Ирма : Всласть

Они сидят в одном из тех дешевых придорожных кафе с яркой неоновой вывеской, парой-тройкой фирменных блюд, высокими табуретами и тесно стоящими столиками с клетчатой клеенкой. На плите подгорает кофе, толстый и громкий, как и полагается управляющему, кричит на маленького официанта и впавшую в транс пожилую кухарку. Уткнувшись в тарелки с плохо прожаренным омлетом или жестким, как подошва бифштексом, люди лениво двигают челюстями, разминают в пальцах хлебный мякиш, отхлебывают отдающий раскаленной медью кофе и пускают кольцами дым. Дым оседает на волосах и губах, прячется в пыльных складках кожи и давно нестиранной одежды. Желтизной разливается сквозь жалюзи зимнее солнце. Анемично- бледное, грязное, с налетом ржавчины солнце февраля. Вентиляторы разгоняют прохладный воздух, наверное, еще с лета их забыли отключить, в зале зябко и неуютно. Радио вещает о чьих-то потерях, смертях, катаклизмах, но город – это слишком далеко, и дело вовсе не в тех километрах, что отделяют тебя от него. В этом кафе не торопятся жить – ни посетители, ни обслуга. Женщины не боятся постареть, подурнеть и потерять мужа: они изначально одинокие, некрасивые, старые. Мужчины не мечтают о юных креолках, пышногрудых немках и миленьких венгерках: любовь и еда на скорую руку, никто не пилит, не съедает по чайной ложке мозг и соответственно никто не ждет. Вдовы и холостяки, разведенные дамы и нафталиновые девы, уверовавшие в господа всею своею пропащей душой проститутки и ставшие пацифистами террористы. Дети рождаются взрослыми, как и этот маленький официант с сердцем поэта. Фиксируя в блокнотик аккуратным, мелким почерком очередной заказ, он сочиняет сто десятый сонет Шекспира и дописывает за Кортасаром.
Кафе это из моего сна. И судя по черному платью и агатовой заколке в волосах, я несколько лет, а, значит, целую вечность – вдова. Говорят, Вольф погиб за благое дело, правда, никто не знает, что это была за война. Вполне возможно он был эсэсовцем, дотошно допрашивал, изощренно пытал, ссылал на вечные муки в рудники и казематы. Сейчас за это не осуждают: в глазах народа мой бедный Вольф – герой, на груди его кресты и почетные знаки, у надгробья живые цветы, молодой вдове обеспечена старость, хоть и в сердце ее тлеет тоска, и каждый новый день похож на тот, что был. Помните стихотворение Гумилева «Портрет мужчины. Картина в Лувре работы неизвестного»? Так вот это про моего Вольфа. Особенно точно сказано про руки:
«И руки — бледный мрамор полнолуний,
В них ужасы неснятого проклятья,
Они ласкали девушек-колдуний
И ведали кровавые распятья»…

Приходил Вольф домой за полночь, приносил швейцарские сласти и голландские тюльпаны, мы говорили о чем угодно, но только не о его работе. Так же как я никогда не спускалась в подвал, где ему хотелось побыть наедине. Любил меня Вольф той странной самоотверженной любовью, которая не знает гордости, устали, стыда. Он мог быть мне отцом, старшим братом и заботливой нянькой, что не спит ночами, когда у тебя жар. Моет тебя пьяную в ванной. С благодарностью принимает пощечины, даже если ты не права. А ты смеешься, как безумная смеешься и в подробностях рассказываешь, почему от тебя пахнет чужим терпким парфюмом, и как тебе сегодня было особенно сладко. Хотя вы оба понимаете, что это все ложь, дурацкая игра, но он послушно заглатывает наживку и ревнует, жутко ревнует, ведь это нравится тебе. Пьет в своем кабинете что-то горькое и крепкое, а потом так же горько и крепко, с надрывом тебя целует. Захлебывается, то ли безумием, то ли страстью. Зарывается в твои волосы и дышит, дышит тобой! Становится неважной одежда. Все становится неважным. И ему всласть, и тебе всласть, вам двоим всласть!
Когда я рыдала, он качал меня на руках, вытирал мои слезы, рисуя на запотевшем стекле разбитого зеркала новый мир:
— Не печалься, мой ангел, твоя боль – моя боль.
Мы всегда делили ее поровну.
« — Не плачь, мой палач, лишь меня позови, бей меня бей, если хочешь любви», — напевал Вольф вместо колыбельной, и меня никогда не мучили бессонница, совесть, кошмары.

— Сколько ты хочешь? – выводит меня из забвения голос моего нового друга.
— Все, что ты способен мне дать, — отвечаю я, особо не раздумывая над ответом.
Мы поднимаемся, оставляем чаевые, выходим наружу, ловим попутку. В дороге я разглядываю его лицо, красивое, но лишенное чего-то главного. Эту красоту не хочется удержать при себе, воскликнув: «Остановись, мгновенье, ты – прекрасно!» Красота эта быстро надоест. Я заключаю пари с самой собой, будет ли второй раз или нет.
В номере не самого дешевого, но безликого отеля все происходит по заранее оговоренному сценарию. Под язык, чтобы не было горько. Крепкий, не разбавляя, чтобы стало неважно. Залпом до дна, сразу так жарко. Задерни шторы, в свете торшера твоя кожа оливково-гладкая пахнет морем и солнцем. Да, я помню: никаких укусов и царапин. Не кричать слишком громко: тонкие стены. Называть тебя этой забавной кличкой, тебя так все называют. Завтра? А что завтра? Лучше ты позвони первым. Сто тысячная из любовей и мальчик, который всегда хочет и может. И приходят к нему, приходят. Слетаются в отель мотыльками, стучат каблучками, дымят сигаретами в мундштуках, неспешно потягивают коктейли, заливисто смеются, болтают о всяких пустяках, стараясь казаться глупее. Всего пару бокалов – влекут, текут, соблазняют. Удивляют гибкостью малюток-гимнасток, искушенностью женщин, познавших многих. При этом каждая изображает инфанту, по меньшей мере — графиню или фею из сказки. Дают, берут, до последней капли вбирают. Не хотят делиться ни с кем, но делят себя на части. Забывают о табу: можно даже «туда», сколько угодно и как хочешь. Бьются в конвульсиях, будто в припадке. Заставляют сердце биться чаще, терять голову и банкноты. Нежно шепчут на ушко: «лучший», «самый-самый» и «нет равных». Ломают комедию: ужимки, полуулыбки, голосок с придыханием, томные взгляды, какие-то детские клятвы. Ломаются внутри, не чувствуя самоотдачи. Хлюпают носом, портят макияж, пишут помадой на зеркале в ванной «пошел на ху», принципиально не берут на такси.

А ведь хочется быть той единственной, особенной и самой желанной. Со снопом волос овсяных сниться всегда. Извиваться в пальцах шелком, радужной лентой, ластиться пушным зверьком, вспарывать кожу, входить в тебя ножом острым или быть тем подтаявшим маслом. Не сидеть у многих на коленях, не приручать чужих демонов, своих на волю не выпускать. Не помнить, что было «до»: вместо воспоминаний сплошные белые пятна. И звучит речитативом: умирать каждый раз в тебе, на тебе, с тобой, только бы рядом.
Давай, милый, говори, что любишь меня. Как готов нести на руках сквозь толпу в камуфляже, закрывая от пуль, стрел и снарядов телом своим хилым, стирая губами следы всех тех, кто меня ебал, предавал, ненавидел. Защелкивай замочек на шее, разучивай очередную пошлость про собачку нежную и девочку с ледяным сердцем. Я хочу тебя целовать всласть. Ебать тебя всласть. Убивать тебя всласть. Просто хочу. Хочу!