Az esm : Потому что ИветсЪ.Потому что АустерлитцЪ

Глава первая будет называться попыткой написать первую главу.


Мне очень трудно писать главу несуществующей выдуманной книги, потому что хочу написать честную и правдивую историю и одновременно не хочу, чтобы она слишком близко подобралась ко мне. Мне просто хочется с кем то поделится, кстати, лучше всего с инетом, потому что издательства и так завалены правдивыми и честными историями честолюбивых авторов, которые так и жаждут чтобы их узнавали в лицо. Я же, если какой издатель и возьмётся это напечатать, чего я не исключаю, мне нифига не хочется, чтобы кто-то узнал моё имя, потому что.

Потому что я был на войне. И я говорю о том, что я там был, потому что война снится. А когда это расскажешь человеку, то надо пить и курить, а я после войны сыт куревом и алкоголем по горло, те, кто всё время курит и пьёт, сдохнет наркоманом и алкоголиком, а я предполагаю таки умереть человеком.

Я как то не заметил что девяностые были лихими, потому что они были для меня за забором части, где я служил конрабасом, ну наёмником по старым советским понятиям, ну да и фиг с ним, когда я был в части, что занимало большую часть жизненного времени, девяностые были за забором,
а когда я был вне части в свободное от пьянства время нужно было найти женщину, заняться с ней спариванием, а потом ещё погладить хэбэ, потому что это молодая поросль называет это комок, то бишь камуфляж, а мы это хэбэ называли, по привычке оставшейся со службы в советской армии.

Кстати чеченцы во время срочной службы в рудой армаде, то бишь в советской армии были моими братанами и зёмами, так сам я родом из Холодного, есть на Кавказе такой казачий городок, переданный добрым Никитой Сергеевичем, который Хрущёв одной из национальных автономий в составе эрэсэфэсэр, не буду уточнять какой.

Это неважно какой, потому что это книга не о войне.

Я и несколько срочников заходим в квартиру в центре Грозного — я уже не могу сказать, зачем именно. Квартира в многоэтажке — нормуль такая
советская многоэтажка была, почти центр, лифт, квартира улучшенной планировки. В ней стопудово русские жили – не очень богатые наверное – радиола старая, ламповая, примерно конца пятидесятых выпуска, холодильник юрузань, я в него заглядывал, вдруг там бухло есть, бухла там не было. Ничего там полезного не было, в этой квартире, собрание сочинений Ленина, полное, синие тома, ламповый цветной телевизор, какая-то одежда в шифоньере, альбомы с фотографиями валялись на полу.

Моё внимание привлекла фотография (видимо совсем старинная) молодой женщины в платье фасона прошлого, а тогда прошлым был ещё девятнадцатый век.

Из квартиры надо было валить, поэтому срочник Киряк хотел взять приёмник типа ВЭФ – 205, но я разнёс приёмник из автомата, поднял с пола фотокарточку женщины, и мы ушли.

Вечером я узнал что фотокарточке сто лет, как раз в этом году. На ней была подпись, Нюрочке в память курсов от ИветсЪ Кочегаровой.

Делать мне мне вечером в палатке было один фиг не фиг вот я и стал разглядывать фотокарточку.

На обратной стороне было написано что фотограф Терехов проживающий на улице Театральной двадцать в собственном доме отпечатал её на фотобумаге изготовленном в русском городе Лодзь, и фотобумага, а точнее фотокартон, получили диплом первой степени на всемирной выставке в Копенгагене.

Женщина была молодая, красивая, какого цвета было её платье понять было нельзя — тёмное платье, чёрные или тёмно русые волосы и открытые и карие глаза.

Я носил ИветсЪ Кочегарову вместе с военником, и кто знает может быть потому что она откуда-то сверху смотрела на меня — не подорвался я ни на растяжке ни на мине, не попала в меня пуля, а когда взрывной волной бросило меня на спину и лежал уставившись в высокое небо, да прав был Лев Толстой, матёрый человечище, высоко небо Аустерлица, только у каждого свой Аустерлиц.

Меня шандарахнуло спиной о землю и, очнувшись, я смотрел в высокое небо, думая о том, что за атмосферой космос, а если я сломал позвоночник, то лучшим моим другом будет пластмассовое больничое судно.Где то под броником в хэбэ типа афганка должна была быть пачка элэма и жига, зажигалка то бишь, китайская такая незамысловатая, с кремушком такая и колёсиком никелированным.

Там был военник, пятнадцать тысяч рублей, там должна быть Иветс Кочегарова, Иветс тоже смотрела на меня с высокого неба аустерлица, а ещё смотрела школьная подруга Зоя.

Но главное сигареты и жига. Я с удивлением заметил что рука шевелится и смотрел на собственную руку, заслонившую темной пятипалой тенью аустерлиц, слушал как работает артиллерия далеко, а это было похоже на новый год или свадьбу в соседнем квартале.

А потом я встал и пошёл, нашёл сперва автомат и пошёл.

Вечером хотелось забухать, однако в тот вечер и в том месте не было выпивки. Я курил измятый элэм и рассказывал Иветс и о Зойке, и о Струиле и даже о бывшей жене стерве.

А Иветс молчала и смотрела на меня грустно и испуганно, она была из сытых и благополучных девяностых и не было ещё Порт Артура, не было ещё ленского подлого расстрела и кровавого воскресенья ещё не было, а была только мещанка девятнадцати лет Рита Кочегарова, и ещё был кто-то, но о нём она ну решительно ничего не могла мне рассказать.

Её карие глаза смотрели на фонарь «летучая мышь», на звезду сквозь дыру в брезенте, на мою прокопчённую от чадящей буржуйки физиономию, прямо в глаза нагло и пристально, что бонтон смотрящий в очи её, ах да, крещенские морозы, гадали с Ритой, ах чур меня, на кой мне такой суженный да ряженный, не смотри Иветс, в нашем мире ничего для тебя нет, только «модерн токинг» из кассетника, потому что старшина где- то батареек нарыл круглых, а из кассет у нас только «модерн токинг» и «дип пёрпл», что уже вовсе сплошной диссонанс.

Я набрался дерзости и поцеловал твои глаза, Иветс, положил фотокарточку между страниц военника и заснул, потому что завтра был мир.