Ирма : Город влюбленных маньяков

Город мой — совсем обычный город. В нем все что-то делают, куда-то спешат, за чем-то гонятся, но редко куда успевают. Его несложно отыскать на карте, но легко заблудиться в трех соснах тщедушного леса. Здесь все следят друг за другом, но никому, ни до кого нет дела. Это напоминает игру в мафию: в одной компании пьют богачи и воры, святоши и вероотступники, легковерные девицы и манерные леди, благородные полисмены и серийные убийцы. На улицах моего города можно встретить живого маньяка и даже в него влюбиться.

Первым был крановщик. Он достраивал девятый этаж и уже поднялся на четыре пролета выше моей пятиэтажки, подавал мне знак включенными фонарями. Мой лысоватый и толстый крановщик неизменно грустный. Ему не меньше пятидесяти, у него есть жена и двое детей. Наверняка, толстяк в кабине башенного крана представляет меня горничной в белом переднике и черном коротеньком платьице, обязательно на голое тело. Мои волосы гладко зачесаны, на них кружевной чепчик. Я приношу мужчине из двадцать седьмого номера крепко заваренный кофе, двести грамм коньяка и сигары. Жестом радушного хозяина он приглашает присесть на колени и я, как хорошая девочка, поправляю свой передничек, краснею, шепчу «не надо», «нет-нет-нет». Учащенно «да! Да! ДА!!!!!», когда пальцы прирожденного пианиста нарушают границы ватерлинии. Господин с проседью обещает на мне жениться, клянется в вечной любви на не висящем над кроватью распятье, кладет на тумбочку хрустящие купюры на новые серьги и чулки. Прощается со мной, словно в последний раз. А потом я, зажав рот ладошкой, размазывая тушь и помаду, плачу в ванной, ведь знаю наперед, что он на мне не женится, и я никогда не уеду из этого проклятого города. О нашей связи доложат начальству, меня переведут на кухню, где румяные женщины чистят лук и картошку, болтают о мужьях, сериалах и подорожавшей гречке. Этой гречкой можно начинять похожих на крановщика пузатых карпов. Я впопыхах выйду замуж за нервного электрика, который будет ревновать меня к каждому столбу, пропивать зарплату, запретит носить юбки и красить губы. Я растолстею, подстригусь под мальчика и наконец-то научусь вязать крючком и спицами. И все потому, что однажды в доме вышибло пробки.

Симпатичный электрик живет с мамой в тесной квартире. Комнаты смежные, мама шаркает тапками из одной в другую, серые гамаши на отечных ногах сползают гармошкой; поверх рыжего байкового халата надет второй – летний, без рукавов и с выцветшими полевыми цветами. Мама крякает на погоду, жалуется на несварение и газы, незлым тихим словом вспоминает подружку Люську, что увела из семьи мужа. Потом он бросил и эту курву, но сюда все равно не вернулся. Мама глядит в воду, оберегает своего пупсика от необдуманных поступков, чтоб не дай бог не женился на первой попавшейся бляди, но блядей в округе – раз и обчелся. Уединиться моему герою негде: дверь в туалете села и не закрывается на щеколду. Когда мама дремлет в кресле под включенный телевизор, пупсик дрочит за ее спиной на проходящих по улице женщин. Выбирать не приходится – в расход идут и девочка-школьница, которая еще даже лифчик не носит; толстенная хозяйка бакалейной лавки; синеглазка с метлой Зинка, на ней тугое трико, не прикрывающий зад куртец, и это вдохновляет.
Я решаю купить новые розетки и снова зову в гости симпатичного электрика. Деньги он, конечно, не берет. Так начинается эта нелепая история. В загс мы попадаем по инерции. Маме я, естественно, не нравлюсь.

По той же ленивой инерции я езжу каждое утро в переполненном автобусе со счастливой цифрой тринадцать. Слушаю чужой психоз в плеере, не уступаю места старухам с авоськами потому, что и себя чувствую такой же старухой. На этом маршруте работает прирожденный маньяк. Анорексичный мужчина в очках близоруко щурится, щелкает суставами суетливых пальцев; на худощавом, выбритом до синевы лице блуждает кривая улыбка. Можно его принять за обычного ботана, но в глазах у кондуктора – космос, в голове лабиринт Минотавра, в душе – черная весна, а «сердце его двулико: сверху оно набито мягкой травой, а снизу – каменное-каменное дно». Кондуктор лет пять в разводе, и потому вечерами грешит в одиночестве. Живет возле депо и никогда не опаздывает на работу. Наверняка, в морозилке у него рядом с пачкой пельменей и початой бутылкой водки лежит отрубленная голова какой-нибудь глупой девчонки, слишком громко болтавшей по телефону, когда он ее обилечивал.

Мясник на рынке пытается меня откормить. Все удивляется, в чем душа моя держится. У мясника золотые фиксы, волосатые руки, зычный голос и пышные усы. В усах вся его сила и обаяние. Но есть в этой грязной рыжеватой лохматости что-то от разжиревшей нутрии. Нутрия сыта и довольна. Нутрия алчна и прожорлива. Нельзя гладить ее против шерсти, пахнуть слишком сладко, иначе – съест. Даже косточек не оставит. Местный потрошитель причмокивает губами, когда отрезает мне филейной части. Для него я сахарный ягненок или нежная крольчишка. Мясник хочет выглядеть добрейшим дядюшкой из деревенской пасторали, приглашая на фестиваль пива и шашлыки. Но я-то знаю, что перекрученный фарш в мясорубке — это бездомные дети, дворняги и попрошайки. В немецких колбасках – приправленная солью и перцем плоть соперников. Из жилистого инспектора налоговой получится наваристый суп, а из ворчливой торговки зеленью сочный гуляш по-венски. Ночами мяснику не снятся летящие бараньи туши, говорящие свиные головы, танцующие фокстрот коровы с перерезанной глоткой. Большое тело дышит спокойно, но под подушкой тесак.

Аптекарь взвешивает на весах свою ненависть. В темных бутылочках – серная кислота под видом микстуры, вместо аскорбинки – цианистый калий.
- Следующий, — выпрыскивает наружу яд цикуты. Нет, это очередь не за пластырем и аспирином, а прямиком в застенки гестапо. У аптекаря бессонница и мигрени. Хочется ему изобрести вакцину, способную убить одним махом все человечество. Заговори он со мной, первым делом спросил бы, думала ли я когда-нибудь заморозить себя в криокамере или хотела бы переспать с Гитлером? Лицо аптекаря завораживает нежной красотой и благородностью. Такие лица любили писать фламандцы, а вот тельце – хилое, словно он все еще не вырос из нескладного подростка. На книжной полке — Майн Кампф, Маркиз де Сад и сборник поэзии Серебряного века. Готова поспорить, маленький фриц до сих пор невинен.

Неопрятный старик в парке думает обо мне плохо. Кажусь я ему-то почему-то нечистой.
- Грязная девчонка! – слышу я себе вслед или это деревья скрипят от ветра. Старик не играет в шахматы-домино-карты-шашки, а просто сидит и смотрит. Поганки на длинных узловатых ножках – это его пальцы, что держат газету. Газету, которую он никогда не читает. У старика нет собаки и старухи. Старик обитает в ночлежке, где в приятелях клопы, тараканы, мокрицы. На грузинский чай с серым хлебом приходят и крысы. Первую крысу зовут гордость. Это самая молодая и спесивая крыса. Она подбивает старика называть людей сбродом и швалью. Вторая — сребролюбие. Старик обирает до нитки выпивох, случайно заснувших в зарослях парка. Третья – блуд. Старик все еще поглядывает на девочек в гольфах и клетчатых шортах скачущих через скакалку. Любовно поглаживает сквозь истертую ткань когда-то твидовых брюк свою бесполезность. Четвертая – зависть. Что-то похожее на зверя скребется и просится наружу. В глотку насыпали стеклянного песка, зверь кряхтит и чихает. Пятая – чревоугодие. Трупные черви вылезают из бесцветных глаз, тянутся ко всему, что тепло на ощупь. Отравляют чужую кожу смрадными парами. И жрут, жрут, жрут… Шестая – гнев. Старик плюет в небо, проклиная бога. Посылает нахуй дьявола. Мечтает, чтобы услужливые черти подпалили церковь, детский дом и хоспис. Будет он тогда на пепелище перекатывать во рту камешки воспоминаний, цокать языком, да приговаривать: «Все прошло, пройдет и это…» Седьмая – уныние. Старик встречает рассвет и знает, что и в аду ничего не изменится. Тот же город, тот же парк и на третьей лавочке всегда будет сидеть он, неопрятный старик в болоньей куртке и смешном детском петушке.

В этом же парке бегает мужчина в желтых спортивных трусах и зеленой майке — борцовке. Дождь, непогода, слякоть, снег или плюс сорок, а спортсмену все нипочем. У нас с ним разные маршруты, но общие точки пересечения. Придумала я себе, что от марафонца исходит угроза. Вот он догоняет меня, улыбается, подмигивает, а потом один точный удар, и все — конец фильма. Ведь в кармане канареечных шорт гаечный ключ. Я оборачиваюсь и жду, пока здоровяк пробежит мимо. Он же уверен, что у меня к нему личный интерес, и разговор можно продолжить в горизонтальной плоскости.

Задолго до календарной даты в моем городе наступает зима.
Оранжевые жилетки ставят на главной площади елку – металлический каркас, который потом наполнят сосновыми ветками, настоящими вперемешку с искусственными. Люди хотят праздника сразу и для всех. Праздника с предсказуемым сценарием. А, если начинить себя взрывчаткой прямо посреди народного гуляния, то твой фейерверк будет самым красочным и ярким. Отыскав свои части тела на другой стороне улицы, приклеив их наскоро скотчем, можно взять себе в женихи маленького ампутанта.

Парни в синих комбинезонах выпускают всю воду и высушивают бассейны, бросают в бледно-голубую пустоту облезшей краски рыжеватые окурки. Крепкие и хилые, но одинаково скучающие, затирают следы своих преступлений. Ржавчина по бокам ничто иное, как засохшая кровь. На бортиках – отпечатки пальцев и царапины от ногтей. В гулкой пустоте голого бассейна все еще слышатся хриплые крики. Прислушиваюсь. Нет, все же, кажется. Я размеренно вышагиваю по дну, черчу классики, бросаю монетку и выбираю, кто будет следующим моим героем.