Tabasco : Утро в городе

Открыв глаза, первым делом я вижу пол. Во сне я свесил голову с дивана, и сейчас еще не до конца продравшимися глазами обозреваю не самый лучший в мире пейзаж, мягко говоря…
Грязный, в разводах, линолеум освещается неуверенным, похожим на утренний, светом. Местами видно, что на него вчера кто-то пролил сладкое, и липкие пятна вызывают просто животную тошноту. В пределах обозрения – рассыпанный стакан с окурками, который вчера вечером играл скорбную роль пепельницы. Из-под дивана торчит пустая пивная бутылка.
Поднимаю глаза. Я плохо помню, как я вчера здесь оказался. И самое главное, я совсем не помню, где находится это «здесь». Обои, когда-то бывшие, видимо, бежевого цвета, местами пожелтели, на стыках, ближе к потолку, уже свисают лоскутами отходящие от стены куски. Как будто лоскуты кожи отрывали от стен квартиры – да так и не отодрали до конца. Плохо покрашенный массивный подоконник взгромоздил на себя лихорадочный хаос пустых бутылок, давно завядших цветов в горшках и осиротевших консервных банок. Окно давно немыто, отмечаю про себя скорее автоматически, мысль вроде как пробежала по голове — и тут же пропала, не оставляя глубокого следа. Деревянная рама, тщательно, но, видимо, давно прокрашенные шпингалеты, облупившаяся краска местами обнажает еле живую древесину.
Слышно, как где-то рядом играет в чьих-то наушниках «Depeche mode». «Policy of thruth», по моему. Короткая, но хорошая песня. Первое светлое пятно в начинающемся дне. Плеер явно просто забыли выключить, потому что движения вокруг нет совсем. Реальность застыла в посталкогольном коллапсе.
Нестерпимо пахнет блевотиной.
Меня сильно мутит. Голова как будто качается с гигантской амплитудой, словно на какой-то сумасшедшей карусели. Двигаться сил нет. Деревянный брусок тела отказывается выполнять элементарные приказы.
Приподнимаюсь на локтях, с трудом пытаясь за короткий миг оценить положение дел. Блин, ну во что я опять вляпался? Как меня сюда занесло? Да и с какой целью? Три вопроса. Ответов может и не быть, это я приблизительно себе представляю.
Память выхватывает вчерашние события очень избирательно, как будто жалеет меня. Сначала бар. Кирилл, спрашивающий, не поймать ли мне такси. Тротуар на Чистых прудах. Водка, купленная из-под прилавка уже за полночь. Гитара. Злые песни, смысл которых был понятен мне одному. Попытки уклониться от объятий не очень свежей дамочки. Предложение продолжить на квартире у кого-то из стоящих рядом. Далее – пустота.
Есть у Высоцкого такая песня – «Ой, где был я вчера». Хорошая песня. Со смыслом. Во всяком случае, лично мне переживания героя в первой части сейчас очень понятны.
Неожиданно получаю несильный, но очень резкий и болезненный тычок в спину. Кто-то шевелится в нескольких сантиметрах от меня.
Ба, да я еще и не один… Приехали…
Непослушной рукой проверяю наличие нижнего белья. Вроде на месте. Футболка, трусы. Надежда, что не все так плохо, есть. Тихо, словно в подводной съемке, поворачиваю голову вправо.
Твою-то ж мать…
Копна рыжих, крашенных и явно давно не мытых волос наполовину прячется под одеялом, но то, что это не мужик, понятно на сто процентов. Господи, как же я жалею сейчас, что не проснулся в одной кровати с мужчиной…
Еще раз окидываю взглядом комнату. На полу, на постеленной прямо на голый линолеум простыне, спит какой-то длинноволосый бородатый мужчина, совершенно мне незнакомый. В углу, на двух креслах, сдвинутых друг к другу и слегка разъехавшихся, в цепкой хватке Морфея застыл еще один незнакомый пассажир. Дверь в коридор приоткрыта, но оттуда не раздается никаких звуков. По моему, сейчас дверь – только источник сквозняка.
Оборачиваюсь на Рыжую еще раз. Признаков движения – никаких. Под одеялом слышно прерывистое дыхание, затрудненное застарелым насморком.
Рвотный позыв скручивает меня настолько сильно, что сил сдерживать его нет. Меня тошнит прямо на пол, на распластанные на полу окурки, на чей-то тапок, неосторожно оставленный рядом с диваном. Изо рта капает желтая слизь, нестерпимо горькая, сил вдохнуть не остается, и спазм диафрагмы снова заставляет меня согнуться в дугу, хватая обессилевшими легкими воздух, я пытаюсь прекратить это, но еще несколько минут меня выворачивает наизнанку.
Существо рядом подает признаки пробуждения, поэтому я стараюсь превозмочь себя и встать. Получается с трудом. Краем мозга сочувствую всем морякам мира, погибшим в шторм. Теперь, по-моему, я их понимаю. Встав, пытаюсь сделать шаг – и поскальзываюсь на продуктах собственного производства, больно ударившись скулой об пол. Но паника, охватившая меня при пробуждении Минотавра, заставляет встать – и всем телом толкнув в туловище приоткрытую дверь, выскочить в коридор.
Придерживая себя за стенку, двигаюсь в неопределенном направлении. Мать моя, куда меня кинула судьба сегодня? Почему-то в голову лезут мысли о том, что дома мог остаться не выключенным утюг. Подумав и оценив ситуацию, выношу приговор – пока что мне все равно.
В прихожей горит неяркая лампочка, не отягощенная излишествами вроде люстры. Деревянного цвета дверь, видимо, входная. Трюмо с заляпанным чьими-то жадными пальцами зеркалом, на котором стоит две пары не самых чистых ботинок, соседствуя с антиперсперантом, не очень дорогими духами и расческой, в которой застряли волосы как минимум трех поколений, видимо, женские. Рядом с трюмо валяются в паническом беспорядке еще несколько пар обуви, перепутавшиеся в каком-то диком, первобытном танце, застывшем на грязном, отвратительно скрипящем паркете. Вешалка, на которой уныло замерла чья-то бейсболка с надписью «ЛДПР».
Сворачиваю направо в коридор. Он длинный, как зимняя дорога, честное слово. Мне он кажется длинною если не в жизнь, то как минимум в год.
Две двери прямо напротив меня. Делайте свой выбор, шевалье.
Чутье не обмануло, я в ванной. Торопливо осматриваю себя на предмет первичных признаков заболеваний имени богини Любви. Пока порядок. Чувство брезгливости это только усиливает. Пахнет моим потом, напоминающим запах пенсионеров перед смертью в геронтологическом отделении. Друг мой Антоха, как тебя угораздило здесь не то что заночевать – как ты умудрился здесь появиться????
Меня всегда отличало чувство брезгливости к тем, кто не умеет следить за порядком в собственном доме. Немытая посуда, нечищеная обувь, грязные полы, заляпанные окна… Видимо, воспитание, несмотря на явную алкогольную деградацию, все равно пробивается на свет, как ростки весенних сорняков распирают некачественный московский асфальт по весне.
Душ работает плохо, но все-таки – работает. Дотрагиваться до флакона с шампунем противно – он весь в застывших подтеках от прошлых применений. Морщась, беру пузырь двумя пальцами и выдавливаю месячную норму себе на ладонь. Лихорадочно начинаю с головы, растирая постепенно пену до пяток. Какое-то подобие ощущения чистоты наступает, когда я повторяю процедуру в третий раз.
Выключив воду, понимаю, что полотенцем, висящим на крючке, вытираться я точно не буду. От частоты применения оно стало как бетонные штаны в «Джентльменах удачи». Таким не то что вытираться – им мух убивать стыдно… Кряхтя, хватаю свою футболку (тоже не первой свежести) и начинаю со всей дури растирать себя, пытаясь хоть как-то согнать с себя капли надоедливой воды, которая, словно назло, никак не хочет впитываться в ткань, оставляя разводы на коже.
Плюю на все, надеваю исподнее, выхожу в коридор. Куда теперь?...
Направо пойдешь – налево пойдешь… Может, тот, кто писал былины (или сказки, кто его знает), тоже был в подобной ситуации?
Сворачиваю в кухню – и застываю. Там сидит абсолютно трезвый на вид мужик лет сорока, деловито закатывая рукав рубашки поверх культи.
То есть руки у него – нет.
- Привет. – А у меня и других слов-то нет сейчас. Я все еще в шоке от диванного зрелища. – Ты кто?
- А… Проснулся. – Он деловито заправляет край рукава за отворот. – Как голова? Не болит? Похмелиться попросишь?
Почему-то на меня накатывает чувство необъяснимого стыда. Вроде как и не виноват ни в чем, но мало ли…
- Слушай, а где это мы? – Я стараюсь не придавать голосу резких интонаций, хотя близок к нервному срыву. – Я ни хрена не помню, если честно.
Ухмылка на его лице не оскорбительна. Оскорбительна – это очень мягкое слово. В его взгляде мешается презрение, унижение, насмешка. На какое-то мгновение мне показалось, что в глубине его серых, почти прозрачных глаз мне подмигнула ненависть.
- Ну, насчет того, где я. – Он не спеша отпивает из чашки дымящийся сладким туманом чай. – Я у себя дома. Насчет где ты – ты у меня в гостях. Устраивает?
Моргаю. Он кивает в ответ.
- Я, кстати, до сих пор не знаю, как тебя зовут?
- Антон.
- А меня Матвей. И знаешь, что я тебе скажу, Антон? Вали-ка отсюда, пока не проснулись все остальные. Не место тебе здесь, поверь, парень.
Он тихо поворачивается ко мне боком, давая понять, что разговаривать больше не о чем. Не понимает, видимо, что слишком много вопросов лавиной проносятся у меня в голове, слишком многое мне нужно у него спросить.
- Скажи, Матвей, а….
- Вали, я сказал. Если тебя интересует, что ты натворил, то – ничего. Насчет того, что тебя с Анькой положили – ну извини, кинули ее, где место было. Напилась баба. У тебя с ней ничего не было, по глазам вижу, что волнуешься.
У меня сердце ухает в пятки, моментально взвившись потом до горла.
- Матвей, не в обиду – я что, плохо себя вчера вел?
Сложно описать его издевающуюся гримасу на лице.
- Вел. Вчера. И позавчера. И позапозавчера. Ты здесь уже третий день, роднуля. Пора и честь знать.
Молотом по голове – это про меня. Что сказать в ответ – не знаю, не покидает чувство, что это чья-то дурацкая, неумная шутка, что меня разыгрывают, как маленького ребенка, посмеиваясь внутренне над страхом, липкими пальчиками охватывающим легкие так, что становится трудно дышать.
- Слушай. – Я стараюсь держать тон ровно, не срываясь в истерику. – А как все это получилось? Я ни фига ведь не помню…
Глядя на меня, он нашаривает рукой пачку сигарет, не спеша вытаскивает одну и прикуривает.
- Сядь. И слушай.
Мне тридцать семь лет. Я прожил их так, что мне не стыдно ни за один день, который я топчу эту проклятую Богом землю. Мне стыдно только за то, что я застал ваше поколение, которое младше-то меня на пять-семь лет, но уже совершенно другое.
Когда меня принимали в октябрята – я был рад, что у меня есть звездочка. Красивая звездочка, которой я мог щегольнуть перед дошколятами. Да ты такого слова и не знаешь…
Когда перед мавзолеем меня приняли в пионеры – меня распирало от счастья, потому что такой чести удостаивались немногие, поверь.
В комсомол меня приняли, но страна уже вовсю разваливалась, и мне, если честно, стало уже по фигу. Хотелось джинсов, хэви-металла, запрещенных пластинок и свободного секса. Не до комсомола было. Мы стали Россией, твою мать…
А потом меня забрали в армию. Уже в российскую. И знаешь, куда я попал? На дворе был 95 год, старичок…
И вот теперь я сижу перед тобой, молодым и здоровым мужиком, который три дня подряд пытается доказать всем, что счастье – это когда ты жрешь до посинения в ресторанах, пьешь дорогой коньяк, разбираешься в дорогих ботинках и каждую неделю таскаешь в свою кровать новую шлюху из тех, кто вечером занимается съемом в ночных клубах.
И скажу тебе – если бы у меня была рука – я бы так засадил тебе в лоб, что ты, может, и поумнел бы. Да я и левой врезал бы, но сейчас неудобно повернуться.
И я объясню тебе, почему.
Потому что еда – это то, что дано нам, чтобы сохранять в себе силы жить, работать, учиться, воспитывать детей. Она должна быть ВКУСНОЙ. А ты жрешь мраморный стейк, запивая его вином, как водкой – по целому бокалу сразу. И тебе не важен его вкус – тебе важно то, что стейк – МРАМОРНЫЙ, а вино — ДОРОГОЕ. Тебе вообще не хочется есть, но окружающие должны видеть, что у тебя – удалась жизнь. Ты живешь, как на витрине, как, блядь, в телевизоре, ты хочешь казаться, а не быть.
Отсюда же твое увлечение дорогими шмотками. Если наряд на человеке неплох и идет ему – поверь, все равно, сколько он стоит. Если ты со мной не согласен – носи всю одежду не снимая бирок, выпустив из наружу, лучше, если прям с ценником. Тогда в системе опознавания свой-чужой ты будешь проще определяться. Тебя не будут спрашивать, будут просто заглядывать в ценник – и либо здороваться, либо брезгливо поморщатся – и пойдут по своим делам.
А про фурсеток я вообще не стал бы говорить. Спортивный секс – это всего лишь гарантированный простатит в раннем возрасте. Тебе будет хорошо десять минут, а потом становится противно, правда ведь? И ты будешь лежать – и отчаянно жалеть, что нельзя прямо сейчас выгнать ее. И хорошенько помыться.
И в женщинах ты ценишь покорность и уважение к своей персоне, не понимая, что женщина, не имеющая собственного мнения, становится с годами просто бабой, она совершенно перестает быть Женщиной. С ней станет неинтересно, ведь «он же, твою мать, мятежный, ищет бури»? А она, как и пять, и десять, и пятнадцать лет назад будет продолжать заглядывать тебе в рот. И если ты не последний дебил, рано или поздно, но поймешь, что ТАКОЕ уважение не стоит и плевка.
Пока ты учился в институте, я подыхал на Минутке. И поверь мне, за один день там я понял больше, чем ты за всю жизнь.
Я оставил там руку. И еще – трех лучших друзей. Мы учились в одном классе и попросились в один взвод. Я видел, Антон, как они умирали – один за другим. Как снайпер отстреливал сначала одну руку, потом другую, потом ноги, потом стрелял по гениталиям – и мне самому хотелось дослать последний патрон в голову, глядя на их мучения.
Счастье, Антон – это когда ты живешь. Когда твое сердце бьется. Когда ты можешь делать добро окружающим. Счастье – это когда ты нужен кому-то. Кому-то, кто будет плакать, когда тебя не станет. Счастье – это когда ты будешь неправ, но кто-то выйдет и встанет на твою сторону, осознавая твою неправоту – встанет просто потому, что ты его друг. Это когда мир переворачивается от того, как тебе хорошо – и ты не несешь свою радость навстречу людям – наоборот, ты изо всех сил прячешь свое счастье, чтобы его не спугнуть.
И вот сейчас я смотрю на тебя – живого. Ты ведь неплохо раньше зарабатывал. Хорошо жил. Женился. Ну развелся, ладно, с кем не бывает… Но ты гадишь в свою жизнь САМ. Ты лично разбиваешь молотком свое здоровье, свою психику, свой интеллект, превращаясь в тупого скота.
Мне стыдно за тебя, хотя я знаю тебя всего три дня. Уходи – и никогда не возвращайся.
Я ошарашено смотрю на него, а он, видимо, окончательно потерял ко мне интерес. Снова повернулся ко мне боком, скосил глаза в грязное окно, закурил.
Бросил на меня еще один быстрый, обжигающий взгляд, давая понять, что разговор окончен.
Я медленно поднимаюсь с табуретки, на которую успел опуститься, пока он говорил. Захожу в комнату, отыскиваю среди разбросанных вещей свои мятые и очень грязные джинсы, долго ищу пиджак, но в конце концов нахожу и его. Нащупываю тонкую пачку налички во внутреннем кармане и пластиковую карточку. Живем…
Выхожу на лестницу, и, толкнув тяжелую металлическую дверь, ступаю в неприветливый мир столичного водоворота….

Я выхожу в старый, потертый московский двор.
Неподвижные качели на детской площадке. Песочница. Металлические горки.
Аккуратно подстриженный газон и заботливо подметенный тротуар.
Чистота и порядок.
Слава Богу, часы у меня на батарейке, поэтому они не остановились и время показывают исправно. Пол-пятого утра. Лето. Вижу рядом знакомую церковь. Таганка…
Я обожаю это время суток. Ты идешь по городу, который еще не понял, что просыпаться уже пора. Машин на улицах мало. Прохожих нет вообще, ты аккуратно ступаешь по утреннему асфальту, словно босиком по битому стеклу, боясь потревожить, упустить, потерять чувство утреннего шарма, чувство легкости, уверенности в том, что все будет хорошо. У тебя впереди выходной, обязательно выходной, и ты идешь домой в хорошем настроении, напевая себе под нос какую-нибудь глупую песню, которая сегодня ночью несколько раз звучала у тебя в голове.
Помню, еще студентом я любил возвращаться из гостей пешком. И один раз дошел с «Молодежной» до «Петровско-Разумовской». Заняло это четыре часа.
Я вообще люблю ходить пешком.
Вышел я в три. Как было красиво в моем городе, какое сильное, светлое, пронзительное чувство я испытал, когда надо мной начало вставать солнце. Нет ничего лучше солнца, которое встает только для тебя…
Я шел, умиляясь каждому прохожему, пьяный двадцатилетний пацан, открытый для всего, что могла вложить жизнь в мою юную, неокрепшую голову. Я наслаждался видом московских обшарпанных домов, уставившихся на меня унылыми, пустыми глазницами, которые через несколько часов расцветут утренним цветком сонных лиц, выглядывающих посмотреть температуру на термометрах. Мимо проплывали недострои, новостройки, круглосуточные магазины, сигаретные ларьки. Я шел, обходя редких дворников, которые ругались на меня на незнакомом языке – а мне было все равно. Я гулял по своему городу, заглядывая ему в душу, остатки которой еще теплились в этом скопище кирпично-бетонных строений.
Удивительно – я прожил в этом городе всю сознательную жизнь. Я влюблялся и разочаровывался, женился, разводился, досадовал на погоду и нерадивых коммунальщиков. Сходил с ума от летней жары и стучал зубами во время заморозков, когда одевался не по погоде. И никогда не задумывался над тем, как Москва красива ранним утром, когда не вышли еще на улицу те, кто превращает этот город в ад.
Москвичи.
Когда-то мы были сильным, смелым и дружным народом. Со своей историей, традициями, боем курантов, сменой почетного караула у дверей мавзолея, ГУМом, ЦУМом и прочими атрибутами советской жизни. Хреновая была идеология, наверное, но она – была. Нынешние политтехнологи сбились с ног, отыскивая национальную идею, которая была бы одинаково близка юному русскому и пожилому башкиру. Те, далекие от меня люди трудились на благо своей страны, поднимали целину, строили Комсомольск-на-Амуре, БАМ, возводили атомные электростанции, руководствуясь одним чувством – Любовью к Родине. Они делали это не потому, что были бессеребренниками, конечно, они хорошо там зарабатывали, не всегда, конечно, но бывало, и вот какая штука — для них это было не главным. Главным было братство молодежи, единый, непобедимый дух всемогущества молодой силы, энергии, мощь молодых умов, сметающая на своем пути все природные преграды.
Этот сильный, дружный народ жил вместе, не особо расстраиваясь, что впереди – сложная, полная трудностей жизнь, что впереди – неизвестность, что страна потихоньку ветшает, что перемены будут жестоки ко многим из них. Просто жили. Вместе. И улыбались друг другу при встрече.
Улыбка. Давно забытое москвичами движение мимических мышц лица. То, что делает нас людьми. Полный теплоты взгляд, из которого бьют высоковольтные молнии разухабистого веселья, приязни, любви к жизни.
Потеряно все. Вообще все.
Ты идешь по городу, и навстречу тебе нестройными, рыхлыми колоннами идут хмурые лица. Каждый озабочен своими проблемами, навалившимися тяжелым камнем на маленького человека. Зарплата, работа, коммуналка. Ипотека, долги, погода. Злая жена или злая теща. Детский сад или школа, где родительские собрания давно пора переименовать в День Сбора Подати. Испорченные ботинки, теперь надо покупать новые. Прожженные штаны. Вчерашний скандал дома, когда ты пришел домой несколько, хм… навеселе.
Ты идешь, стараясь понять, что заставляет всех этих людей смотреть прямо перед собой – и не видеть вообще ничего. Что двигает ими, что заставляет их каждый день, продрав глаза, почистив зубы и позавтракав, отправляться в хмурый туман, который накрывает мой город каждый день?
Они идут, вяло перебирая ноги, к теплому, душному нутру подземки. Спускаются по эскалатору вниз. Ждут свой поезд и садятся в него, толкаясь на входе, работая локтями, вжимая свое тело в мясорубку вагона. А там душегубка, хоть ноги поджимай – все равно не упадешь. И уйма народа, который тебя не замечает. Ты являешься его частью, и ты так же не замечаешь окружающих. Ну, если только кто-то не наступит тебе на новый ботинок, или от кого-то слишком сильно не несет потом.
Одинокие, затравленные взгляды, смотрящие перед собой.
Никакой радости в прошлом. Никакой надежды в будущем.
Острое желание вырваться из всего этого дерьма, оставив остальных подыхать в этой забытой Богом клоаке.
Все это и есть – москвичи…
Этот город уничтожили мы. Мы сорвали с него невидимый налет добра, дружелюбия и гостеприимства, открыв миру злое чудовище, перемалывающее людские судьбы тысячами, выбрасывая в утиль миллионы мечтаний. Этот город, поняв нашу природу, начал жрать наши души, не оставляя от них даже воспоминаний, не давая надеяться на лучшее, он душит нас, своих рабов, смрадом труб котельных, разрушает концентрированной ненавистью наше сознание, заставляя нас грызть друг друга ежедневно, ежеминутно…
Я ненавижу Москву. Город, который, как роскошная женщина из мечты, может подарить мечту, позволить дотронуться до нее, почувствовать ее дыхание. И через минуту отнять у тебя все, до последнего грана терпения, бросить тебя на самое дно, заставив тебя встать в унылый ряд тех, кто шагает вечером из брюха метро к желтому параду пригородных маршруток.
Где-то я читал, что Москва – как проститутка. Что если быть с ней сильным, обращаться с ней как с конченой блядью, она покорится, станет послушной и исполнительной. А если заигрывать с ней, или заискивать перед ней, ничего хорошего не выйдет.
Я делал и так, и эдак. Результат всегда был один.
У нас с тобой взаимная неприязнь, любимый город…
Я тихо, словно украдкой выхожу на большой перекресток, Таганскую площадь, и пытаюсь поймать машину. Никто не останавливается, вид у меня не самый презентабельный.
Докуриваю сигарету. Вернее, не докуриваю, а выбрасываю ее почти целую – во рту такая помойка, что мухи даже и не подлетят, наверное. Зубной щетки в ванной Однорукого я не обнаружил, да и вряд ли стал пользоваться, если бы нашел, по аналогии с полотенцем.
Тепло. Легкий, почти неслышный ветерок шевелит листья редких деревьев, пускает волну по одинаковым московским газонам, развевает флаги с гербом Москвы, понавешанные в неприличном количестве на всех домах. Проезжающие мимо автобусы тоже украшены маленькими флажками с Георгием. Что за праздник сегодня, е-мое?
Рядом со мной тормозит махрового года выпуска «шестерка». За рулем, неожиданно, русский человек. Удивительное рядом…
- Куда? – Сосредоточенный взгляд, бодрое лицо, твердые, уверенные руки на руле.
- Красногорск. Восемьсот.
- Тысячу дашь – поедем. – Никакой наглости в голосе, просто констатация факта.
- Поехали.
Просовываюсь на переднее сиденье, продавленное до неприличия. Мы трогаемся.
Смотрю на водителя, сначала украдкой, потом уже без стеснения. Молодой, подтянутый парень лет тридцати, мой ровесник, рассеченная бровь, на руке татуировка «Я знаю все», обрамленная светлыми волосками. Цепкий, сосредоточенный. Чувствуется уверенность в себе, в своих силах, в лучшем будущем.
- Курить можно? – Не дождавшись ответа, засовываю себе в пасть сигарету.
- Да кури уж…
Закуриваю. Первая затяжка вызывает тошноту, но постепенно все проходит. Эх, надо было минералки купить по пути…
- Слышь, а чего, праздник какой сегодня? – Затягиваюсь через силу.
- Да день города ведь сегодня.
Твою мать… А лето ведь закончилось…
День города – в первые выходные сентября. На дворе осень, Тверскую перекрыли, завтра будет салют… И куча народа, держа в одной руке воздушный шарик, а в другой бутылку с пивом или банку с какой-нибудь химозой, двинут на Поклонную, на Красную площадь, на мосты – люди, как и в Древнем Риме, жаждут Зрелищ…
Мысль о пиве, вообще о любом алкоголе, вызывает дурноту. Вступая в ряды противников бухла, торжественно клянусь… Как там дальше?...
- Погода отличная сегодня. – Гляжу на него, ожидая ответа на свой комментарий.
- Есть такое.
А парень-то явно не из болтливых.
- Прикольная татуха. Откуда идею взял?
Он аккуратно гладит руку, на которой выбиты слова.
- Жена подсказала. Бывшая.
- А в чем смысл?
- А в том, что каждый человек по определению знает все, что ему нужно для нормальной жизни. Вообще все. Просто каждый раз, узнавая что-то новое, его нынешняя жизнь перестает его устраивать. Ему хочется еще лучше. А потом еще. И еще. И еще.
А на самом деле – нужно просто понять, что у тебя сейчас есть – и довольствоваться этим.
Каждый день мы стараемся сделать себе еще более комфортней. Более обеспеченней. Более спокойней, что ли…
- Подожди. – Голос сам выскакивает на повышенные тона, потому что это знание жизни меня сегодня уже посещало, в лице Однорукого. – Ты хочешь сказать, надо реально принять то, что есть – и вообще не барахтаться? Убиваться не стоит, да? Есть жена и детки – и слава Богу, да?
Мы сворачиваем на одну из параллельных Тверской улиц.
- А зачем? – Он открывает окно со своей стороны, закуривает сам. – Ну посуди – ты бьешься над тем, чтоб зарабатывать не две, а, допустим, три штуки грина в месяц. А некоторые удавятся за пятьсот бакинских. И им – хватит. Они с этими деньгами будут гораздо счастливей, чем ты – со своими двумя косарями.
- Ох, ты не прав, твою мать… — Я шумно выдыхаю дым в окошко. – Ты пойми, что если перестать стремиться к чему-то – не важно, деньги ли это, карьера или признание всего человечества, ты начнешь скатываться назад, деградировать. Начнешь искать в себе причины не делать ничего, потому что ты «знаешь все». Будешь и дальше бомбить на своем «жигуленке», не зная о том, что коробка-автомат гораздо удобней. Пойми, надо стремиться к чему-то большему. Надо…
Он молчит, явно не расположенный мне отвечать. Мимо проскакивает церковь на Трикотажке, мы выезжаем за МКАД. Если пробок не будет (а откуда им взяться в такую рань?), буду дома через 10 минут.
- Вот ты говоришь – я знаю все. А хрена ли ты знаешь? Ведь ни черта же не знаешь, — я не унимаюсь. – Ты думаешь, того, что ты пережил в своей жизни, достаточно, чтобы составить мнение обо всем?
- Достаточно. Во всяком случае, в этой стране.
И вот здесь меня несет просто как корабль на рифы….
- Это, блядь, в какой это – «в этой»?! Ты что, родился в какой-то другой стране – и сюда переехал? В нашей стране, чувак, В НАШЕЙ. В твоей и в моей. Со всеми ее долбанными властями, выборами, казнокрадством, взяточничеством, педофилией и телевизионной проституцией – в нашей, твою мать, любимой стране. Ты, небось, и переехать отсюда был бы не против?
Он, насупившись, молчит. Время от времени поглядывает по зеркалам – и молчит.
- А я вот как тебе скажу. Те, кто хочет отсюда уехать – уроды. Моральные лишенцы, искалеченные собственным восприятием действительности. Неправильно воспитанные, аморфные, никчемные люди. Ты спроси Чичваркина — а хотел он жить за границей? И он тебе ответит – а ни хрена. Заставили человека жить вдали от Родины. Была бы возможность – вернулся бы. Он об этом в каждом интервью говорит.
Вот вы все рветесь в Европы, Америки… А хрен ли вы там забыли? Вас там, конечно, ждут с объятиями, распростертыми как крылья кондора над Большим Каньоном. Работать полотерами, официантами, проститутками – и самого себя убеждать, что делаешь это для того, чтобы набраться практики в языке? Ну смешно, еб твою мать… Вы же мечтаете, чтоб домик у моря, чтоб ничего не делать, чтоб в кровать приносили сначала кофе, а потом пульт от телевизора. С российскими, прости Господи, каналами. Чтобы лежать где-нибудь на Кипре – и видеть, из какого ада ты свалил…
Только для этого нужно сначала на этот домик заработать. Или украсть. И где ты будешь это делать, родной? В этом самом аду, среди таких же, как ты, которые спят и видят, как становятся миллионерами – и валят отсюда, косяками непуганых идиотов, валят, валят, заполняя своей массой все аэропорты и вокзалы. Подальше из поганой Рашки.
А ты сам подумай – вдруг ты можешь изменить этот ад? Сделать его лучше? Не для себя, может быть – для своих детей? Или внуков?
Я не говорю о том, чтобы ходить по Болотным площадям – пусть туда ходят другие. Но хотя бы что-то ты можешь сделать сам? Не бомбить на своем рыдване, а найти нормальную работу и сделать так, чтоб твой ребенок получил нормальное воспитание. Чтоб не прятался и не отворачивался, когда двое азеров нахлобучивают русского, а впрягался сразу, без напоминания?
О какой «этой стране» вы все твердите? У тебя нет другой страны, друг. Нет, понимаешь? Эта страна – твоя, не другая, а именно эта. И другой у тебя, с большой долей вероятности – не будет… Ты здесь вырос. Здесь звучит твоя родная речь. Здесь, прости уж за пафос, могилы твоих предков. То, что означает – Родина, твою мать…
Можно говорить все, что хочешь, о власти. Нельзя говорить плохо о Родине.
Останови, я здесь выйду.
Выхожу из машины, не доехав до своего дома километра два. Дойду пешком, не страшно. Бросаю на пассажирское сиденье мятую купюру. Возникает желание подойти со стороны водителя и сказать что-нибудь едкое, хлесткое, злое – и дать в морду. Давлю в себе его изо всех сил. Смысл? Этот идиот, воспитанный «Большой стиркой» и «Домом-2», все равно ничего не поймет. Отравленный телевизором и интернетом хомяк…
Жалко мне его, честное слово…
Захожу в ближайший магазин.
- Будьте добры…
- ?...
- Два «Миллера», пожалуйста. И пачку «Мальборо», красных.
Пока продавщица суетится у витрины с сигаретами, думаю об Одноруком, о Водиле, вообще думаю.
- Знаете, я передумал. – Стесняясь того, что она уже сбегала к холодильнику, опускаю глаза. – Мне, пожалуйста, только сигареты.