Шизоff : солнца.net

Так, поздним хладом пораженный,
Как бури слышен зимний свист,
Один на ветке обнаженной
Трепещет запоздалый лист.

Пушкин. 1821 г.


Давно смерть презревшему не страшен новый день. Не кажется роскошью или подарком. Не интересен более чем обычно. Просто данность, привычка жить. Проживать, когда дует в спину холодный ветерок от дыхания костлявой, с утра до вечера. Который год.

Нет, она не бежит за мной, не гонится. Просто плетется по пятам. Крадется, кутаясь в лоскутах сумрака. Наверное улыбается, скаля острые подгнивающие клыки. Я не вижу, поэтому не страшно. Я знаю. Чувствую, как она нет-нет позволяет себе лизнуть мою спину, липким холодным язычком. И тогда уже сверху откуда-то слышен её каркающий довольный смех.
Друзья мы с нею. Не дает расслабиться совсем, забыться наглухо. Щекочет ледяными щупальцами своего неотступного присутствия.

Чертова шлюха!

Как же многим ты отдалась до меня. Утянула их всех до одного. Проглотила своим ненасытным лоном. А со мной изволишь все так же играть. Как котенок с любимым шерстяным клубочком.




Окружающее пространство жмет мне. Стенами давит так, что сердце со скрипом притормаживает. Вдох, выдох, — отзываясь звоном и визгом в ушах, мотор вновь стартует.
Кислорода всегда мало — не надышаться всласть. Это она накрыла ветошью мое лицо. Харкнула поверх трупным ядом, повысила влажность. Добавила смарада, чтоб еще трудней дышать.

Ну дайте хоть пол литра кислороду! Чистого, прозрачного, бодрящего.

Ведь бьет нутро мелкой дрожью, моросит. До глотка воздуха, вплоть.
А она заливается своим глухим и от того еще более диким смехом. Вылетают из пасти частички непереваренной, но разложившейся плоти, обдавая нестерпимой вонью. И мне еще труднее вздохнуть.

Сдохнуть!

Дай мне подохнуть!

А ты все играешься, сука. Мучаешь. Трогаешь, скребешся, перебирая осколочки некогда цельного монолита души моей.

Зябко как. Ну же!

Нет?
Опять нет.

Прекрати тварь, сгинь прочь!

Нет?
Ну ладно...

Повисеть бы на кресте хоть чтоли. Зависнуть. Так нет опять.
Квадратное все вокруг, да треугольное. Иногда круглое, быстро катится от меня. А я догнать не могу. Понять не хочу, как догонять это.

Из-за тебя всё, усталая спутница моя. Собутыльница и соuseница. А я узник твой, заложник. Игрушечка полумертвая. Комочек нервов, всё пульсирующий в клешнях твоих костлявых.
Тёпленькой еще, сладенькой.

Радостно тебе? Нравится игрушка, поди?

Нравится, знаю.

Ну играйся, играйся.
С кем еще? Кто порадует старенькую?!




Нет-нет, я не плачу. Ты же знаешь. Никогда. Тебе ли не знать. Так хотела ведь хоть слезинку выдавить. Выжать, во внутренностях копаясь, кишки наружу выдавливая.
А там говнецо только. Бери, если хочешь. Выгреби совсем. Не зарыдаю.

Смех мой отбери, звонкий когда-то, теперь хриплый и рычащий. Радость, ту прибрала уже, выдернула с корнем.
Но слез моих не увидать тебе, мерзостная моя пакостница прелестная.

И страха нет.
Злишся?

Ну злись, злись.




Мы так и ходим вдвоем по извилистому бережку мутной грязной речушки. Порой, правда, впереди скачет кто-то еще более ловкий. Новый Хлестаков или Бендер. Или мнят себя. Неважно. Но, прыгая через очередной овраг или корягу, ломают шеи прямо на наших глазах, рассыпаясь в прах. К вящей радости моей безмолвной подруги.

Я иду уверенным мерным шагом. Она тащится позади, запыхавшаяся. Усталая — много дел. Иногда исчезает совсем. Возникает снова, берет за плечо, но по большей части за шею.
Чтобы ей присесть на корточки и отдохнуть.
Мне же прилечь и сдохнуть.
Почти, как всегда, впрочем.

Небо над нами такое серое, тяжелое, свинцом налитое. Обнимает, мает, манит.

Взгляну наверх, а солнца нет.