Алексей Медведев : Эмигрант

«Я бы хотел жить и умереть в Париже, если не было такой земли – Москва»
Владимир Маяковский

Недреманный снег в прощальном танце приземлялся на взлётную полосу и покрывал своим шармом посадочную. Я же думал, как сказать французской девушке, по-французски, что наш Достоевский мне нравится больше, чем их Франсуа Рабле, с той интонацией, чтобы она поняла, что на самом деле мне нравится, как по её пышным бёдрам скользит шёлк, а огни приближающегося города играют в её зелёных глазах. В них весь мир казался Францией. Даже намеднишняя родина.

Вино подавали вместе со стюардессами, когда автопилот пошёл на сближение со столицей так мною любимого в детстве Рене Госсини и так мною обожаемых в юности ног великой Сандрин Боннэр. Снобы в дорогих костюмах были уже изрядно пьяны высотой и Граалем. Несмотря на то, что средство от морщин уже не оживляет, искусственные волосы больше не действуют, они всем видом показывали, что молодость есть, но теперь она в душе.

Из бизнес-класса было видно, как пилоты отказывается от напитка Богов, призывая привилегированных опомниться. Командир корабля, серьёзно вчитывающийся в инструктаж по технике безопасности, напомнил мне велосипедиста Тур Де Франс, который в перерыве между этапами, по ночам в своём номере крутит педали на тренажёре. Мы бы поставили памятник этому человеку, если б не были так пьяны.

- Знаешь, что меня всегда поражало в нашем богоспасаемом отечестве? – вопрошал меня своим сонным голосом рядом сидящий старик. На нём был помятый красный спортивный костюм, на котором красовалась стёртая временем эмблема «Спартака» и чёрные кеды, точно сочетающиеся по цвету с родимым пятном на его лысой голове. Перед тем, как уснуть и заглушить своим храпом турбины, он тихо повторял и одну ту же поговорку: «Кто рано встаёт, тому Бог подаёт». Но ничего, кроме толстого, словно мыльный пузырь, живота Бог ему не дал. И вот, он проснулся. Увидев, как остальные вытаскивают сумки с полок, принялся искать свою, при этом продолжая рассуждать: — Культ денег заменил культ деревьев. Ну, ты понял, да? То есть не стало ничего святого. Вернее, стало, только не то, короче. То ли дело Европа, — протянул он.

Я ничего не ответил, дав Ту-154 удачно приземлиться.

Шасси не дрогнули. Вся тяжесть в колениях, преследующая меня из России слегла на нет во Франции. Коротенькие пальцы моей спутницы, сжавшие ручки кресла, показались мне аллегорией страдания, а моё отражение в фужере – метафорой.
Наш самолёт Шарль Де Голль встретил потрескивающим неоном и бессмертными строками Владимира Высоцкого. В аэропорту толпы людей сновали, подобно муравьям, в панике покидающим развороченный муравейник. Кто-то дожидался своих крокодильих чемоданов, кто-то стоял в очереди за свежей корреспонденцией, поглядывая на циферблаты, а кто-то брал билет в один конец.

Багажа у меня не было. На мне чёрный пиджак, под которым натянут старый свитер с Че, узкие джинсы и красные кеды. Наивно пологая, что Европа теплее, не взял с собой ничего кроме кредитной карточки и надежды на вечную весну.

Купив пачку сигарет Gutines, я направляюсь на выход. На выходе из аэропорта в полной прострации стоял чернокожий мим. На нём был бронзовый костюм родом из среднего века, тонкая улыбка и большая красная бабочка. Каждый проходивший мимо платил за его неподвижность и красную бабочку несколько центов, а он в ответ не подавал никаких признаков жизни. Не было до конца понятным – что больше привлекало в нём – его равнодушие к реальности или едкого цвета бабочка. Казалось, что она вот-вот взмахнёт крыльями и улетит с его толстой шеи в зиму и никогда к нему не вернётся.

Рядом с живым памятником на скрипке играл матрос, который был заметно ниже своего напарника. На его фиолетовых губах висели наклеенные усы, а на хрупких ладонях – белые перчатки. Эта была девушка. Она танцевала, наигрывая сонаты Моцарта, доносящиеся из колонок. Танцевать она не умела, за что получала не мало зелёных купюр.

Мерцающая ночь столицы окутала меня липким снегом. Я, не поддаваясь его натиску, закурил и стал дожидаться первого такси. Жёлтые машины кружили возле парковок, но ни одна не доезжала до меня. Что никак не могло меня обидеть; парижская романтика, витавшая в книгах мудрых классиков, согревала и заставляла молча улыбаться беспрерывному снегопаду.

Глядя на восток, я увидел как из снежной бури в мою сторону двигалось несколько людей в оранжевых жилетках. Гастарбайтеры шли определённо на меня. Чем ближе они были, тем больше их становилось. Я успел разглядеть трёх низкорослых женщин и четырёх курносых мужичков, которые все разом хромали на одну и ту же ногу и сразу же, из неоткуда, появлялась чётверая и нарисовывался пятый. Один из них, судя по ширине плеч — вожак, подошёл ко мне и брызжа слюной заорал:

- No smoking, please. NO SMOKING, — он указал на табличку, висящую над моей головой.

Встретил бы я его на рынке, немедленно пнул бы под зад, но вместо этого пришлось подчиниться. Я бросил горящую сигарету в Париж – и был таков. Но молдаванин не унимался.

- Raise up, please. RAISE UP! – заголосил на плохом английском недоросток.
- Да пошёл ты! – указывая на окурок, который уже наполовину скрылся в белоснежной мантии, ответил я и отошёл от него в сторону.

Он уже хотел ринуться на меня, но вдруг раздавливая под собой мокрый снег, мим, минутами ранее стоящий в оцепенении на выходе из Шарль Де Голля, подвинул в сторону нахального рабочего и, подойдя к нему вплотную, сделался ещё выше на фоне того.

- Лучше заплати ему 10 долларов, а то он такой – может и полицаев позвать.

Негр сказал мне это на великом и могучем без акцента, не запинаясь, словно только и делал, что говорил на нём всю свою жизнь.

Я удивился внезапности момента и молча достал из портмоне наличные, отсчитывая молдаванину ровно десять долларов. Тот, выдернув из моих рук купюры, на чистом русском, глядя в глаза, пробубнил: «Козёл!» и поспешил раствориться вместе со своей шайкой в суетящейся толпе.

Я посмотрел на чернокожего мима, на его яркую бабочку, которую он держал в своих могучих руках, и немедленно задымил вторую. Передо мной стоял самый статный мим, которого я когда-либо видел. Мне подумалось, что если бы Маяковский был негром, он бы точно таким.

Этот держался ровно, — должно быть, профессиональное, изредка смотрел мне в глаза и томил свои крупные руки в карманах широких штанин. На его лице было минимум грима. Его ресницы были окрашены в золотой цвет, а по жирным губам стекала алая линия.

- Одолжи, пожалуйста, сигаретку, а то своих совсем не осталось. – попросил негр, показывая пустую пачку Camel.
- У меня больше нет, брат, последняя, — вру я и затягиваюсь ещё сильнее.

Негр швырнул пачку в сугроб и бросил свой взгляд на белое пятно, кружащее в зимнем небе. Пятно, мигая цветными огоньками, пролетело над нами и снова появлялось на горизонте.

- А ты туристом, что ли? Город прилетел посмотреть?
- Пока ещё не решил. Но делать в Москве мне больше нечего – это точно.
- Знаешь, — он задумался, — знаешь, зимой Париж особенно прекрасен. Меньше людей, но больше денег. Правда, не видел я его давно. Работаю сутками, но это ничего. Скоро заработаю и улечу куда-нибудь. А ты когда улетаешь?
- Говорю же, не знаю пока… вернее, не планирую. Надеюсь, никогда.
Чернокожий медленно опустил взгляд на заснеженный окурок, посмотрел мне в глаза и с некой сокральной грустью сказал:
- Я приехал тоже, как и ты, из Москвы, которая never sleeps в город, который никогда не сделает меня счастливым. И здесь я понял, что люди могут быть счастливы только в преддверии счастья. Знаешь, ведь Париж на самом деле – это итальянский Берлин: мексиканские наркоторговцы, американские рабовладельцы и русские девушки. Ты вот сейчас упиваешься его видами, а он забирает у тебя всё. И в итоге ты остаёшься ни с чем.
- Мне кажется, это – плод твоего воображения, брат, только и всего, — ответил я.
- Нет, ты не понимаешь. Париж – это Берлин из сороковых. В нём тотальная война между реальностью и твоими мечтами о мнимой свободе. Когда-нибудь ты поймёшь это.

Мим говорил настолько меланхолично, что я ему начал верить. Только не понимал до конца о какой войне говорит этот русский (?). Да если и есть здесь что-то ужасное, то не для меня. Пусть хоть трижды этот последователь аскетизма назовёт город-герой Париж – городом неслыханной жестокости, я буду рад стать здесь мучеником.

К нам подбежала скрипачка. Она, не успевая за своими мыслями, пропела своему высокому спутнику что-то на французском. Они оба посмеялись над её падающими усиками. Негр ответил на её звонкий смех своим «Жэ тэм» и они пошла в холл. Танцевать и стоять.

Я лишь недолго думая побрёл в сторону гудящих пикапов в надежде найти свободное такси и уже наконец принять душ в своём номере. Хотелось поскорее смыть с себя весь пепел в канализацию. Пепел – это всё, что осталось у меня от России.