Кичапов : Амулет...

Старший наряда команды трофейщиков, входящей в состав дивизии СС «Хоенштауфен», фельдфебель Ганс Рифтенгофт, услышав в кустах шорох, отреагировал мгновенно.
…Надо сказать, что Гансу нелегко давалась служба в элитных войсках. А все потому, что — по меркам третьего рейха — он все же был слегка неполноценен, хоть и истинный ариец по рождению, и род его довольно древний. Но так выпало, что предки Рифтенгофты давным-давно отправились служить в Россию, как он знал из семейной истории, еще во времена великого Петра, а вернулись в фатерлянд незадолго до начала этой проклятой войны. А это теперь вызывало подозрительное отношение к выходцам из страны врагов. Русским языком он владел даже лучше, чем родным, это помогало по службе, и он вырос в чине аж до ефрейтора…. А что? Говорят же, что фюрер служил простым гондоном…
Так вот, услышав шорох, он вскинул свой верный автомат наизготовку и осторожно заглянул в заросли, которые окружали небольшую воронку, очевидно, от авиабомбы. На самом ее дне негромко стонал раненый русский солдат. Даже не солдат, судя по форме и валяющейся рядом фуражке — офицер. Ганс негромко хмыкнул и оглянулся. Его команда занималась обычной работой — обыскивая убитых и добивая раненых, они стаскивали трупы в кучки. Конечно, все самое ценное уходило на нужды рейха, но и в карманах солдат порой оседало немало. Тут главное — чтобы не донесли.

Еще раз внимательно осмотревшись, Ганс спрыгнул в воронку. Его сапог ненароком придавил руку лежащего там русского, и тот, застонав громче, открыл глаза. Увидев склонившегося над ним Ганса, он прошептал еле слышно:
— Стреляй, фашист. Стреляй скорее, в плен я не пойду все равно. Никогда казаки Ерофеевы в плену не бывали…
«Казаки» — это слово сразу же отложилось в голове Ганса. Он знал, что на этом участке оборону яростно держали поволжские и донские казаки. Оттого и потери у немцев были большие. А самое интересное то, что почти не удалось взять пленных, настолько ожесточенно оборонялись эти дьяволы. Даже оставшиеся в живых были ранены так тяжело, что шансов выжить у них просто не оставалось. А тут — целый казачий офицер! Ганс ухмыльнулся. Это была возможность отличиться, притащив к своим живого казачьего капитана, тем более что опасности для немца он не представлял — у казака были перебиты оба предплечья и прострелена нога. Крови он потерял очень много, поэтому даже языком ворочал еле-еле.
Не обращая больше внимания на бессвязный шепот русского, Ганс нагнулся, ловко расстегнул клапан кармана на его гимнастерке и вытащил оттуда документы. Потом привычные к этой работе руки трофейщика быстро обшарили все карманы. Не найдя ничего представляющего интерес, немец расстегнул ворот офицерской гимнастерки. И вот тут…

Вот тут по глазам ошеломленного Ганса будто ударило лучиком света. На простом засаленном шнурке на груди офицера висел золотой массивный медальон странной треугольной формы. Даже на первый взгляд он выглядел старинным и очень тяжелым. Протянув руку, немец сгреб его в горсть, и с силой потянув шнурок, попытался оборвать его. Не тут-то было! Шнурок не порвался, а казак вдруг отчетливо проговорил:
— Не тронь, собака. Это святой амулет! Это оберег нашего рода. Еще прапрадед получил его от самого Николая Угодника. Он всегда в нашей семье. Все войны прошел. А чужому, кому не с добром отдадут его, он гибель скорую сулит. Не смей. — Раненый снова притих, выбившись из сил.
Ганс, не обращая внимания на его слова, продолжал рвать непослушный шнурок, до такой степени крепкий, что из шеи раненого уже текла кровь. Вытащив из ножен клинок, немец перерезал его все-таки, снова удивившись его необычайной крепости. Медальон оказался в руке. Гансу показалось даже, что он ощутил мертвящий холод, исходящий от этого кусочка золота, покрытого причудливой славянской вязью. Но рассмотреть его ему не дали.

— Никак золотишко нашел? — услыхал он знакомый противный голос рядового Шнитке.
Этот невзрачный с виду солдатик был, по слухам, глазами и ушами полевой жандармерии в их взводе. Ганс не знал, так ли это на самом деле, но вел себя этот червяк, как он называл Шнитке за глаза, вызывающе.
— Да какое там золотишко, медальончик солдатский, — крепко сжав добычу в кулаке, ответил он.
— Дай-ка посмотреть, — требовательно протянул руку Шнитке. — Что там за медальон такой, из-за которого полудохлый вражеский офицер лается?
Ерофеев в это время как раз снова пришел в себя.
— Оставь, дурак. Оставь амулет, смерть это твоя неминучая. Пока в нашу семью он не вернется, всех убивать будет, раз ты его без моего на то благословения получил. Всех, в чьи руки попадет. Пойми ты это, немчура проклятая.
Офицер вдруг начал делать какие-то странные движения головой. Он крутил ею из стороны в сторону, как будто пытаясь что-то вытолкнуть из-под нее. Оба немца с удивлением смотрели на эти телодвижения, как вдруг из-под затылка казака, очевидно, прижатая до этого крепко к земле, выкатилась небольшая ручная граната, чека на которой держалась только за счет того, что была прижата к земле. Оторопев на долю секунды, Ганс все-таки каким-то чудом успел одним прыжком выскочить из воронки и, уже в полете распластавшись, ничком упал на землю. Прогремел взрыв.

Когда рассеялся гул в ушах, немец осторожно приподнял голову. Возле самой воронки, посеченный осколками, лежал Шнитке, ну а внутрь нее Ганс предпочел не заглядывать, потому что со всех сторон к месту взрыва уже бежали солдаты. Слегка контуженный Ганс еле смог объяснить причину произошедшего. По его словам, к воронке первым подошел Шнитке, и в ту же минуту раздался взрыв.
Трофейные офицерскую книжку и зажигалку Ганс незаметно выбросил по дороге в часть. Уже в казарме, в которую был превращен сельский клуб, он, улучив свободную минутку, тщательно рассмотрел добычу. Медальон и на самом деле оказался увесистым. Такое впечатление, что это был необработанный цельный кусок золота, но отчего-то имеющий такую причудливую форму, вплоть до ушка, в который продевался шнурок. А самое удивительное, что шнурок снова оказался целым! Это поразило немца больше всего. Он даже слегка испугался, все-таки Ганс не был простым крестьянским парнем, там, в России, он почти окончил институт, недоучился всего год, по причине переезда большинства поволжских немцев на родину. Поэтому такое мистическое превращение разрезанного шнурка очень ему не понравилось.

Немец снова спрятал добычу в карман и задумался. В это время к нему подошел единственный человек в их команде, которому Ганс верил. Это был рядовой Курт Бауер, тоже из семьи немцев, вернувшихся в Германию, но с Украины.
— Что грустный такой, контузило? Говорят, ты сегодня чуть не погиб, правда?
Ганс кивнул головой и вдруг, сам не понимая зачем, рассказал все Курту. Тот слушал с изумлением, а потом спросил:
— Но убило ведь не тебя, а этого мерзкого Шнитке. И потом, неужели ты веришь в эти сказки, Ганс?
— Да не знаю я, во что верить! А Шнитке забрать его у меня хотел. В России я много таких чудных историй наслушался. Наверное, надо продать этот медальон, от греха подальше, все-таки чистое золото.
— Правильно мыслишь, — одобрительно хлопнул его по плечу Курт. — Я даже знаю кому! Есть в штабе дивизии один писаришка зажиточный. Ему многие золотишко и серебро продают. Он цену дает неплохую. Пошли.

А в это время, буквально в сотне километров от них, в глухом лесу небольшой партизанский отряд, вернувшись из вылазки, в полном составе сидел у костра и слушал невысокого, выглядевшего очень усталым парнишку.
— Ну, пацан, и как ты к нам попал-то? Куда шел и зачем? — спрашивал у него комиссар отряда.
— Отец у меня тут недалеко воюет, к нему хотел добраться. Думал, через линию фронта легко перейти получится. Мамка с младшими братьями дома осталась, а я вот не усидел. Хочу тоже фрицев бить, с батькой вместе.
— Казак он у тебя, говоришь?
— Да, его казачья дивизия тут воюет, я от соседа узнал. Того ранили здесь неподалеку, и он домой сумел добраться. Лечится там пока, прячется от немцев. Выздоровеет, тоже уйдет.
— Ну что же, дело доброе. Но ведь мал ты еще воевать.
— Почему мал-то? Тринадцать лет мне! И на коне, и шашкой, и стрелять умею. Батя всему обучил, — обиженно шмыгнув носом, ответил мальчишка.
— Дык война — дело такое, — грустно произнес самый старший из них, уже поросший окладистой седой бородой старик, — сегодня жив, а завтра… Ох. — Он махнул рукой.
— Жив мой батяня! Жив! Амулет у него. Обережет он, я знаю!
— Что еще за амулет-то такой? Что, из-за него в любом бою не убьет, что ли? — с удивлением на конопатом лице спросил молоденький партизан, тоже еще совсем юный.
— Почему не убьют? Могут, — ответил мальчишка, — мы же не бессмертные в роду-то своем.
— Тогда какой же это оберег, если убьют? — протянул другой мужчина. – И зовут тебя как? Аника-воин?
— Макаром назвали, в честь деда. Между прочим, кавалер он был Георгиевский! А если убьют, — серьезно ответил мальчишка, — этот амулет все равно в семью нашу вернется. Через огонь и воду пройдет…
— Это как, Макарка? Что за суеверия? — тут же откликнулся комиссар. — Вот убьют отца, тьфу-тьфу, конечно, и останется он с ним в чистом поле лежать. Ну, может, друзья с шеи снимут да родным передадут. А если немчуре в руки попадет? Вот и поминай тогда как звали…
— А он на врагов-то и заговорен, — спокойно ответил мальчишка, — ни одного врага в живых не оставит, если к ним в руки попадет. Хотите, расскажу? — продолжил он. — Легенда эта от отца к сыну в роду у нас передается.
Партизаны плотнее придвинулись к мальчишке, и тот начал свой рассказ.

— Было это давным-давно, я и не знаю, был ли тогда еще род казачий на Руси, но врагов у нее всегда было много. Нападали супостаты на Русь со всех сторон, на части рвать пытались. Князья наши землю свою оберегали как могли. Мужики одной рукой соху держали, а другой саблю острую, чтобы жилье свое и чад оборонять.
Род наш с Днепра начинается. И вот появился тогда там один старец. Первый раз люди от него про Христа услышали, и лик его на бересте увидели. Кто смеялся над стариком, кто жалел его. Но вот стали люди замечать, что обходит их жилища стороной беда лихая. И урожаи лучше стали, и враги реже набегают. А если и нападут, то такой отпор получают, что не трогают село их потом долго. И еще заметили люди: только собирается беда какая, выходит с ними и старец тот, а в руках лик святой держит. Глядишь, и миновало лихо неминучее уже, казалось.

Вот какой-то из наших предков, по преданиям, так сам Ерофей, и уверовал в рассказы старца, беседы с ним долгие вел, о новом Боге узнавал, интересовался. Ну, да это ладно, долго не буду рассказывать, потом, может. А коротко так дело было. Напали все же ночью враги басурманские на село это. Оборонялись мужики и воины как могли, семьи свои защищая. А Ерофей семью большую имел, пятеро сыновей у него было да две дочки. Но оставил он сыновей дом оборонять, а сам побег старца защитить, Николаем того звали. И ведь защитил. Вот только самого Ерофея вороги порубали. Когда сыны на помощь прибежали, поздно уже было. Но успел отец сыновьям прошептать завет свой, наказ отцовский: чтобы берегли того старца они пуще глаза своего. На том и помер.

Старик же все время рядом с ним находился в бою, а ведь не тронула его ни стрела злая, ни булат каленый. А когда похоронили сыновья отца своего с почестями, пришел старец к ним в избу и сказал слова заветные: «Батька ваш не только мне жизнь спас, но и лик заветный от беды уберег! Поэтому семья ваша, по мужской линии, всегда ликом этим святым хранима будет. Не дает он жизни вечной и силы богатырской, но к врагам беспощаден, и всегда с вами пребудет, до последнего колена, коль такое случится». С этими словами и протянул он старшему сыну амулет этот невиданный. Письмен таких на Руси и не знали тогда. И крестик, что в верхушке его выделялся, тоже незнаком был людям многим. Потому и смотрел народ на оберег этот с удивлением да опаскою. А старец братьям объяснил: «Передавать его из рода в род надо, и хранить бережно. А если и врагу он вдруг достанется ненароком, то не жить тому на свете белом, а амулет в род все одно вернется. Но знать тогда будут — погиб тот воин, который у сердца его носил. С честью погиб. Во славу Руси», — тихо закончил мальчик…

Когда стемнело, Курт и Ганс отправились к дому, где квартировал писарь из штаба. Шли весело, не опасаясь ничего. В селе этом они уже почти неделю располагались, спокойно было все, даже собак всех давно постреляли. И уже выйдя на окраинную улочку, от которой до нужного дома рукой подать, услыхал идущий впереди Курт непонятный шум. А обернувшись, с ужасом увидел, что рвет лежащего на земле Ганса собака какая-то огромная. Ростом, пожалуй, с теленка. Оторопел фриц, но быстро опомнился, все-таки в боях побывал уже не раз. Успел выхватить пистолет, тоже в трофеях им прикарманенный, и пристрелил тварь эту, неведомо откуда взявшуюся. Но поздно. Ганс лежал уже бездыханным. Напрочь горло порвала ему зверюга та. Уже и не дышал он совсем, а в кулаке, крепко стиснутом, шнурок от медальона этого проклятого зажат был. Хоть и не особо верующим католиком был Курт, но все же перекрестился. Быстро выдернул медальон из кулака своего покойного друга. «Друг-то друг, но что ж добру пропадать?»


Сообразив, что на звуки выстрелов сейчас прибежит патруль, Курт быстренько скрылся в ближайшем проулке, откуда к дому, в котором квартировал писарь, можно было попасть через огород. Злополучный медальон (его уже Курт и сам побаивался) по-прежнему находился в его руке.
Договорились о цене на удивление быстро. Писарчук, едва увидев старинный медальон, без разговора выложил за него триста марок. Курт все так же осторожно вернулся в клуб-казарму. Уже чувствуя себя в безопасности и располагая деньгами, он быстренько купил натурального шнапса и спустя полчаса уже пьяно рассказывал окружившим его собутыльникам о страшном русском медальоне. Солдаты смеялись над ним, уверяя, что Ганса загрызла бешеная одичавшая собака, каких было немало в прифронтовой полосе, писарь же просто заплатил ему полцены, воспользовавшись моментом. Немного успокоившись, Курт наконец-то забылся тревожным пьяным сном.

А писарь Рольф в это время с радостью разглядывал доставшийся ему почти даром медальон. Он немного разбирался в этом деле и понимал, что в его руки попала уникальная раритетная вещь, и уже обдумывал в уме, куда лучше ее пристроить.
На свою беду, в этом домике Рольф квартировал вместе со штабным офицером Гервигом Зонке, исполняя для того и обязанности денщика. Наметанный глаз гауптшарфюрера сразу же заметил неловкую попытку Рольфа укрыть что-то от него.
— Ну, мелкий пакостник, что ты выдурил у несчастных солдат Рейха на этот раз? — Судя по голосу, эсэсовец был изрядно пьян.
— Да так, пустячок, не стоит вашего внимания, герр гауптшарфюрер, — еле слышно ответил Рольф. В душе он уже с тоской распрощался со столь полюбившейся ему вещицей.
— Я же говорил, пока мы не на службе, зови меня просто Зонке. Мне же надо хоть где-то отдохнуть от армейской муштры.
— Не смею, герр гауптшарфюрер, вы всегда на службе, всегда на посту, — льстиво ответил писарь.
— Ладно, показывай, что там у тебя, — приказал офицер.
После недолгого сопротивления Рольфа медальон перекочевал в карман офицерского кителя. Писарь мог лишь утешить себя тем, что на этой сделке он заработал двести марок. Больше из прижимистого Зонке было просто не выдавить.

Утро в немецкой части началось с нерадостных событий: во сне умер Курт Бауер, а немного погодя при непонятных обстоятельствах застрелился, казалось бы, такой далекий от смерти человек, как штабной писарь.
Среди тех солдат, которые вчера слышали пьяную истерику Курта о таинственном русском проклятии, поползли слухи. Доползли они и до гауптшарфюрера, который лишь посмеялся над солдатским суеверием. Сам он успел выгодно презентовать эту вещицу оберштурмбаннфюреру, своему командиру, за что тот благосклонно пообещал Зонке отпуск на родину. И все было для него в радужном свете, но Зонке все же посчитал своим долгом предупредить командира о ходящих среди солдат разговорах. Тот не обратил никакого внимания на солдатскую глупость и, одобрительно похлопав Зонке по плечу, приказал тому провести утренний смотр батальона, а потом подойти к нему за получением отпускного листка. Окрыленный Зонке тут же убежал выполнять приказ.

Немецкий офицер остался сидеть за столом, пристально разглядывая находку. Что-то в этом медальоне завораживало, притягивало. Как будто туманной дымкой покрывались ясные до этого момента мысли. Назойливая идея стучала прямо в висок. Странная мысль посетила его: сыграть в «русскую рулетку». И кто знает, чем бы все это закончилось, если бы не ворвавшийся к нему вестовой штаба. Это был пронырливый унтер по кличке Жаба, так назвали его еще со времени формирования их бригады. Тогда, пользуясь неразберихой, создавшейся в части несмотря на хваленый немецкий «орднунг», этот типок умудрялся, раздобыв где-то огромное ведро, получать паек — картошку и сосиски — сразу на отделение и в укромном месте съедал все сам. А повара потом яростно ругали друг друга, обвиняя в краже продукта кого угодно, только не этого простоватого на вид мужичка. И в штаб он пристроился как-то незаметно, но был всегда при деле и в курсе всего, что происходило в радиусе десяти километров вокруг.

Вот и сейчас он, не обращая внимания на сердито нахмуренные брови офицера и глядя своими бесцветными глазками куда-то поверх его головы, отрапортовал:
— А нашего Зонке сейчас змея укусила.
Обер поперхнулся и, встряхнув головой, отогнал окутавшее его наваждение.
— Как змея? Какая змея? Тут нет змей, мы же не в Африке!
— Не знаю я, какая змея. Я-то в них не разбираюсь. Знаю только, что во время смотра герр гауптман присел на холмик, а эта змея его за задницу и цапнула. И уползла, кстати. Но солдаты видели.
— А Зонке, что с Зонке?
— А что с ним будет? — выпучил глаза Жаба, отчего еще более стал на нее похож. — Так ведь помер он. Что теперь-то? А вы пистолет зачем достали, почистить? Давайте мне, я быстро, — как ни в чем не бывало продолжал он.
Герман Шварцкопф, так звали оберста, задумчиво взглянул на лежащий перед ним офицерский «Вальтер» и вдруг с ужасом понял, что он едва не попробовал сыграть в «русскую рулетку» ПИСТОЛЕТОМ! Холодный липкий пот сразу же выступил на его бледном лбу.
— Иди отсюда! — рявкнул он на Жабу. — Сам почищу. Узнай все-таки, водятся тут змеи или нет. У местных спроси, да хотя бы вон у старосты или у полицаев.
Герман был неглупым человеком и сумел сопоставить, что череда нелепых смертей в батальоне, вероятно, все же как-то связана с этим проклятым русским медальоном, лежащим у него в ящике стола. Офицер понял, что ему нужно избавиться от этой опасной вещицы. Но как? Просто выбросить? Такая мысль даже не могла прийти в голову добропорядочному немцу. Это же золото!
Решение пришло неожиданно. Тщательно завернув опасный предмет в бумагу, он отправился в помещение, которое занимала фельдъегерская служба. Там он быстро упаковал все это в небольшую коробочку, в нее добавил еще письмо и пару женских простых обручальных колечек, которые ему презентовал ныне покойный уже Рольф. Потом своим четким каллиграфическим почерком написал на ней свой берлинский домашний адрес и с облегчением передал посылочку по назначению. На душе стало легче.

Выйдя на крыльцо, Шварцкопф с удовольствием потянулся и, подставив лицо уже жарким солнечным лучам, на секунду замер. Именно этой секунды хватило старику Матвеичу, который занял позицию на чердаке собственного дома, находящегося напротив клуба, чтобы поймать на мушку высокий чистый лоб немецкого дворянина. Грохота выстрела старенькой «трехлинейки» оберштумбаннфюрер уже не услышал. Дед же успел положить насмерть еще двоих, набежавших на выстрелы немцев, прежде чем его укрытие было развалено метко закинутой туда гранатой.
Матвеич мстил немцам за угнанную вчера в Германию пятнадцатилетнюю внучку. Старик просил, чтобы и его тоже взяли в эту группу людей, отправляемых, как им объяснили, на работы в рейх. Но его со смехом вытолкнули и сказали, что старики там не нужны. Вот дед и вспомнил гражданскую и то, что старенький карабин все эти годы пролежал, надежно укрытый под стрехой его хаты.
К счастью для уже шокированных всем происходящим немецких солдат, вскоре после обеда старенький грузовичок, на котором возили почту и прочую мелочь, дребезжа, покинул пределы части. Медальон отправился в свой путь…

А в партизанском отряде было решено сегодня ночью устроить засаду на дороге. Дело было уже привычное, обычно партизаны поджидали одинокого мотоциклиста или повозку, с крупными обозами и колоннами они пока связываться не считали себя в силах. Поэтому в этот рейд командир отпустил и Макара, который уже доказал, что является метким стрелком. Да и вообще мальчишка понравился всем в отряде. Он не чурался никакой работы и был полезен везде. Поэтому как-то так вышло, что Макарка стал всеобщим любимчиком, не по годам серьезный паренек мог иногда так заразительно шутить, что смеялись все. Казачий юмор хоть и был жестковат, но в условиях войны это оказалось очень даже к месту. Вот и сейчас, по дороге к месту засады, Макар с серьезным видом поучал того самого веснушчатого паренька Василия:
— Если вдруг по дороге пойдет немецкий танк, Вася, не надо его пугаться. Самое главное знаешь что?
— Что?
— Самое главное, надо забить ему в дуло свои мокрые штаны. Чтоб он потом выстрелить из пушки по тебе не смог. Соображаешь?
— А где ж я успею штаны намочить? — доверчиво спросил у него Вася.
— Как танк увидишь, так сразу и успеешь, — не менее серьезно ответил ему Макар.
Бойцы заржали так, что старший группы шепотом обматерил шутника.
— Хватит ржать! Мы уже подходим к месту. Трое — на ту сторону дороги, укрыться в тех кустах. Стрелять только после моего выстрела или команды. Все ясно?


В этот раз ждали долго. Ночь уже перевалила за свою вторую половину, а подходящего объекта все не было. Наконец вдали послышался натужный рев мотора. На дорогу выехал маленький грузовичок. Командир группы лихорадочно рассуждал, стоит ли им рисковать, но в это время двигатель автомобиля чихнул и заглох окончательно. Машина остановилась как раз напротив места засады, как нарочно. Сначала из кабины вылез шофер. Откинув крышку капота, он что-то крикнул, и ему на помощь с заводной рукояткой в руке вылез второй немец. Партизаны притихли…
Немцы недолго переговорили о чем-то между собой. Потом один из них, махнув рукой товарищу, запрыгнул в кузов и, шустро там покопавшись, вернулся обратно, держа в руке небольшую коробочку. Видимо, они решили, что посылка, отправленная погибшим Германом, вполне может принадлежать теперь им.
Партизанский командир не успел ничего понять, в Макара вдруг как будто вселился бес. Паренек, лихорадочно сверкая глазами, молча зажав в окаменевших вдруг руках винтовку, бросился вперед. Уже на бегу Макар выстрелил раз, потом другой. Немцы послушно, как мишени в тире, попадали на землю. Выбежавшие вслед за пареньком партизаны потом увидели, что обе пули попали точно в сердца немецких солдат, он умерли сразу. А Макар, сидя на земле, торопливо разрывал выхваченную им из руки убитого связиста коробку. Наконец неподатливый картон поддался, и на глазах удивленных товарищей мальчик вытащил оттуда сверкающий даже в темноте медальон. Прижав его ко лбу, парнишка зарыдал в голос.
— Батя! Батяня, ну как же ты так…
Партизаны молча стояли вокруг, никто из них не произнес ни слова, да они, наверное, были не нужны.

В июне 1945-го года сын кавалерийского полка Макар Ерофеев вернулся в родную станицу кавалером ордена Боевого Красного Знамени и медалей «За отвагу» и «За взятие Берлина».
Медальон привычно согревал его грудь…