Лев Рыжков : Dostoevsky-trash (часть IV)

Часть I
Часть II
Часть III

7.
Братья К.

Утро начинается буднично. Кошмаров предыдущей ночи – нет, не было. Вот оно солнышко ясное летнее, блещет ласково лучиками. И в мире все хорошо. И он еще не пропитан ядом.
Но чистота живет лишь несколько секунд. Память к Павлу возвращается. И погружает его в тлетворный ад вчерашних искушений и отвратительных грехов.
Павел смотрит на образа, крестится, торопливо заслоняется рукой.
Не происходит ничего.
Паша, на всякий случай, отходит подальше, к самому коридору, потом, подумав, пятится в прихожую. Крестится заполошно, опасливо, из-за угла.
Ничего.
Кроме пылинок на свету. Пылинок из затхлой комнаты. На ласковом, очень ласковом свету. Такой свет Паша когда-то видел на удивительной старинной картине. Свет ласковый, невинный, отливающий золотом.
Паша вдруг понимает, что Бог сейчас находится здесь. Прямо здесь, в этой комнате. Тот самый Бог, послания которому он десятилетиями выстукивал лбом по половицам. Он появился. Золотое облако – это Он.
Павел цепенеет. Да, конечно, он ожидает расправы. Из облака должна вылететь молния, должно произойти что-то по-ветхозаветному ужасающее.
Но нет! Свет, золотой, неимоверно прекрасный, беззаботный свет пронизывает Павла. Несколько мгновений Павел сияет изнутри.
В облаке света Павел слышит не то девичьи, не то детские приглушенные, словно стеснительные смешки.
Наваждение длится всего мгновение, не дольше. Но это мгновение наполнено такой сладостью и таким беззаботным откровением, что Павлу, как древнему доктору Фаусту, хочется схватиться за него, за это мгновение. Не отпускать никуда. Вгрызться зубами в золотую невесомую ткань этого облака и наслаждаться тем, что оно есть где-то рядом.
Но Бог уходит. И Паша понимает это немедленно.
Солнце прячется за тучи. Свет уходит из затхлого логова. А само логово остается – только стократ более пыльное, мерзкое, отвратительное. Запущенный хаос, не тронутый любовью, смыслом. Унылая, паучья мерзость ежедневного бытия.
Павлу уже не хочется господства над миром. Ему нужен только этот Свет. Как его привлечь? Как вернуть его себе?
- Паша! – нависает унылая, серая, согбенная тень. Люся.
Паша сейчас напоминает паука, отвратительного Гитлера из карикатур военного времени.
- Паша! – В голосе Люси извечный стон, извечная нотка все того же, раз и навсегда затверженной укоризны.
- Папа! – твердят унылые дети из-за Люсиной спины.
Паша понимает, что никогда не любил этих детей. Они были для него повинностью, обузой, которую он бездумно, как древний Сизиф, волок в гору.
- Паша!
- Папа!
- Паша!
- Что? – страдальчески отзывается Паша. – Что вам всем от меня надо?
- Теперь-то ты видел, — одновременно говорят Люся, Аленушка, Коля.
Глаза их пусты. Паша понимает, что вернулся вчерашний отвратительный собеседник.
- Да, — Паше нет смысла отрицать очевидное. – Я не то, чтобы видел. Он… этот свет… он меня насквозь пронзил…
— Найди Его, — говорит Сатана устами жены и детей. Дьявол, как понимает Паша, мастерски владеет чревовещанием и созданием трухлявых спецэффектов. – Найди его для меня.
- Но ты же… — Павел криво усмехается. – Ты же всемогущ… Ты так говорил во всяком случае.
- Я не говорил этого, — Тела жены и детей оплывают, словно из них вытянули какой-то стержень, они сливаются, эти тела, вплавляются одно в другое. Люся и дети становятся ничего не значащими, как обрывки афиши давно забытого концерта.
Павлу все равно. Ему их не жалко. Да, они живые. Но как можно любить серые грибы на ржавых трубах затхлого подвала? Нет их, вот и славно. А если и есть, тоже не особо мешают.
- Он возникает ниоткуда, и уходит – совершенно в никуда, — говорит Сатана. – И я мечтаю Его поймать…
- И наслаждаться, — облизывается Паша.
- И использовать Его, — говорит Дьявол. – Это осуществимо в теории. И ты поймаешь для меня это Свет. Поймаешь Бога.

***
В открывшейся Павлу картине мира Сатана – паук. Громадная и почти непостижимая сущность, питающаяся болью, отчаянием, всевозможной душевной дрянью.
- Ты подпитывал меня долгие годы, — Дьяволу не слабо признаться. – Твоя душа была исключительно питательной.
В такие вот, исключительно питательные, источники насыщения паук машинально подкидывает негативные эмоции. Как деревенский хулиган, что забрасывает упаковку дрожжей в бурую жижу бревенчатого сортира. Как кочегар, который знай себе, подбрасывает уголек в топочку.
- Смысл всеобщего существования в том, чтобы питать меня, — говорит Сатана устами семьи, слипшейся теперь в невнятный комок биомассы. – Никакого другого смысла нет.
Бог для него, как солнечный зайчик. Раздражает, ускоряет гниение и без того тлетворной материи тварного мира.
- Ты найдешь для меня Бога, — говорит Сатана. – Ты подашь мне сигнал, как телефон генерала Дудаева, приманивший ракету.
- Погибну ли я? – спрашивает Павел. Он понимает, что в свете (в Свете!) некоторых прояснившихся обстоятельств он был бы и рад исчезнуть с лица Земли.
Но Сатана вкладывает в него знание о выгребной яме мира, где отработанные души сляпываются в невразумительные комки, в которых, в свою очередь, запускаются питательные процессы.
- Командуй этой помойкой, — говорит Сатана. – Я всемогущ, но мне безразлично, что там происходит. Мой интерес – своевременное питание. Ответственный за питание – ты.
- Если мы поймаем Бога, — говорит Паша. – Вдруг… Каково будет мое вознаграждение?
- Ты сможешь исчезнуть, — говорит Сатана. – Если сам этого захочешь. Я отпущу тебя. Ты покинешь замкнутый тлетворный континуум, растворишься в пустоте.
- Ты убьешь Бога?
- Нет, — равнодушно говорит Дьявол. – Он слишком ценен, как удобрение. Когда Он уходит, Он оставляет по себе очень вкусные страдания.
- Раньше ты сравнивал Бога с руководителем гигантской замкнутой корпорации. Это получается не так?
- Это и так тоже. Есть души, которые свободны от питательной деятельности, которые просто вне ее. Ты должен узнать, кто эти люди.

***
Сатана вспоминает Гитлера.
Разговор, как и не прерывался. Он продолжается и в трамвае. И теперь за Дьявола говорит замученного вида женщина в розовом берете и уродливых сапогах.
- Адольф сперва казался мне затейником. Проявлял задатки шустрого малого. Очень сноровисто организовал экспедицию в Гималаи. Хотел вместе со мной пощупать горных старцев. Потом он предположил, что Бога прячут евреи. Предположение небезосновательное, но ложное. Потом он понял, что ошибся, но остановиться не смог. Боялся потерять лицо.
- Так ты все-таки заодно с евреями?
Тетка в берете гулко захохотала.
- Скажешь тоже. Просто они так вкусно страдают, что мне жалко их терять.
Павел зачем-то привычно влачится на работу. Хотя и знает, что мог бы этого не делать. Ничего бы не изменилось.
Когда он уходил из дома и захлопнул за собой дверь, ему показалось, что за его спиной что-то осыпалось.
Паша был достаточно малодушен. Конечно же, он оглянулся.
Квартиры на своем месте уже не было. На ее месте, прямо из стены подъезда прорастала пасть – гноящаяся, с черными зубами-пеньками, бурлящая тлетворными соками.
Но в принципе Паше стало даже легче. Не надо туда возвращаться – и хорошо.

***
Работа в кои-то веки доставляет Павлу что-то вроде удовольствия. Вся эта размеренная обыденность. Последние попытки разлагающейся, истлевающей действительности казаться нормой.
- Эй, Суслик! – пытается достать Павла громила Кабан.
Паше, постигшему сущность и принципы этого мира, Кабан даже не смешон. Он – надоедливая букашка, не более.
В реальности противник преграждает Павлу выход из складского лабиринта.
На деле (а Паша уже видит на несколько слоев реальности глубже) он – всего лишь горстка трухи.
- Суслик, мы тут посовещались и, короче, решили. Ты сильно чмошный пассажир, — говорит Кабан что-то совершенно пустое, не значащее. – Мы тебя, короче, обоссым сейчас.
Павел не реагирует.
- Эй, ну ты не понял, к тебе обращаются?
Даже мимолетного взгляда не достойно это насекомое.
На физическом уровне Кабан хватает Павла за волосы, потом выворачивает руки. Павел безразлично становится на колени.
Из закоулков появляются другие складские работники. Из кабановских подпевал.
- Ну, так неинтересно, — говорит один. – Он никак не реагирует.
- Такого даже обоссывать без понту, — говорит другой.
А третий вспоминает какую-то совершенно гнусную историю о том, как кто-то обоссываемый сильно матерился, а пацаны играли в игру, кто попадет струей прямо в рот. Так вот, третий выиграл.
- Да чмошный он