Бабанин : Сиртаки.

Свет больно ударил по глазам. По одному нас выводят во двор и расставляют в два ряда. Дует сильный морозный ветер, а на многих из нас лишь рваное нижнее белье. От слабости некоторые падают лицом в снег, но никто всерьез не обращает на них внимания.

Небольшой оркестр, ежась от холода и от противоестественности происходящего, начинает играть «сиртаки». Колонна приходит в движение. Носок вперед, теперь влево. Еще раз. Ступню назад, другую, еще раз. Носочки тянуть. Хорошо! Поворот! В другую сторону! Дружней! А теперь польку – бабочку. Начали!

Все чаще падают танцоры, их тут же засыпают снегом, что бы не мешали остальным, а взамен пригоняют все новых и новых. Здание без окон, из которого их выводят, кажется утробой, хватившей от жадности лишку и теперь отрыгивающей ненужное.

После польки танцуем фокстрот. Перед заходом солнца, наконец, пришла очередь «белого танца». Оркестр играет вальс, и из-под снега поднимаются, неуклюже отряхиваясь, наши жены. Некоторые пришли со своими новыми мужьями, что ставит под сомнение реальность нашего существования.

Меня приглашает моя первая возлюбленная (странно, а почему не пришла жена?). Она в длинной ночной рубашке, настолько белоснежной, что в это трудно поверить. На лице, на руках, на груди серебрятся снежинки, которые совершенно не тают. Когда она что-то говорит, то пар не клубится возле ее рта, наверное, именно поэтому я не могу разобрать слов.

Звучит свисток капельмейстера, возвращающий в реальность. А мы думали, что никакая сила не сможет остановить этот вальс.

Минутное прощание напоминает, скорее, минуту молчания. Все прощаются одинаково молча, хотя каждый по-своему. В сутолоке успеваю передать ей свой последний рисунок. Я писал его долгими бессонными ночами черной от цинги слюной на вылинявшей наволочке. Она бережно прячет рисунок под рубашку.

Мы выстраиваемся в колонну, а посторонние уходят в метель. Она уходит последней, махнув мне на прощание рукой. В какой-то момент я вижу ее профиль. Все повторяется. Точь-в-точь как на моем рисунке: метель, застывшее от горя и холода лицо, на котором не тают снежинки, и теплящаяся под сердцем, исковерканная еще до рождения жизнь.