Илья ХУ4 : школа ненависти

Февраль здесь никогда не кончается. Бетон сохраняет холод и боль годами. Одиночество перемешанное с кромешной тишиной, в полумраке мерцающей от сырости лампочки добавляет холода. Страх напитал эти стены, полы, ржавые решетки на окнах так, что сочится из каждой трещинки паутины кракеллюра давно окрашенных стен.

Вязкая, как смола, тишина обволакивает весь день и тянется до утра, когда слышишь опять чьи-то истошные крики. Так только узнаешь, что в соседних одиночках теплится еще робкая забитая жизнь. Если взгрустнется и захочется поговорить хоть с кем-нибудь — барабанить ногами в стену и орать на продол бесполезно. Я пою тогда:
«под небом голубым
есть город золотой,
с прозрачными воротами
и яркою стеной...»
Но слушать некому. Людей здесь нет. Почти нет. Есть поломанные, обмороженные февралем человеческие механизмы...

...

- Осужденный, встать!
- ...
- Представьтесь! Доклад!
- ...
- Всё молчите… Ну-ну...

Заполняют собой бетонную одиночную камеру, тяжелые, сами как каменные, бьют. Еще бьют. И еще. Через несколько минут уходят. Утренняя проверка — у них еще сорок таких камер. Им не устать бы.

Иногда заходят бить три раза в день.
Предлагают отречься от себя.
Отдать еще и душу на растерзанье.

...

Громко, с фанфарами грохочет гимн канувшего в лету Советского Союза. Пол часа гнусаво бес бубнит по громкой связи что-то о правах и обязанностях осужденных.

Обед. Как обычно не беру ничего кроме хлеба. Запиваю корку тухловатой водой из под крана, набирая в сложенную лодочкой руку. Мякиш иногда сушу, чтобы съесть позже, а порой подолгу жую и леплю из него православный крест. Бог пока не помогает, но знаю — обязательно поможет. За крест больше не бьют. Привыкли. Отрывают по утренней проверке и выкидывают в парашу.

...

В который раз — утро.

- Осужденный встать! Доклад!

Струна натянутого нерва хлестко лопается. Шиплю, переходя на крик:

- Иди-и-и на ху-у-уй, бляди-и-ина-а!

Подпрыгиваю и бью одному локтем, прямо в натянутую на лоб форменную шапку. Так сильно, что кокарда отлетает и со звоном падает на бетон, вслед за ней, как подкошенный, валится на пол жирный куль с говном.

В этот раз убивают долго. Что-то внутри хрустит, трескается… Перед глазами плывут бордово-коричневые пятна, прерывая своё мерное течение белыми вспышками боли.

...

Когда стягивают с головы присохший от крови мешок, с трудом понимаю — притащили в подвал — ШИЗО — штрафной изолятор. Шиза. От кого изолируют? От себя. Идти сам не могу, поэтому волоком закидывают в камеру.
Различаю в темноте — здесь еще кто-то. Говорит со мной, поит.

"… Асланбек звать… был мулла в Назрани… пять дней голодает..."

...

Вместе с Асланбеком голодаем уже двенадцать дней. Нас почти не бьют. Смеются. Иногда в кормушку закидывают несколько лезвий:

- Что, святые великомученники, не надоело еще страдать? Как надоест — режте друг-другу сонники… Ха-ха...

Асланбек быстро собирает мойки и выкидывает в дальняк.

Мы почти не разговариваем. Теперь нет сил. Он иногда что-то рассказывает, интересно, но я не могу понять о чём.
Читает намаз — красиво поёт. Меня успокаивает песня его веры, тогда погружаюсь в сон. Неровное дыхание будто бы пахнет ацетоном.

...

Он где-то взял иголку, зашивает ветхую майку.

- Дай иголку, Асланбек...
- Бери.

Распускаю носок, почти деревянный, от пота, крови и грязи. Трудно удается. Но мне надо. Сплетаю из ниток канатик, не очень тонкий, но пойдёт.

- Через десять минут тяни легавых, братан, я зашиваюсь...
- Ай, пацан, не надо… Не докажешь ты им ничего… Шайтаны… Видишь же… А-ай...

Зашиваю рот. Разбитые опухшие губы вяло реагируют на новую боль, поэтому прихватить получается как следует.

Асланбек в углу поет суры. Плачет пятидесятилетний крепкий мужик. Не от жалости. От ненависти.

...

Переводят в соседний карцер. Бить не стали. Зачем? Скоро сам подохну.

Завтрак обед и ужин стали приносить и ставить прямо в камере. Беляши горячие вчера принесли, с кофе. Издеваются, демоны. Исправляют. Учат, учат, учат ненавидеть.

За три дня с зашитым ртом кажется, что язык присох к нёбу, опух, так что задыхаюсь. На полу стоит тарелка супа. Подползаю. Достаю ложку. Затачиваю долго об шершавую бетонную стену. Оттоптанные пальцы плохо слушаются.
Пробую руки — режет плохо. Точу еще и еще. Всё, хватит.
Вылил компот из алюминиевой пятисотки. Поставил обломок ложки под сердце. За три удара кружкой она с хрустом погружается в жесткую сухую плоть...

«Прости, мам...»

Сознание тухнет.

...

Через неделю меня вывезли. Переселили в следующий круг. Чтобы дальше завязывать в квадратный узел.

...

Теперь иногда, когда становится совсем тихо — накатывает липкий холодный страх, но быстро проходит. Что еще впереди? Не знаю. Одно знаю — уже не сломаюсь, ибо нечему ломаться.

А в глазах Февраль.