Илья ХУ4 : о смерти

На похороны тётка моя Альбина Михайловна, и бабушка Анна Никандровна, решили идти непременно со мной. Месяц как исполнилось пять лет, но на сюсюкающий вопрос незнакомых взрослых о возрасте отвечал: «почти шесть!».
Померла женщина с нашего двора в деревне. Знал я её неплохо оттого, что любил лазить в полуразрушенную церковь, что чаровала моё детское воображение своей монументальной кирпично-облезлой красотой, давила непонятной аурой мрака и беспросветности. Ходил туда я по большей части потому как тётка запретила, но ещё и оттого, что слышалась мне порою там странная музыка. Музыка вечности… А женщина, жившая рядом с церковью, та, на чьи похороны мы собрались в это холодное, хоть и летнее еще, утро, всегда угощала антоновкой.

Слово «умерла» не имело никакого значения для меня, абсолютно, хотя мёртвых рыб, например, я уже видел, когда рыбачил на пруду. И поход на похороны являлся лишь очередной прогулкой.
Деревенское кладбище располагалось на опушке леса, и мы с бабкой Анной очень часто проходили его насквозь, идя по грибы. И, когда ходили с ней вдвоём, изучали надписи на надгробных камнях. Бабушка при этом обычно приговаривала: «не пожила совсем, сорок лет всего, хосподе» или «ох, мужик-то какой красивой был, волос-то чёрной, воронной… э-э-эх...». Меня эти фразы старухи ничуть не трогали, ибо, повторюсь, о смерти я не знал.

В то утро собрались наспех, но пошли долгим обходным путём, через березняк — после вчерашнего дождя могли «вылезти подберёзовики». Я, как обычно весело скакал, играя перочинным ножиком, который получал только когда ходили за грибами, и был несказанно горд обладанием им. А еще был окрылён своей нужностью двум престарелым женщинам, так как «глазки молодые, хорошие, ни один грибок не пропустят». Тётка и бабушка постоянно о чём-то не понятном для меня беседовали, иногда окрикивая чтоб далеко не убегал. Сырой и холодный лес не преподносил сегодня особых сюрпризов — грибов мы не нашли. «Рано ищо, для грибов-то, Алка», — укоряла бабка тётю, — «Зазря только корзинки взяли, чай на похорона йдём, не по грибы». На что вспыльчивая Альбина Михална говорила просто: «Уймись, мать, Илька не щас, так на обратном пути найдёт.»

Найдёт, обязательно, найдёт...

К кладбищу подошли вместе с дождём, редким, косым, но нескончаемым. Многие были с корзинами и обсуждали грибной «улов». Бледные, мокрые, в лохмотьях нелепых деревенских одежд. Два пьяных могильщика, матерясь через каждые два слова, сетовали на бога, погоду и… чью-то мать.
Я сразу вспомнил лицо мамы. Моя не такая. Моя мама, как с тех рисунков в полуразрушенной церкви, как та что с ребенком на руках — смотрит строго, видом своим, тем не менее, являя доброту.

Четыре мужичка внесли гроб. В нём лежала она. Та, что угощала меня зелеными кислыми яблочками и подолгу рассказывала про войну и голод, про немцев, разбомбивших их церковь. Всплыли в голове слова её: «Сталин, ирод усатый не стал, а эти, проклятущие, взорвали.»
В толпе провожающих в последний путь, пошли шёпотки:
- Смотри, как живая...
- Белая та какая!
- Хорошая была, ох хорошая...
- Да-да, за всю жизнь и мухи не обидела.
Вдруг чей-то крик истошный:
- Ох, Матрёнушка-а-а, на кого ж ты а-а-а?
Какая-то женщина кинулась к гробу и начала целовать, в лоб, в лицо, в глаза, опять в лоб. Упала на тело и наврзыд заплакала...
Бабка спросила у тётки Аллы:
- Алк, кто это?
- Сестра ейная — Полина. Обе без мужиков с войны. Вместе жили, да вот в прошлом годе вдрызг рассорились, Полька и уехала.
- Што ты говоришь...
- Да, мать, а Матрёна, слепая жеж. Вот и померла… От тоски...
- Убивается теперь, поздно.

Полину стащили с почившей сестры. Гроб наспех заколотили. Мужики-могильщики на скорую руку, на каких-то не то лентах, не то тряпках спустили гроб в могилу, чуть уже наполнившиюся водой...

- Идь, Илюш, кинь земли.

Я взял кусок сырой глины и кинул поверх деревянного ящика, с заколоченной в нём доброй бабкой Матрёной. Со всех сторон полетели куски глины, ещё и ещё. Под плач и стоны, слившиеся в небывалый нестройный, но по особому музыкальный хор.
Могильщики с лопатами… Засыпали совсем… Бугорок из мокрой липкой глины, с фотографией слепой-доброй Матрёны. Не угостит яблоками. Не будет больше со слезами в глазах невидящих пристально смотреть на меня, рассказывая про войну, про церковь, про голод. Не придёт больше к нам козочку кормить свою нашей травкой, что «самая сладкая в деревне».
Умерла.

...

… я истошно закричал:
«Мама, маааамаааа, я не хочу умирать, не хочуууу!»
Мать резко открыла дверь в ванную, достала из воды, укутала в тёплое мягкое полотенце. Прижала к себе.

- Ты не умрёшь, не умрёшь, Илюшенька, что ты придумал, маленький мой, господи, успокойся, успокойся...

- Правда не умру, мам?

- Правда.

- И ты не умрёшь?

- И я не умру!

- Никогда?

- Никогда...

...

Мать плакала, вместе со мной плакала.

Но мы ведь никогда-никогда не умрём!