Кичапов : "Прохладный"

День Победы девятого мая 1945 года не был в этом месте, скорее всего, запланирован как праздничный. Не удивляйтесь, разговор пойдет об одном из штрафных лагерей УСВИТЛа* — так называемая штрафная командировка. Туда свозили тех, кто в условиях обычного трудового лагеря не поддавался общему оболваниванию, а находил в своем истерзанном теле силы на высказывания и даже порой действия. Вот таких упрямых и вывозили сюда, на исправление или смерть. И если можно так сравнивать, то основная масса заключенных содержалась все же в вольерах, а этих упрямцев отделяли в клетку.

Не буду описывать сам лагерь, да что там, собственно, описывать? Огороженный забором с колючкой и вышками вырубленный участок тайги, где располагались десяток дощатых бараков, палатка санчасти, столовая и вахта. Да, я не опечатался, именно палатка, в ней не было лежачих мест. Работать этот «медпункт» начинал в полшестого утра, освобождение на день получали только два десятка человек. Остальных, будь даже они при смерти, выгоняли на общие работы. Можно было, конечно, еще возмутиться и попасть за это в РУР*, но в те годы работали и они, правда, пайки им уже не полагались, триста граммов хлеба и кипяток. Так что выбор был невелик. Впрочем, рассказ не об ужасах лагерей, а о празднике 9 Мая.
Насколько мне известно, Левитан объявил о полной и безоговорочной капитуляции Германии и Победе в два часа десять минут московского времени, так это или нет, судить не берусь. Попробую рассказать о том, что слышал…

Барак выгнали на работы как обычно, сразу после завтрака, делянка была знакомой, работа тоже. Руби, пили и штабелируй. Вечером нарядчик сделает замер и будет ясно, какой пайкой на завтра располагает бригада.
Бывший командир разведроты армии Рокоссовского, бывший капитан Советской армии, бывший кавалер двух орденов Красного Знамени и медали «За отвагу» Сергей Яковлевич Морозов работал в паре с таким же бывшим фронтовиком Толиком Нестеренко. Хотя, какой он был Сергей Яковлевич в свои неполные тридцать лет? Но вот, поди ж ты, уважали. Может, за незлобивый характер, может, за то, что до всех своих регалий дошел простым ратным трудом, а может, и за незаурядную физическую силу. Многих арестантов поддерживал он в трудную минуту, много нелицеприятного говорил в глаза укутанным в теплые полушубки лагерным командирам, за это и попал на этот «Прохладный». Вот же еще, придумал кто-то издевку, «Прохладный» — это для того места, где зимой столбик градусника порой балансирует у отметки минус 40С, три месяца в году.

Впрочем, было начало мая, и время близилось уже к обеду, когда Сергей заметил солдатика, торопливо пытающегося бежать по глубокому еще в этом распадке уже опадающему грязноватой шапкой снегу. Подбежав к конвою, он что-то быстро принялся им говорить, размахивая руками и нетерпеливо перетаптываясь на месте. Остальные заключенные тоже заметили это необычное поведение всегда старавшегося выглядеть суровым конвоя. Побросав на всякий случай работу, люди стали стягиваться к костеркам, которые во время трудового дня поддерживали «костровые», обычно это были самые слабые и больные арестанты. Солдатская взаимовыручка работала и здесь. Да и в этом лагере, как-то так получилось, большинство составляли бывшие фронтовики, которых за последние годы нагнали много.
Наконец старший наряда, подойдя к одному из костров и зачем-то оглянувшись по сторонам, тихо сказал:
— Победа, мужики! По радио объявили, конец войне проклятой! — он непроизвольно всхлипнул и, утерев мохнатой овчинной рукавицей лицо, повторил: — Победа! — и тут же, вроде смутившись, быстро отошел обратно к группе солдат, которые что-то кричали, обнимали друг друга и запускали по кругу вытащенные из-за пазух фляжки.

У костра было тихо… Утомленный холодом, голодом и тяжелой физической работой мозг не сразу смог оценить новость. Потом все взорвалось! Люди кричали, пели, танцевали, бросались обнимать даже вооруженных солдат. Те не сопротивлялись, очевидно, тоже ошалев от долгожданной новости. С работой было покончено. Все нетерпеливо глядели в сторону начальника конвоя. Тот несколько минут подумал о чем-то, посовещался с вновь прибывшим. А потом, сорвав с головы шапку, хлопнул ею о снег.
— Сворачиваем работы! Всем строиться. Пойдем в лагерь. Не может быть, чтобы в такой день работать!
Шли не как всегда строем, шли толпой, конвой махнул на это рукой, они сами, сбившись в кучку, о чем-то оживленно беседовали. Многие плакали. Вот бы нарисовать такую картину — плачущих на фоне замороженной еще тайги суровых, побитых жизнью, войной и лагерями мужиков. Как струились слезы по их высохшим, выдубленным морозом и тяжким трудом лицам, сколько надежды было в этих заплаканных мужских глазах! Мужчины не плачут — непреложная истина, но бывают ведь исключения, и там никто не стеснялся своих слез. Уж слишком дорого было заплачено за возможность услышать эти слова: «Мы — победили!».
Подойдя к воротам лагеря, которые в этот день уже стояли распахнутыми (очевидно, не их первая бригада получила эту радостную новость), люди машинально разбились по пятеркам и медленно прошли на территорию.

Возле столовой уже стояло большинство обитателей «Прохладного». Стояли не как всегда на поверках. Стояли группами, не потому, что были разделены на «фронтовиков» и «бытовиков», как обычно, а потому, что каждый из них хотел сказать что-то свое, перебивая соседей. Все гомонили. Доставали кисеты, делились драгоценной махрой, обнимались, плакали, и снова говорили… Отдельно стояли лагерное начальство и «придурки» — так называли лагерную обслугу, в которую входили те, кто сумел занять теплые местечки при администрации.
Примерно через час вся зона уже была в сборе. Ворота закрыли. Люди стояли, не замечая порывов пронизывающего ветра, и ждали «хозяина». Им был подполковник Бельский, личность довольно известная в кругах «Дальстроя», жесткий был человек, да и не мог быть иным хозяин «штрафной командировки». Заключенные звали его Зверем — за изворотливость, жестокость и решительность. Его не было, что-то у них там не срасталось. Наконец перед массой застывших в ожидании людей появился замполит лагеря капитан Яковлев. Это был тщедушный, хитрый и очень злобный человечек, он никогда не забывал и не прощал обид. А обидным для него было все, даже брошенный ненароком косой взгляд. И вот, вскинув вверх руку, он сказал:
— Заключенные! (Именно так, он даже в этой ситуации не рискнул подобрать другое слово.) Сегодня наша страна празднует Великую Победу! Приказ Верховного главнокомандующего товарища Сталина был зачитан по радио. На работы сегодня можете не ходить, обед будет двойной, по баракам расходиться молча. — Он постоял и, подумав, произнес фразу, которая в корне изменила и его судьбу, и этот день, да и историю всего лагеря «Прохладный»: — Хотя к вам, предателям Родины, я бы этот праздник не относил. Наоборот, вы должны были в этот день дать двойную норму, так как к Победе никакого отношения не имеют трусы и изменники Родины.

По толпе людей пронесся удивленный вздох. Потом слитно выдохнули. В этом выдохе отчетливо было слышно: «С-сука тыловая». Не было даже криков, просто масса людей быстро надвинулась на капитана. Промороженный до кости и больше похожий уже на корень дерева кулак Морозова угодил Яковлеву прямо в ухо. Замполит рухнул на землю. Зэки, также молча, строем, как на параде, прошли по упавшему телу капитана в своих лагерных тяжелых ботинках. Никто из них не остановился, никто не свернул в сторону. Охрана и начальство рангом пониже торопливо отступили за ворота вахты и уже оттуда наблюдали за происходящим. Наблюдали тоже молча. Ни один из солдат роты охраны, надо отдать им должное, даже не сделал попытки сорвать с плеча автомат.
Морозов громко выкрикнул:
— Всем собраться в столовой, товарищи! Всем! Не расходитесь по баракам, будем держаться вместе.
Все, без исключения, набились в помещение столовой, благо она была просторной, а в лагере в то время находилось не более пятисот человек. Кто успел, расселись за длинные, сколоченные из необструганных досок столы и лавки, остальные стояли. Говорили все. Потом слово взял уважаемый многими зека бывший командир полка Беседин. Он говорил о том, что теперь все наладится, что страшные годы войны закончены, что сейчас у судов будет и время, и желание разобраться в составленных наспех «тройками» приговорах. Он находил нужные слова. Он был умным человеком. Хорошим, наверное, командиром, из тех, которых солдаты уважительно зовут Батей.
Много было сказано слов на этом импровизированном собрании. Всем хотелось верить в лучшее. Эта надежда, эта робкая радость на перемены высвечивала изможденные лица красками жизни. Люди надеялись, мечтали. Верили. Ждали.

А за воротами начальник лагеря, узнал о победе в пути на соседнюю «командировку», и вернувшись в «Прохладный», говорил:
— Нет, ну какой же все-таки этот Яковлев мудак! Зря я согласился в управлении взять к себе этого заносчивого и глупого знакомца замдиректора «Дальстроя». Что теперь делать-то будем, товарищи? Негоже в такой день бунтом отметиться. Не простят нам. Думайте!
Все притихли, потом слово попросил начальник роты охраны старший лейтенант Медведев:
— А может, так? Ну, вроде как несчастный случай, деревом пришибло его, раздолбая этого, или что?
— Не смерть замполита главное сейчас. С зэками-то как? Ведь не удержим, если что. Фронтовики почти все, многие штрафбаты прошли, сметут охрану как кутят, — требовал четкого ответа хозяин.
Зампотылу внезапно предложил:
— А давайте так, вроде ничего не случилось? Ну, я про зэков, дадим им спиртяшки немного, пусть празднуют. Потом разберемся. После праздника…
Эта мысль всем понравилась, отходчива русская душа, особенно после рюмочки.

Протиснувшись сквозь плотную массу людей, шнырь с вахты передал Морозову записку. Прочитав ее, тот встал и сказал:
— Подождите меня здесь. Хозяин на вахту вызывает. Вернусь, расскажу. Не бузите, если что. Все-таки суку эту — замполита, кончили мы. — Не обращая внимания на выкрики «Не ходи, тебя застрелят!», он быстро вышел из помещения.
Вскоре в барак столовой было доставлено несколько фляг со спиртом, хлеб, тушенка, и находящимися там же поварами была организована нехитрая, но сытная закуска. Пили все. Пили и плакали, плакали и смеялись. В этот день не было «разборок», упреков и прочих ссор. Даже небольшая бригада находившихся в этом лагере западных украинцев, так называемых бандеровцев, выпив, на удивление слаженно и красиво затянула песню про «рэвэ та стогнэ».
Все было хорошо в этот день. И не надо бы, наверное, об этом писать, но, выпив, почти все заключенные были заняты своими думами и разговорами. О Сергее Морозове не вспоминал почти никто, слишком оглушительна и долгожданна была весть о Победе…

Утром десятого мая подъем был отложен до восьми утра. Никто не бегал по баракам, не выгонял на работу, но после позднего завтрака было объявлено всеобщее построение.
Вышедший перед строем полковник был краток. Он поздравил всех заключенных с великим праздником, сказал, что и сегодняшний день для них актирован, все могут отдыхать, но месячный план это отнюдь не снижает. На прозвучавший все же вопрос – «где Морозов и почему он не вернулся с вахты» — полковник резко ответил, что заключенного Морозова по его приказу откомандировали в распоряжение центрального лагеря, так как за смерть замполита отвечать все же кому-то надо. Будет следствие, Морозов — главный фигурант. Строй молчал. Первый порыв сплоченности, желания свободы и справедливости уже прошел…

Впоследствии лагерь узнал: когда Морозова везли в Магадан, как в ту пору принято было — в кузове полуторки, то на мосту через взломавшую уже лед Колыму капитан выпрыгнул на ходу в ледяную реку. Скорее всего, разведчик решил таким способом закрыть собой, своей жизнью, дело о беспорядках на «Прохладном», кто знает… Я думаю, капитан расценил все правильно, так как виновным в смерти Яковлева решением суда заочно был признан он. Конвой даже не пытался что-либо предпринять, просто составили акт о самоубийстве. Так закончился этот День Победы в одном из северных лагерей для одного отдельно взятого Человека…

*УСВИТЛ — Управление северо-восточных исправительно-трудовых лагерей;
*РУР — рота усиленного режима — так тогда называли карцер.