепкой, но он до конца остался тренером по длинному баскетболу, а мы, уклюжие верзилы, разбежались, кто куда, как огромные тараканы в нелепых дорогих кроссовках.


Мусорная бабушка

Когда родители демобилизовались со сверхсрочной службы из контингента советских войск в ГДР в 1984 году, я уже был первоклассником. В Волгограде мне пришлось пойти в новую школу, с середины учебного года. Школа была блатная, центровая, имени В.И.Ленина, с углубленным изучением английского языка – тётя расстаралась, правдами и неправдами. Доставала дефицитные лекарства для заслуженного завуча.
Вокруг меня росли дети всевозможных номенклатурных работников, малых и больших директоров, жулья и комитетчиков. Например, мой лучший друг был сыном старшего оперуполномоченного КГБ – у него всегда были диковинные американские комиксы, суперменские куклы и прочие символы «другой» жизни. Тогда я этого не понимал. Но вот однажды на каком-то из уроков английского языка учительница попросила рассказать, где работают наши мамы и бабушки. Все гордо называли предложения типа «май мазер из э доктэр» или «me father is a regional director of the development department of the alcohol factory»… Шучу, конечно – никто из нас тогда не знал английского даже на треть такой фразы.
И тут подходит моя очередь. И как мне было объяснить, что моя бабушка, хоть и грамотная, но окончила всего 5 классов, потом нужно было работать в колхозе, а отца не было, а прабабушку тогда посадили в тюрьму «за колоски» — кто не в курсе, поищите в интернете, что это такое. Что была война, потом страшный голод, потом они из своей воронежской глубинки переехали в Волгоград, и доступный максимум, на котором остановилась моя бабушка – это работа мусорщиком в ближайшем ЖЭУ. Моя бабушка чистила мусоропроводы и вывозила всякую вонючую дрянь на сраной тележке в раздолбанных говённых баках. Работа была, может, и не аппетитной, но в СССР любой труд был почётен и оплачивался в меру достойно.
Я часто посещал с бабушкой её работу, потому что меня было не с кем оставить дома. Я видел весь её скорбный труд, но ведь не могут же все быть ювелирами!!! Пока бабушка возила тачанки с мусором, я катался на лифтах, кушал мороженое и играл с дворовыми мальчишками. И вот на уроке я впервые сравнил положение моей любимейшей бабушки и всех этих пока ещё не заносчивых отпрысков. И заплакал.
Когда учительница Лидия Ивановна допыталась у меня, ревущего от обиды за свою кровную бабулю, в чём причина столь истеричных чувств-с, она погладила меня по голове и посмотрела как-то особенно. Она была уже в возрасте и знала что-то такое, о чём я вам не рискну здесь рассказывать. Вот.


Слепая кишка

Мне повезло. Это было одно из немногих везений в моей жизни, кроме тех, что я родился в Советском Союзе и головкой вперёд, как положено. Мне было 7 лет, я только что пошёл в первый класс в своём военном городке недалеко от деревни Mahlwinkel, что в Магдебургской области на рiдной Германщине. И вот однажды я проснулся мучимый болями внизу живота и пришёл жаловаться к маме. Боли были нестерпимы, а папа прапорщик, но начальник аптеки. И меня тут же ночью отвезли в госпиталь с подозрением на воспалённый аппендицит. Суровый лекарь закатал рукава, надел резиновую перчатку, смазал палец вазелином и без особого пыла обесчестил меня. Мне тоже не понравилось. Результаты изнасилования были отправлены на анализ, а меня поместили в большую пустую палату. Через некоторое время меня отвлекли от чтения и обманом заманили в операционную. Болеть уже давно перестало, но меня раздели до нага и оставили на полчаса в операционном предбаннике наедине со страшной машиной, из которой росли механические руки и жуткие гофрированные рукава. Мне казалось, что сейчас она крикнет: «Позовите Вия!» Но она не успела, меня увлекли во внутренние кафельные покои, привязали к ледяному столу и дали наркотика, чтобы я спал. Проснулся я с кошмарным швом чуть выше правого яйца. Военные хирурги разрезали меня ради иссечения наполненного гноем отростка, прозванного циниками «слепой кишкой», как будто бывают кишоки зрячие. Представляете, какая это была бы жуть?
Санитарка говорила, что многие начинают ходить уже на второй день после операции. Но мне было очень больно даже просто переворачиваться, а уж встать на ноги! На третий день я остался один в палате и долго звал на помощь, но спуститься с кровати так и не рискнул. Стиснув зубы, краснея от неловкости, я обосрался. На следующий день добрейший солдатик, лежащий напротив, устроил мне тренинг. Я хотел пить, как губка, но он поставил стакан с водой на подоконник на другом конце палаты. Кое-как, но я вылез из койки и дошаркал до него. Это были тяжкие 10 метров, но мне кажется, там и начал закаляться мой суровый характер. Уже через два дня медсёстры не могли меня поймать – я бегал и налил через силу, через боль. Швы же разойдутся! – увещевали меня сестрички в колпачках. Моя фамилия тогда была Плевако!
Что врезалось в память больше всего. Это был чудный госпиталь. Я бывал там не раз, с отцом по делам и ещё раньше, по другому поводу. Больные здесь гуляли по большому грушёвому саду. Сейчас была зима и я нашёл другое развлечение – огромный аквариум на первом этаже, где были кабинеты администрации. Аквариум был большой и в нём плавали жирные меченосцы. Они были красные, как советский стяг, длинные и очень красивые. Они плавали без цели, просто туда-сюда, а я смотрел и вспоминал, как мы с папой часто ездили порыбалить на Эльбу.
И ещё момент. Как-то я бродил по коридорам и этажам этого госпиталя и заглядывал в разные щели и углы. Отворив очередную дверь с надписью «Перевязочная», я увидел холодящую кровь картинку: меняли повязки солдату, рука которого лежала на столе. Но меньше всего она была похожа на руку. Больше всего она просилась на шампур. От локтя до запястья она была толщиной с ляжку Дикуля, располосованную вдоль по всей длине на кровавые ломтики. Неясно, в какой нужно попасть переплёт, чтобы из тебя сделали шашлычную сардельку. Может, солдат догадливо сунул руку в зубчатый механизм, а может, удачно наступил рукой на пехотную мину… А может быть! Но нет, это совсем нелепица.
Я застыл, глядя на этот военно-стационарный абортарий, а хирург оглянулся и гневно сказал: «А ну, немедленно прикрой дверь!» Вероятно, он думал, что семилетний мальчуган от такого зрелища срочно бухнется в обморок. Но я был сыном двух военных фельдшеров! И моим детским чтивом была энциклопедия всяческих переломов, обморожений и ожогов последней степени, трепанаций, смещений и судорог. Там были такие красочные картинки, что для того, чтобы посмотреть некоторые из них, я собирался духом по полдня! В общем, это всё, что я помню замечательного – толстые храбрые меченосцы с длинными хвостами-клинками и солдатика со шпикачкой вместо руки. И теперь всегда смело ем арбузные семечки и прочую шелуху, которую лень выплёвывать – ведь аппендикса у меня нет с детства, а значит, голова болит на одну проблему меньше. Аминь.