Гавайская Гитара : Такая, блин, вечная молодость. (The kids)

На заре 80-х юськина мама, будучи к тому моменту уже душевно нездоровым человеком, поменяла отдельную двушку на Гражданке на две комнаты в классической питерской коммуналке на Невском. Так началась моя личная Тревожная Молодость.

Часть первая. Юська.

- Мама сказала, что человек не должен жить на ГРАЖДАНКЕ. Даже, если там - дворец Кшесинской и дорожки, посыпанные белым гравием.
Я всегда подозревала, что юськина мама была не так уж и больна...
Когда-то она была политически грамотной хорошенькой комсомолкой, закончила техвуз, полюбила обрусевшего поляка Збышека и родила щекастую крохотную Юську.
Збышек был ещё более политически грамотен, чем мама Лера - вступил, куда следует и когда указали. Идейно подкованную ячейку в темпе вальса сослали на Кубу - осуществлять научно-техническую революцию в отдельно взятой стране под мудрым руководством амиго Фиделя.
Юську оставили с бабушкой. Дома.
Это было настоящее счастливое детство: Юська росла, как вольный цветок одуванчик, такая же круглоголовая и золотая, и заставляюшая улыбаться даже придорожный камень - такая уж голубушка была эта тугощёкая Юська.
Она обожала бабушку, называла её "баба моя" и, честно говоря, совсем не скучала по кубинским эмиссарам. Те аккуратно приезжали раз в год, привозили огромный чемодан заморских шмоток и игрушек, зацеловывали Юську до полусмерти и уежали обратно. Служба.
Потом Никита настучал ботинком по трибуне ООН, кубинцы напряглись в ожидании "кузькиной матери", чемодан со шмотками стал ужиматься год от года, словно шагреневая кожа, и, в конце концов, "усталые, но довольные", юськины родители вернулись в державу с книжкой "сертификатов" и слегка утраченными иллюзиями.
Вскоре всё пошло под откос.
Папа Збышек "испортился", забрал оставшиеся сертификаты и истаял в тумане, решительно утратив всякий интерес к нестарой ещё маме Лере и совсем уж молодой доче Юське. Мужская загогулина. Бывает.
Мама Лера ничего не могла понять. Она ходила из комнаты в комнату, переставляла предметы с места на место и беспрестанно стирала. Все сушилки в доме были завешаны, постиранные вещи висели даже на спинках стульев, однако Лера с раннего утра снимала просохшее и методично его перестирывала. Через какое-то время её увезли по скорой с печальным диагнозом из трёх слов.
Юська с "бабой" навещали Леру в больнице, там либерально относились к посетителям, нужно только было принести из дома тапочки.
Лера периодически приходила в себя, и её отпускали домой, к сожалению, ненадолго...
В один из "приходов" Лера осенилась идеей переехать жить в центр, в результате чего Юська с бабой оказались в знаменитой коммуналке, а мама Лера - в "диспансере", откуда она по сей день так и не вышла. Эх, чёрт...

Часть вторая. Нехорошая квартира.

Коммуналка была - как в кино кажут. Узкий тёмный коридор, заставленный по одну сторону разнокалиберными шкафами, на крышах которых корячились братские кладбища некогда любимых и полезных вещей. Велосипеды, старые люстры, продырявленные тазы и даже бюст С.М. Кирова, цинично спёртый одним из квартирантов прямо из-под носа председателя профкома завода "Электросила".
Коридор вёл в "никуда". Где-то далеко впереди угадывались контуры дымной развилки а-ля "направо пойдёшь - смерть найдёшь, налево пойдёшь - козлёночком станешь".
Собственно, обе дороги вели к храмам: для духовных и правоверных - в "санузел", где можно было очиститься от скверны, а для прочих пошлых гедонистов - на кухню, с последующим выходом на чёрную лестницу, где стояли в ряд "люминивые" мусорные баки.
Кухня тоже была вполне себе типичная: четырёхкомфорочная плита, на которой в режиме нон-стоп шкворчала и булькала всякая гастрономия, жестяная раковина, торчащий из стены крантик с резинивой насадкой "чтоб не капало" и резвые стада коричневых тараканов. На кухне в любое время суток стояла какая-нибудь кулинарка в сатиновом халате и остервенело шинковала "что-нибудь пожрать".
Честно говоря, всех квартирантов не помню - их было великое множество, из коих большинство было лишено какой-либо индивидуальности. Однако некоторые персонажи были дивно хороши.
Авангард общества был представлен бухгалтершей Сачковой, пенсионеркой Горбатой Шурой и вставшим на путь исправления бывшим рецидивистом Владиком.
Владик был мужик лет шестидесяти с гаком с невообразимо отёкшим лицом скромного олигофрена.
По трезвости он тихонько сидел в своей комнате, иногда напевая довольно сносно про "эй, баргузин, пошевеливай вал" или "шумел сурово брянский лес". По-моему, он вообще не жрал, во-всяком случае, на кухне я его никогда не видела. Туалетом он тоже не пользовался: может, "противопоставлял себя коллективу", а может - дисфункцией какой страдал. Предпочитал детский, но вместительный горшок. Периодически резервуар наполнялся "содержанием", и Владик выходил в народ, сосредоточенно неся перед собой сосуд на вытянутой и подрагивающей руке. Другой рукой он поддерживал ароматные кальсоны.
Путь был тернистым: по коридору и направо, до двери с табличкой "Уборная". Почему-то в момент "проноса" Владик всегда запевал "Колокольчики мои, цветики степные". Едва заслышав позывные "колокольчиков", жильцы бросались врассыпную, зажав носы и малодушно прикрывая глаза.
-Правды не скроешь! - патетически заявлял Владик по дороге назад. Нести пустой горшок было весело и приятно.
Периодически Владик запивал и начинал куролесить. В комнате его что-то грохотало и звякало. Однажды Владика накрыла "белка", и его увезли в неизвестном мне направлении.
Жалко Владика, правильный, в общем-то был мужик. Чего не скажешь, например, о Горбатой Шуре.
Шура была - зараза. Мелкая карлица в неизменном белом платочке, всплывающим, как парус, над солидным горбом, работала Главным Ухом Планеты. Ей катастрофически не хватало "пищи" для жизни, и в попытках восполнить информационный вакуум, она проводила день-деньской в коридоре, шастая от двери к двери. Трудовая смена.
Особенно Шура оживлялась, когда кто-то беседовл по телефону. Чёрный эбонитовый телефон висел на узком простенке между шкафами. Обои вокруг телефона с некогда плакучими ивами по полю были испещрены разноцветными телефонными номерами, расползавшимися окрест, словно жирные червяки после хорошего дождя.
Едва заслышав телефонный звонок, Шура кочумала к заветному простенку, застывала в полуметре от телефонного оратора и жадно слушала, вынув из платочка правое ухо. Иногда озверевший абонент бросал в исступлении трубку и хватал Шуру за горло с воплем: "Что тебе надо, гадина?!"
Добытую информацию Горбатая Шура передавала Сачковой - молодой горластой бабе и интригантке от бога. Ушлая Сачкова создавала коалиции, травила недовольных и сталкивала лбами ропщущих. Теперь она, кстати - депутат Петросовета.
Однако главной состовляющей легендарной квартиры, её визитной карточкой и безусловным украшением являлись три изумительно молодых девочки: Юська, Лёля и Марго.

Часть третья. Три девушки в голубом.

-Я знаю одну квартиту на Невском. Там живут три еврейки, и все они дают.
Эта не лишённая изящества фраза, произнесённая много лет назад неким студентом-корабелом, до сих пор доводит нас до истерического ржания. Евреек в квартирантках не значилось, а живущие там три девушки-гойки никому ничего не давали. Ну, не то чтобы - никому... и не то чтобы - никогда...
Юська на момент вселения в чудесную квартиру была невинной пионеркой, по вечерам фигачила гаммы на пианино "Красный Октябрь" и запоем читала Ремарка.
Лёля и Марго были постарше, носили бюстгальтеры (3-й и 1-й номер соответственно) и Ремарком не интересовались.
Марго была дочкой бухгалтерши Сачковой, "по наследству" слегка хамоватой. Она быстро "построила" всех жиличек, устроив женсовет и потребовав осуществлять "вечернее подмывание" строго по расписанию: ванная была одна, а гениталий - много.
Лучшее, поздневечернее время Марго зажала для своих.
-Дорогу - молодым! - нагло заявила активистка, оставив в глубоком "осадке" обалделых квартиранток второй свежести.
Глубоким вечером, замотанные в махровые полотенца и скрипящие от чистоты, барышни собирались на кухне и трендели "за жизнь". Преимущественно обсуждались взаимоотношения полов. Вообще-то это было не совсем обсуждение: Лёля говорила, остальные слушали. Лёле было, что сказать. Лёля была - кладезь.

Часть четвёртая. Идущие вместе.

Меня привела в квариру Юська. Мы вместе учились в слегка богемном заведении, и вокруг нас стихийно сколотилась душевная компашка, состоявшая, в основном, из будущих музыканов, художников и театралов. Как-то так получилось.
Коммуналка служила штаб-квартирой, перевалочным пунктом, исповедальней и домом свиданий.
Я пытаюсь вспомнить, что же мы всё-таки делали, собираясь там чуть ли не ежедневно? Получается - в основном, ржали. По любому поводу и без оного.
Конечно, у нас были свои "фирменые" поставщики неизбывного веселья - например, Шварц, который был фатально невезуч "в личной жизни", бесконечно рыскал в поисках какой-нибудь завалящей "инженю" и неизменно возвращался с сообщением "Опять послан". Или Гоша, начинающий сольный пианист, обезумевший на почве поисков высоких чёрных носков (привет, Амиго!), необходимых для концертной деятельности.
Помню, как-то Гоша прибежал с газетной вырезкой: какая-то, вконец задрюченная дефицитом, мать провинциального баскетболиста написала в Спорткомитет: "Прошу обеспечить моего сына носками и ботинками 55-го размера, в противном случае - требую политического убежища в любой стране мира, где есть такие носки".
Мы долго и мучительно болели бесконечными "внутренними" романами, пока не научились, наконец, отделять "мухи от котлет". Только к концу восьмидесятых всё улеглось по своим местам: у каждого в авоське лежала собственная частная жизнь, в большей или меньшей степени экзотическая.
Да, ну и, конечно, пили. Сначала - понемногу, в основном, сухое и по случаю.
Далее - в разбег. Основная пьянка началась в девяностых, и уже без разбора. К исходу века наши дивные, солнечные и такие талантливые мальчики почти поголовно маялись алкоголизмом.

Часть пятая. Набат.

В восемьдесят втором, после тяжёлого и продолжительного руководства страной, дематериализовался Ильич-2.
Дворовые бабки на скамеечке временно притихли и скукожились. "Чтой-то будет, осспди...", - шуршало тревожно там и сям коллективно-бессознательное.
На дворе стоял зябкий и ясный ноябрь, наступил день всенародной скорби.
У меня по расписанию была "спецуха".
Пару месяцев назад мне вручили нового пианиста - Игорьматвеича, т.к. бывший мой препод, нежно любимый Тюнин, "ушёл и не вернулся".
Я обожала Тюнина: он был бородатым стебком с аристократическими манерами и странноватым симбиозом надлома с эпикурейством. Иногда, после урока, мы начинали стихийно трепаться, и я "пила" каждое его слово - настолько это было парадоксально, красиво и смешно. Честно говоря, я думаю, что он был первым, кто научил меня ДУМАТЬ.
Новый препод Игорьматвеич был молодым, жизнерадостным и очень упитанным коммунистом, без всяких признаков рефлексии, что, говоря по правде, скверно сочетается с пианистическим искусством. Два первых занятия он посвятил политпросвету среди меня, детально обьяснив, как неправ был маэстро Тюнин, не оценивший по достоинству завоеваний социализма. Я тупо молчала.
В день Больших похорон Игорьматвеич вошёл строгим, скорбным и чёрно-белым.
Я топталась около класса в варежках, пытаясь отогреть закоченевшие с мороза руки. Матвеич приоткрыл дверь, жестом приглашая войти.
- Начнём со Скрябина.
Я взяла пару первых аккордов, и вдруг в класс ворвались мощные разновысотные завывания: это страна прощалась со своим героем. Гудели заводы, транспортные средствА и прочие медные трубы.
Игорьматвеич вздрогнул, посмотрел куда-то в середину воздуха и с надрывом произнёс:
- Попрошу всех встать, товарищи...
Собственно, товарищей было - он и я. Точнее - он, я и рояль. Я встала на "полусогнутых" и вцепилась в несчастный рояль до помутнения рассудка: ржать было нельзя. СОВСЕМ НЕЛЬЗЯ. Класс крошечный, деться некуда, прямо передо мной трепещут скорбно раздутые ноздри Матвеича, а эта пыточная пятиминутка (!!!) всё тикает, зараза, и нету ей ни края, ни конца...
Вечером собрались у Юськи. Мишка Кобозев притащил портвейн, а Гоша - немного сухого. Закусывали "Ставридой в собственном соку" и варёной картошкой, ржали до безобразия и по очереди рассказывали свои "мой первый день без Вождя". В коридоре Горбатая Шура тёрлась ухом о юськину дверь. Владик в апартаментах зычно орал: "С-с-суки хворые!.."
Страна входила в Новую Эру.

Часть шестая. Константин Устинович.

Накануне дня рождения Марго вся капелла собралась в лёлиной комнате. Клеили и рисовали подарочную стенгазету. Марго была на пороге крупного биографического сдвига: не так давно ей, как крепкой общественнице с хорошей анкетой, мягко, но настойчиво порекомендовали вступить в Партию. Марго училась в "идологическом" ВУЗе, у неё было достаточно мозгов, чтобы понять: отказаться нельзя. В общем, не повезло девке. Мы старались, как могли, не издеваться.
Газета получилась замечательно смешной. Она называлась "Рождение молодого коммуниста" и была украшена крупным фотоколлажем: к роскошному телу Андромеды, стыдливо прикрывающей причинное место античной тряпочкой, была приклеена голова фигурантки, а к держащему ее за руку пылкому Персею - портрет "текущего" генсека К.У. Черненко. Почти готовую газету я увезла к себе домой, чтобы ещё чего-то дорисовать. Назавтра я должна была её привезти к имениннице домой.
Газета была такой смешной, что я не выдержала и показала её папе. Мой бедный папа впал в ступор и категорически запретил мне выносить за пределы квартиры опасную газету. Он говорил, что меня посадят... Мы мордовались полночи, я обещала завернуть газету чуть ли не в одеяло, чтобы сокрыть её от прохожих-агентов КГБ, он говорил: отдай газету, я говорила: не отдам.
Сошлись на компромиссе: у него на глазах я отклеила голову Черненко, только тогда мой папенька обмяк. Но он не просёк главного: Черненку я зажала в кулачке. На следующий день в подьезде чужого дома наклеивала помятого Черненку на прежнее место, разложив газету на ступеньках лестницы.
В кульминационный момент дверь одной из квартир отворилась, и из неё бодро вышел розовый мент. Я сразмаху шмякнулась жопой на опасное место, закрыв, так сказать, собой амбразуру, и индифферентно уставивилась в потолок.
-Что, красавица, пугаешься? Меня пугаться не надо, я хороший! - Мент дружелюбно подмигнул мне, весело заржал и поскакал вниз по лестнице исполнять свой служебный долг. Я осталась на свободе.
Спустя десяток лет я рассказала папе, как на излёте эпохи "клеила" Черненку в парадняке на ул. Пестеля.
-Какая ты всё-таки была дура, - мудро сказал мой добрый папа...

Часть седьмая и последняя.

Гоша - в Штутгарте, Лёля - в Нюрнберге, Дима Михайлов - в Канаде, Чернов - в Риге. Мишка Кобозев потерялся - лет 15 тому уехал к себе в Осетию и замолк. Марго вышла замуж за итальянца и живёт на Сицилии.
Пашка Калитин и Шварц вернулись, оба - из Израиля и оба - в Питер. Пашка проработал там 6 лет по контракту, затем перевёз семью на родину, здесь развёлся и закодировался от алкоголизма. Шварц развёлся ещё в Израиле, а закодировался уже в Питере. Андрюха никуда не уезжал и, соответственно, не возвращался, но тоже развёлся и тоже закодировался.
Катя умерла.
Юська до недавнего прошлого оставалась жить в опустевшей коммуналке, которую почему-то всё никак не могли расселить. В прошлом году она переехала, наконец, в приличную трёшку, и знаменитая коммуналка достойно и благородно завершила свой жизненный путь. Она торжественно и скорбно погрузилась на дно нашей памяти, унеся с собой в прохладные воды свет и аромат и шорох Времени.

Нью-Йорк, 2004