bjakinist. : Семья Uljanoff

В теплом, тихом и словно бы бесконечном октябре тесный особнячок благостно жмурится на неспешном солнце. Однако ночью тревожно вслушивается в шелест и треск печального сада, где через две недели уже столь многому суждено погибнуть, уйти безвозвратно, раствориться в горчащем воздухе.

Старой даме не спится. Ночами Марии Александровне кажется — она не в недрах гроба еще, но старинной виолончели, ночные туманы наигрывают слышные только старушке жалобно-мечтательные мелодии, ныне забытые, кажется, навсегда.

Нынче все больше этот ужасный «рок» — именно роковое в нем что-то, в этом однообразном грохоте, но Володюшке и Маняше нравится. Им слишком многое нравится из того, что Марии Александровне кажется невозможным, в жизни нормального человека несбыточным: кожаные штаны, потные эти «косухи», мопеды эти или как их? — мотоциклетки; этот ржущий мат-перемат в общении даже и между девицами, эта ранняя половая жизнь, такая неосторожная, это чавканье за столом и пальба в родных по любому поводу.

Вот Саша и Аннета — совершенно другие, хоть десять лет только разницы. Саша в 28 уже жандармский ротмистр, крупный, неуклюжий, но такой степенный и положительный. Жалко, что выпивает, однако работа ведь у него нервная, без выходных: вешают каждое воскресенье.

Аннушка вся в хозяйство ушла, воюет с прислугой, сердито гремит ключами целый день, со всеми, как она сама говорит, «собачится». Читает каких-то Донцову и Полякову, смотрит Малахова. Мария Александровна пыталась их открывать, но тотчас же поняла: чужая душа — потемки.

Младший, Митенька — за джойстиком день и ночь, и давеча после Всенощной спросил Марию Александровну на всю церковь: «Ма, ты орк?» — Maman — Человек-Паук!» — сурово ответил Саша. И дома Митеньку выпорол, но толку ведь никакого: Митенька и это принял за какую-то свою звездную бойню, не более.

Мария Александровна нажимает кнопку у изголовья. Стена напротив раздвигается с торжественным шорохом, включается матовый скромный свет, и кроткие звуки Ланнерова вальса, как запахи лаванды и резеды, веют в распахнутой гардеробной.

Лежа в постели, Мария Александровна рассматривает свои сокровища. Вот тафтяное скромное платьице с рукавами еще фонариком — в нем приехала она в Россию, бедная, робкая немочка. Вот белый кисейный наряд — в нем она представлялась покойным государю и государыне. Государь Николай Павлович, оглядев ее, сказал по-французски ласковый комплимент. Приседая, Мария Александровна робко ответила.

— Надеюсь, ТАКОЙ французский — единственный ваш недостаток, мадмуазель? — усмехнулась и государыня. Лицо ее дернулось от нервного тика — к тому ж и мигрень.

Вот подвенечный наряд, похожий на заснеженную опушку. Первая брачная ночь оказалась скомканной. Шурик (муж) был в тот вечер еще внимателен. Но оставшись вдвоем, он и Маша вдруг растерялись. И если б не государь, который так деликатно, так вовремя появился, чем бы все дело закончилось?

Император махнул на дверь:

— Мальчик, ступай!

И Маше:

— Мой Шурик — больше по морячкАм. Простите нас, Машенька!

Государь вздохнул по-отцовски, и это их сразу сблизило. Счастье свалилось внезапно огромное, но утро все-таки полагалось встречать порознь.

Все дети Марии Александровны от Николая Павловича, но это — тс-с-с!..

Мария Александровна смотрит на свое коронационное платье: бесконечная рябь серебряной парчи, точно степь оренбургская, шлейф 2 метра. Платье на манекене, как плотно заснеженный динозавр. Слова «динозавр» в Святом писании нет, но следует делать уступки беспокойному духу времени. А господь послал им эпоху ужасную.

Когда матрос Дыбенко задушил, наконец, ее непутевого Шурика, Мария Александровна перебралась с детьми в тихий Симбирск, подальше от столичного терроризма. Новый государь, тоже Саша (дублер) похож на ее Сашу-жандарма и также пьяница, хотя с чего бы ему — лично никого еще не казнил.

Но время — честный человек, повесить кого-нибудь еще, конечно, сподобится.

С грустным шорохом закрывается гардеробная. Старушка лежит смирно, покоряясь бессоннице.

До скудного рассвета еще часа полтора. Мария Александровна слышит тарахтенье мотора. Володюшка с Маняшей из клуба? Или Саша с казни, пьяненький, как всегда?

Одновременно поднялась и Анюта. Шаркает в тапках на кухню. Громко, с вызовом зевая, ставит электрочайник. Время Митю в школу будить, но он еще с полчаса проваландается в постели, пока Аннушка не приветит его по голой спине мокрым полотенцем.

«Валандается»! Что за слова в этом Симбирске прилипли к ней!

Мария Александровна надевает капот и идет в сортир. Кафель здесь в мелкий тупой цветочек. Смотреть, даже кАкая, невозможно на это убожество. Глухомань!

Митя стучится в дверь:

— Ма! Ну ма-а!..

Мария Александровна споро приводит себя в порядок, открывает рассерженная:

— Зачем ломишься?

Митя в одних трусиках от нетерпения прыгает:

— Ма! На кухне — такое, бля!

— Что еще за «ма-бля»? — Мария Александровна шлепает его по щеке.

— У-у!.. — воет Митя, будто от боли, приседая слегка.

Только б играть ему — и лучше всего на нервах!..

Мария Александровна, властная, сдержанная, плывет на кухню, словно под ней паркеты дворцовые — узорные бескрайние бездны их.

Володюшка и Маняша, в кожанках и шлемаках, как инопланетяне какие-то, в дверях расступаются. Саша сидит у стола, тяжко повесив голову. Ноги его широко расставлены, икры под тонкими голенищами играют, как желваки.

Аня кутается в платок, губы поджаты: копит злость и уже мается.

На столе в черно-сверкучем пакете с серебристою надписью «Nike» радужно мерцают до боли знакомые полушария, и над ними, под жемчужным крестом — словно запекшееся кровавое сердце горит.

Саша поднимает тяжелый, честный взгляд удава на мать:

— Нынче ночью прислали вот с нарочным. Дублер-то свинтил, maman! Дескать, поотсиживались в Ульяновске — и хорош. Наш теперь черед рисковать.

Аню вдруг прорывает, и она изо всех сил, как на судьбу, ревет:

— Сво-олочи-и-и!!!..

18.11.2012