kakofoniya : Тея. Окурок. Прыжок вниз.

Было бы проще спуститься в метро, вслед за той веснушчатой девчонкой в синей беретке… Ведь именно из-за нее слезы Теи капают в остывшее капучино, а серое небо за окном плюется дождем. Схватить бы нахалку за воротник пальто, встряхнуть легонечко, и, стараясь не терять самообладания, сказать:
- Верни цветы, итак все катится к черту.
Но, подставляя лицо крупным хлопьям снега, которыми швыряется взбесившийся ветер, вдруг понимаю, что не стану ее догонять. И не потому, что не успею или не хватит смелости потребовать украденное. Нет. Просто мне хочется все усложнить, запутать. Настолько, чтобы окончательно потерять девчонку из виду, рискуя никогда ее больше не встретить, обрекая тем самым Тею на вечный сон о черном вороне.

- Ладно, — словно в полусне слышу голос Теи, — я заплачу за сэндвичи, а ты поможешь мне восстановить гармонию, пусть все вернется на свои места, цветы – в банку, покой – в сердце…
- А деньги? В карман? – моя неудачная попытка пошутить не встретила понимания.

Денег в моем кошельке ровно столько, чтобы доехать до дому, поэтому предложение Теи (изначально принадлежавшее мне) звучит довольно заманчиво, но я отказываюсь от него в самый последний момент, потому что хочу спасти Тею, спасти по-настоящему. Не так, как того хочет она – удовлетворить ее каприз и позволить снова улыбнуться, — а так, чтобы втолкнуть ее в ту плоскость, где будет возможна гармония абсолютная, гармония совершенная и неоспоримая. Смущает лишь абстракция моих благих намерений… Ведь я даже представить себе не могу, как выглядит та желаемая плоскость, тот самый абсолют, который ищу уже дольше двадцати лет...

***
Но почему это должно было произойти именно с Теей?
С той, которая уже больше года вертится за прилавком, четко выговаривая «это итальянские», «что вы, чистая кожа, да и со скидкой...», искренне радуясь тому, что отсутствие злосчастной буквы «р» в ключевых словах избавляет ее от необходимости комплексовать. Той, которая устала от слова «устала», которая уже второй месяц пытается бросить курить, которая еще толком не научилась пользоваться компьютером, и, тем не менее, утверждает, что «Ин-тер-нет – величайшее достижение человечества». И если эта девочка в синей беретке на самом деле зашла в магазин ровно в половине двенадцатого (Тея точна в описаниях), попросила что-нибудь без каблуков, да подешевле, в пределах двадцати долларов (какого черта они брезгуют выражать цены в национальной валюте?), не говорит ли это о том, насколько практична и не глубокомысленна сама Тея? Разве заметила она Гарри Потера, прочтенного девочкой накануне вечером? Разглядела ли забавные веснушки, усыпанные по всему лицу, и почему по расцарапанным рукам не догадалась о пушистом котенке, подобранным девочкой у подъезда?
- У нас обувь в основном дорогая, — ответила ей Тея. Не понимаю, какой смысл пересказывать мне все до мелочей? Дотошно, детально… практичность и мелочность Теи? В чем же тогда кроется причина моего ошибочного предположения о том, что она поэтична, многогранна, загадочна… и что заставляет меня так внимательно всматриваться в черты ее усталого лица, с жадностью поглощать каждое сказанное ею слово…
- Но мне срочно нужны ботинки, — объясняет девочка, — и только в пределах двадцати долларов, больше у меня нет. Просто, чтобы они были без каблуков и непромокаемые.
- Непромокаемые… — бормочет Тея.
- Да, желательно, конечно, — девочке приглянулась одна пара, и она взяла в руку правый ботинок.
Но тут в беседу вмешивается некая дама и заявляет, что ботинки, которые посоветовала приобрести Тея, ужасны. Мало того, что в них невозможно ходить, они еще и нетеплые и не подходят к бежевому костюму, под который, собственно, и покупались. Хочет вернуть.
- Вы же их уже носили, — объясняет Тея.
- Ну и что?
- Мы так обратно не принимаем.
- Еще как примете, милочка! — дама повысила тон, а девочка в синей беретке перестала интересоваться обувью на плоской подошве (продолжая тем не мене держать в руках ботинок) и пошла рассматривать другую, на высоченных каблуках.
Через несколько минут безрезультатной беседы появляется менеджер по продаже, пытается выяснить причину недовольства разбушевавшейся клиентки, на что она, успев позабыть о первопричине своего визита и обозлившись на грубую продавщицу, объявила, что у нее подскочило давление из-за того, что «эта хамка вывела меня из себя».
- Тея, — говорит менеджер по продаже, — изволь извиниться.
Но Тея вдруг почувствовала острую головную боль, поняла, что не понимает ничего из происходящего, осмотрелась: вокруг туман и рой мошкары. Кто-то потряс ее за плечо, крикнул что-то в ухо (голос мужской), и в этот момент ее взгляд, рыскающий по магазину в надежде отыскать что-то знакомое, что-то такое, что могло бы связать все происходящее в единую картину, остановился на… На кассе стояла банка из-под баклажановой икры, а в ней — нарциссы. И почему-то это сочетание показалось ей самым важным, самым серьезным в этот момент.
Дело было не в нарциссах, и не в банке из-под баклажановой икры, а — в их гармонии. Гармонии, которая в какую-то долю секунды (в тот самый миг, когда клиентка угрожала пожаловаться директору, если они не примут возврат — сапоги со стершимися каблуками, купленные два месяца тому назад) показалась Тее единственным смыслом существования, оправданием всей ее жизни, венцом всех ее желаний, мечтаний, начинаний. Нарциссы в банке из-под баклажановой икры — наивысшая поэзия, чистейшая симфония, картина, в непревзойденной эстетике которой невозможно разобраться. И незначительность голоса клиентки и упреков управляющего, померкших на фоне величия взявшейся неизвестно откуда поэзии.

И эта гармония, рассказывает она (картавя), словно вытащила меня из забвения, вернула в магазин, в реальность. И тут эта девчонка, которой надоело выбирать себе обувь за двадцать долларов, заметила банку с цветами и направилась к кассе. Я внимательно проследила за ее взглядом и, что ты думаешь, она, вместо того, чтобы наслаждаться поэзией, этой чистейшей контрастной поэзией, начала читать надпись на банке. Представляешь? Что за люди окружают меня? Им дела нет до подлинной красоты! Словно ценности подменили фальшивыми монетами, абстракция вытеснила абсолют, подмяла под себя идеалы...

Рассказывает. Так, словно ее саму эта проклятая надпись волновала меньше, словно не она знала наизусть состав ее прежнего содержимого и не вытирала пальцем капли воды, случайно скатывающиеся со стебельков после того, как она меняла воду. Но винить в этом стоит только черного змея, поочередно превращающегося то в крокодила, то в ворона. Снится ей каждую ночь, за несколько секунд до визжания будильника, корчит непонятные рожи и утверждает, что не оставит ее в покое, и единственная причина, по которой он не убивает ее — это ее имя. Единственное в своем роде, неповторимое, (она сама так решила), и что подобные эксклюзивные экземпляры убивать грешно, а он, ворон-змей-крокодил, боится наказания за браконьерство. Но времени у зверя оставалось мало и он, не закончив угрозы, вынужден был превращаться в славного пингвина и удаляться в неизвестном направлении.

«И вдруг, продолжает Тея, кассир стал заигрывать с ней и предложил подарить нарциссы, на что эта малолетняя нахалка мило ему улыбнулась и заявила, что была бы только рада. До меня не сразу дошло, насколько происходящее серьезно, только тогда, когда он вытащил цветы из банки и протянул ей, я поняла, что невозможно мне будет жить в мире, в котором разрушена гармония».
- И ты не могла ее остановить? — глупо спросила я.
- Как? Эта девчонка, выронив (нарочно, конечно) ботинок (который она так щупала со всех сторон, что теперь долго и упорно придется объяснять покупателям, что это не производственный брак!), прижала цветы к груди, и выбежала вон.


Как я познакомилась с Теей.

Ни дождя ледяного, ни стихов вычурных, выведенных на запотевшем стекле витрины, а — грустно. Настолько, что даже голод, острый, безжалостный, отбрасывается на задний план, превращается в жалкую декорацию. О том, чтобы явиться на встречу к подруге вовремя (мы с ней условились — в шесть, у нашего парка), не может быть и речи. Сегодня мне хочется быть отвратительной, забывчивой, непунктуальной и, наконец, дать волю своей печали.
- Сказали, маршрутки стали реже ходить, — она — ему. Что за она, что за ему… Два голоса. Первый — женский, писклявый, а второй, который пробасил »С каждым днем все хуже и хуже", мне совсем не понравился.
Тея (тогда я еще не знала ее имени и вполне могла бы заменить его на «Худощавая девушка в синем пальто, с нелепыми желтыми пуговицами», но тот факт, что теперь, когда рассказываю эту историю, я знаю ее, мешает мне считаться со столь незначительными условностями) стояла чуть поодаль от меня и курила, что-то бубня себе под нос. Затем бросила бычок в сторону урны и устремила взор туда, откуда должна была подъехать маршрутка. Тот миг, — недолгий, но определенно таящий в себе поэзию и, осмелюсь предположить, даже философию, — когда бычок подлетает к урне, но, не достигнув ее, падает на тротуар тяжело (ему, очень), печально (не бычку, мне), опускается наземь и догорает в тупом одиночестве. Почему «тупом» — не знаю, не могу объяснить, но уверена, что другого тогда у дотлевающей сигареты быть не могло.
Она, которая рискует со временем поверить в реальность ворона, уже сомневается в своей — ведь вдруг не ей, а змею снится этот жуткой сон столько ночей подряд, а потом, под утро (существующее исключительно в его реальности) он докладывает крокодилу о своих кошмарах? Она, которая до сих пор не разобралась во всех преимуществах Интернета и не знает английский, которая устала от слова «устала» и ненавидит обувь,… именно она втолкнула меня в этот круг… или плоскость, где дотлевающая сигарета не долетает до урны и корчится в агонии на асфальте, становится вдруг важнее предстоящей встречи с подругой и лужи, исподтишка пробравшейся в туфли. Она — подошла и зашептала:
- По ночам мне снится ворон...
Я поднесла указательный палец к свернутым в дудочку губам, молчи, Тея, я все знаю, и про ворона, и про змея, и про нарциссы, и даже про то, как ты все не можешь успокоиться из-за разбитого в прошлом месяце зеркала, ты веришь в приметы, а болтливый кассир сказал...
- Откуда ты… вы?.. — теряется она. Она, которая заставила все плоскости, из которых сплетено мое бытие, перевернуться, развернуться, извратить понятие времени и пространства...
- Тея, — пытаюсь объяснить, — ты все мне расскажешь сейчас, все, про змея, английский, чистую кожу… про украденные нарциссы. Я помню, помню этот момент, как стою здесь, сейчас, с промокшими туфлями, на остановке, дожидаюсь маршрутки и наблюдаю, как твоя сигарета летит на асфальт.
- Я… в урну! — оправдывается.
- Нет, нет. Ты хотела, но не проследила за всем процессом, ты стала смотреть на дорогу, а тем временем бычок… Чем, чем ты отличаешься от той, в синем берете? Да, она читает надпись на банке, а ты смотришь туда, на дорогу, забивая на сигарету, которую сама же...
- Сигарета и нарциссы — не одно и тоже, — деловито констатирует Тея.
-… (дура, — отвечаю я, но не вслух, конечно, для первого раза это было бы слишком).
- Я — Тея, — вдруг говорит она, которая для меня является Теей больше, чем для самой себя. И вдруг ее словно осенило, она поняла всю невероятность ситуации, вытащила правую руку (зажатую в кулачок) из кармана и стала усиленно на нее дышать.
Пассажиру со смешными усами едва удалось протолкнуться в и без того переполненный автобус; мимо шла девушка, обычная — на первый взгляд, но если хорошенько подумать о ее сущности, становится ясно, что она — обожает бабочек. Смешные усы почему-то улыбнулись вслед бабочке, но ни она, ни Тея, никогда не узнают об этом, время себя исчерпает, как и растаявший назавтра снег, только я сумею воссоединить бычок-нарциссы-смешные усы лет через тридцать и, как бесценный гербарий, извлеку эти бусы из памяти и пойму, что жива.
- Послушай, хватит уже реветь, Тея. Давай ты мне расскажешь все заново, давай? Так, будто я еще ничего не знаю, и будем считать, что я не совершала этой бессовестной ошибки… Ладно? Ну, прости меня, я не специально все это помню, я просто запуталась во всех этих пространствах, временах, понимаешь?
- Нет, — ей как-будто стало легче оттого, что я хотя бы пытаюсь все объяснить.
- Ну… понимаешь, я сейчас вроде стою сейчас здесь, с тобой, на остановке, и не спорю с этим, но с другой стороны… как это объяснить, я не здесь, я сейчас у метро, там, далеко отсюда, куда спустилась та девочка, которая разрушила всю гармонию и убежала, прижав цветы к груди...
- Я — Тея, — повторила она. Видимо, так было легче скрыть, что она ничего не понимает.
Протянула мне свой кулачок, раскрыла (сравнение с распустившимся бутоном было бы мерзким), на ладони — пачка жвачки: — Будешь?
- Давай.
- Я — Тея. По ночам мне снится черный ворон, страшный, он иногда превращается в змея, а иногда и...
Долго. Рассказывала долго. В желудке заурчало, и единственное, о чем я могла тогда думать, это сэндвич. Или котлеты. Горячие мясные котлеты, с хлебом, только не с черным, с котлетами он совсем не идет… Это я сейчас помню, что все это длилось бесконечно долго, и мысль о котлетах не давала мне покоя, но тогда, тогда я не помнила. Тогда мне казалось, что я думаю об урне, выцветшей урне, и подсчитывала, сколько окурков в нее бросается в день. И если умножить эту цифру на тридцать, станет ясно, что произойдет с ней, если мэр города издаст указ: опустошать урны раз в месяц. Мысли глупые и совершенно неуместные, но по крайнее мере реальнее снившегося этой девушке ворона, который при всем при том еще и рожи корчить умел.
- Зайдем в кафе? Перекусим, погреемся, — я.
- Тебе неинтересно совсем, да? — ее челюсти устали от жвачки, а мне стыдно признаться в том, что она права.
- Ну что ты, просто в кафе уютнее… самое интересное про пингвина, я вот думаю, куда он ушел? А?
- Да, этот вопрос гложет меня больше остальных. Куда он мог уйти? Я думаю, может отыскать его и попросить не сниться мне в таких ужасных обличиях? Если бы в образе котенка или кролика, я бы еще поняла, но этот змей просто наказание сплошное. Но главное даже не это, а нарциссы в банке...
В кафе намного уютнее, но сложность возникла сразу. Официантка обратилась к Тее «девушка», чем вызвала ее негодование. Я — Тея, у меня есть имя, и я очень прошу не пренебрегать им. Да, но я ведь не могла знать… Плевать, теперь знай, я — Тея. И если кто-нибудь еще тебе скажет такое, не верь, я одна такая… Да, только не кричите. Я не кричу. Не кричи, Тея. Да, Тея, да, извините...
Жвачку прилепила к пепельнице, заявила, что намерена дожевать ее после еды. Помню, как я полезла в сумку, незаметно отключила телефон, беглым взглядом окинула помещение, нет ли никого из знакомых, и стала внимательно слушать — Тею…
Несмотря на то, что слышала все это где-то, когда-то.

Когда? Сейчас, здесь, в этой кафешке, и память об этом «сейчас» в этом же самом «сейчас» — абсурдна, парадоксальна, вероятность ее равно нулю, но когда у тупика оказываешься… разводишь руками, опускаешь голову. Доходит, насколько нелепо и глупо было все «до», как тесно и узко было там, в том времени.
Тею можно понять, а меня — вряд ли… Однако Тея плакала, потому что не понимала меня, а мне спокойно и счет, слишком большой для двух сэндвичей и чашки капучино, удивляет меня намного больше ее слез. «Ты кто такая? Я ведь не знаю тебя» — кричит она, и я могла бы попытаться успокоить ее, но промокшие ноги волнуют меня куда больше, ведь так и заболеть недолго.
- И теперь..., — всхлипывает она, подытоживая рассказ. Она, к которой я начинаю испытывать нечто большее, чем жалость к незнакомке на остановке, чем раскаяние по поводу того, что я знала обо всем задолго до того, как она позволила мне узнать. Теряя рассудок, усматривая в этом криминал, я наслаждаюсь поэтичностью своего нового чувства.
- Теперь, — продолжает она, — незачем жить в таком глупом мире, в мире, где не выжил столь целостный образ нарциссов и икры… И еще я думаю, что до Антарктиды далековато и туда он не доберется, ведь на следующий день ему снова сниться мне, это просто замкнутый круг. Но проблема не столько в икре, сколько в моем имени, ведь если я не сумела спасти гармонию, значит я не достойна быть Теей, той единственной Теей, которую уважает крокодил… Я сидела на крыше по ночам, когда мне еще не снился пингвин.
- Что ты там делала? Ночью, на крыше...
- Сидела.
- Для чего? — спрашиваю, потому что не знаю ответа. Ведь дальше этого момента ничего не помню, ибо плоскости перевернулись, развернулись обратно и все пошло по-прежнему. Снежинки, уникальные и печальные, бьются о стекло, а дыхание Теи направлено в их сторону лишь секунды две, после — снова я поглощаю молекулы, слетающие с ее губ. Окурок-смешные усы- счастье не знать ответов. Искать, падать, а потом снова вставать и упорно искать то, что может успокоить, и понимать, что главное во всем этом — никогда не найти то, что ищешь. Поиск ради поиска, хочу еще сэндвича, подруга проклинает меня на чем свет стоит, а мне, мне… хочется помочь ей, которая… здесь, со мной, сейчас. Которая, сама того не желая, объяснила мне, что это самое «здесь, »сейчас" и есть то, чего я ждала двадцать зим подряд.
- Я… — говорит она, вытирая рукой губы (капельки капучино?), — я прежде не верила в свою уникальность. Не верила, потому решила, что мое имя — и есть мое спасение, это единственный мой шанс не стать частью всех остальных. Я написала список своих атрибутов, которые якобы должны были делать меня индивидуальной, не похожей ни на кого на свете, например: 1. Читаю книги вверх тормашками; 2. По ночам сижу на крыше и считаю звезды, пока не засну; 3. Считаю, что жвачка намного вкуснее после того, как побудет в пепельнице минут тридцать. Помню, как однажды не выдержала, стала читать книгу по-человечески, нормально, а потом вдруг поймала себя на этой хитрости и долго себе не могла этого простить…
- Ну и дела… Ты все-таки та самая...
- Какая?
- Ты — тот образ, ты — из стихотворения, та, которую я так долго искала… Для чего? Понять до сих пор не могу, сама размышляю над этим...
- Нет, нет, ты ничего не поняла, если думаешь, что я — поэтичная! Все гораздо хуже, ведь я не хотела читать книги вверх тормашками, не хотела спать на крыше (холод был жуткий всегда), я делала это не потому, что я поэтичная, а потому, что очень хотелось мне такой быть, но я такой не была.
- Да, именно поэтому ты – та самая. Сложнее быть такой как ты, чем на самом деле чокнутой. А ты не чокнутая, ты просто заблудилась, Тея. Почему обо всем этом ты рассказываешь так, как будто этого уже нет?
- Я перестала. Я поняла, насколько глупая выдумка это, ведь у каждого второго нынче есть такие атрибуты, по той же причине, что и у меня. И тогда поняла, что мое имя, это единственное, что способно делать меня мной.
- А жвачка? Ты прилепила ее к пепельнице…
- Аа… да, привычка.
- А эта девочка. И цветы. Причем?
- Не знаю. Сама не знаю, какая тут может быть связь. Знаю только одно, если не верну эти цветы в ту банку, навсегда перестану быть собой.
- Значит, так важно поймать ту малолетнюю нахалку…
- Ты даже не представляешь насколько!..
Замолчала. Снова дарит дыхание снежинкам, но они все равно за стеклом, тают — плачут, стекают вниз, их много, много, а Тея хотела быть единственной, она, которая отлепила жвачку от ледяной пепельницы и отправила ее в рот, не знала, что именно это...
-… знаешь, без имени все будет плохо. Хуже прежнего. Я так устала, устала… даже от самого слова «устала»… я тебе говорила об этом?
- Да, сейчас.
- А до этого?
- Нет, только сейчас. Просто это «сейчас» частично есть у меня в памяти, хотя я не знаю как такое возможно, но я помню то, что ты говоришь мне сейчас. Правда, частично тоже, некоторые твои слова для меня действительно новы и это потрясающе.
- Как это?
- Как твои нарциссы в банке.
- Аа… да, их мне тоже не удалось понять до конца. Знаю только, что они были совершенны, но до конца понять не могу. Я кажется, тупая.
- Я не наелась.
Обеим плевать: тупая, не наелась, у смешных усов нет имени. Может, где-то и для кого-то (и для него самого даже) оно есть, но его нет для меня, той, которой удалось скомбинировать его глупую улыбку с лучшими частичками мира, а это — главное. Я — ношу бусы из воспоминаний о нем, а он, подозревает ли о Тее?
- Я… — она, которая раскроила передо мной нарциссы- окурок-смешные усы-пингвина,
и попросила (не вслух конечно, да и в мыслях у нее такого не было… плоскости кувыркаются, кружатся) — собери узор. Для себя.
- Боюсь, змей поймет, что имени я лишилась, и ужалит. Он страшный, черный.
- Значит так, ты оплачиваешь счет, а я нахожу ту девчонку и возвращаю тебе цветы, идет?
- Но как?
- Достаешь деньги из кошелька...
- Не, я не про деньги.
- Аа… понимаешь, я помню, помню момент, когда она спускается в метро, а я, я могу последовать за ней. Просто не помню, это до или после нашего с тобой знакомства. Неважно, я могу подстроить все в памяти, вмешаться, вернуться туда. Я не схожу с ума, просто окурок, усы...
- Какие еще усы?

***
Как эта маленькая девочка сбегает вниз по лестницам, периодически расправляя плечики на пальто, держит в руках нарциссы, а встречная толпа затрудняет движение. Было ли это в тот самый момент, когда Тея озадаченно запустила руку в сумку и, пошарив в ней с полминуты, извлекла крупную купюру (может, еще по сэндвичу?), или эта сцена у метро произошла много позже, спустя недели, а то и месяцы. Но важно ли? Когда я могу просто догнать эту малолетку и спасти Тею от помешательства.
Но почему-то я выбираю запутанные мысли, неоправданный поступок с последующим раскаянием и угрызениями совести, меняю альтернативу согреться в теплом вагоне на жуткий мороз и огромные хлопья снега, что умудрились пробраться за воротник и леденят шею. Знать, что девочка уже пропала из поля зрения, и понимать, что больше нигде и никогда не появится идентичного шанса спасти Тею от проблемы, выдуманной ею самой и возможной только в ее мире. Мире, странном, абсурдном, но мне он отчего-то дорог и кажется простым. Чувствую, что челюсти устали. Та ли самая жвачка, которую Тея отлепила от пепельницы минуту назад (две минуты назад, год назад, спустя четырнадцать лет, или, что еще вероятнее, никогда)?

Шанс спасти ее, которая выпьет сегодня кофе перед сном, чтобы избежать встречи с вороном… обеспечить ее уютными вечерами перед телевизором, на мягком диване. Подло. С моей стороны. Для чего тогда я искала встречи с ней все эти годы… Для того ли, чтобы она рассказала мне о баклажановой икре, которую ни я, ни она не пробовали… Или нет, не для этого, а чтобы увидеть тот убитый тупым одиночеством окурок, дотлевающий на асфальте, чтобы все понять, наконец, понять… То, чего не объяснить словами и даже самой себе мысленно не объяснить, а просто знать: поняла. Почувствовать, что поняла, и не понять, что именно поняла.

Мимо проезжает грустный, набитый тоской и бессилием, автобус. Грустный оттого, что в нем нет ни смешных усов, ни бабочки, ни Теи… только серые фигурки с выцветшими глазами. И я, думавшая до появления автобуса о Тее, вдруг испугалась, что не справлюсь с двумя мыслями сразу, учитывая ненужность и в то же время безграничную важность обеих. Что заставило остановиться, что удержало от погони за этой девчонкой в синем берете? Тоска и бессилие превращаются в пустоту, и она разрастается, становится громкой, а люди… И если Тея прознает, что все это было реально, что шансы… не чувствуют ничего, только тяжесть появляется какая-то… просто хочу, чтобы Тее было сложно… и водитель, хватаясь за сердце… Настолько, чтобы отважилась выйти из магазина, захлопнув за собой… шепчет проклятия в адрес правительства, хозяина и выхлопных… и никогда не произнести «чистая кожа, со скидкой», плюнуть на всех и повторять без конца слова с заветной буквой «р», и убежать к морю, убежать с охапкой полевых цветов, чтобы провести… и ни те, ни другие не виноваты, все равно, пустота… в банке прекраснее или когда плывут на волнах? Вот бы выяснить, а потом, уперевшись кулаками в бока, заявить пингвину… И все равно, все равно не поймет, как опасно возить людей, когда с ними нет того, что улыбался вслед этой любительнице бабочек… Пусть знает, что не в имени в конце-концов дело, и автобус, как надувной шар, может взлететь от той несносной пустоты..
Тея!

То верно холод заставил пальцы мои дрожать. То дождь просочился сквозь мелкие щелочки на потолке и капнул на щеки. То — зима, белая и картавит привычно. Одни кризисы. Не мои. Плоскости завертелись, переплелись друг с другом, и кто-то (пингвин?) зашептал мне на ухо: «Хватит. Хватит. Хватит. Зима не здесь, здесь — цветочки, зима у меня, там, далеко, так что хватит. Хватит. Любовь — это...»
Далее неразборчиво, невнятно, какие-то слова со множеством букв «р».

***
Когда подошла официантка, я остановила Тею жестом, и сама оплатила счет.
- Мы же договаривались… — говорит она. Которая не Тея. Больше.
И, не дождавшись ответа, вдруг:
- Слушай, а тебя-то… как зовут?

… Мерзко. Вдруг представила, что Тея стоит на краю крыши и, всхлипывая, смотрит вниз. В левой руке держит банку, ту самую, а в правой — сжимает пачку жвачки — все, что важно в этот момент. Момент, который мы обе воспринимаем как «сейчас» и ничего об этом сейчас не помним, что, несомненно, радует обеих. «Я ведь прыгну, если ты не поможешь», угрожает она. Я протягиваю руку, согнутую в локте, — что определенно сокращает ее длину — и нарочно не подхожу ближе. Взглядом прошу ее прекратить эти церемонии и поскорее сделать шаг вперед, а вслух: «Не делай глупостей, отойди, держи мою руку».
… Она говорила, что тупая. Только сейчас, здесь, под сводом бесчисленных звезд, я понимаю — лгала. Она, которая поняла взгляд, проигнорировав бессмысленные слова, отвернулась от меня и вздохнула. Отчего не спасла ее? Потому ли, что хотела оставить ее навсегда в поэзии? Не хотела перетаскивать ее в эту банальщину, где останется магазин, обувь и назойливые покупатели, где Тея снова станет одной из тех, которым незачем носить бусы из смешных усов-бабочки-окурка-нарциссов?

Жду. Когда вынырну из воображаемой сцены и вернусь в дешевое кафе, где оставила ту, что когда-то была Теей и отличалась тем, что читает книги вверх тормашками, но чем больше жду, тем точнее понимаю, что назад пути нет.
- Это я ведь только представила себе… — говорю я. Ей, что готова спрыгнуть (ждет только, не придет ли попрощаться пингвин).
- Плоскости, — невозмутимо отвечает она, не оборачиваясь, — все, как ты и говорила. Сместились, перевернулись. Нас больше нет в кафешке, мы есть только тут, сейчас.
- Это укор?
- Нет. В этом «здесьсейчас» все по-другому, не так, как там. Тут непонятно, как ты должна была поступить, чтобы было правильно. Может то, что происходит сейчас, и есть правильно?
- Ты другая какая-то стала...
- Конечно. Теперь я не Тея.
- А кто?
- Та, которая выбросила окурок и не проследила за тем, чтобы он попал прямиком в урну.
- Как точно...

***
И сейчас, здесь, стоя неподалеку от нее, опускаю руку (болит, устала), и понимаю, для чего искала ее столько зим. Так очевидно… Так просто… Так легко… Как в том автобусе, что взмыл ввысь, и рассмешил прохожих. Чтобы, пройдя через всю цепочку событий, связанных с ней, оказаться здесь, сейчас, на этой мокрой крыше, в нескольких шагах от нее, и радоваться тому, что все поняла.
Только непонятно, что именно поняла, словами этого, как и прежде, не объяснить, это что-то такое, что пробирает насквозь, заставляет смеяться, плакать, хлопать в ладоши, кричать, молчать, любить, плевать на запутанные мысли и больше никогда не пытаться их распутать.
Все для того, чтобы стоя здесь, рядом с ней, понять, что если она прыгнет вниз, сейчас,
с зажатой в кулачке жвачкой — это будет самое лучшее, самое прекрасное, самое важное. Самое правильное.

И главное: не понять — почему.