brunner : quelque chose de nouveau

Последнее время я нечасто смотрел в зеркало и даже стал забывать, как я выгляжу. Вероятно, выглядел я довольно неопрятно, хотя мой туалет выполнялся с достаточной пунктуальностью. Изредка я брился. Голову мыл почти ежедневно и душем смывал высохшую слюну со своего тела (преимущественно гениталий). Зубы чистил я всё также два раза в день; на это её появление в моей жизни не повлияло, хотя теперь я не оценивал постоянно их совершенство. У двух моих зубов на верхней челюсти, а именно у крайне правого резца и клыка, отломаны кусочки. Это следствие моего падения на велосипеде, во время празднования дня рождения приятеля. Я не стыдился этих зубов, и никогда не понимал, когда мама разочарованно качала головой, глядя на них. Ольга же облизывала мои зубы, и эта определённая ущербность, кажется, приводила её в восторг. Это было понятно по тому, как она закрывала свои глаза. Когда она делала это, я смотрел на её веки, которые от большого количества мелких сосудов имели цвет недозрелой сливы. Мне часто хотелось поцеловать эти веки; я гадал, являются ли они одной из тех зон женского тела, которые называются эрогенными. А когда Ольга открывала глаза, я снова пристально вглядывался в них и видел отражения нас, вполне осязаемо связанных. Мне не нужно было зеркало — я привык видеть себя лишь в её зрачках, и этого было достаточно. Искривление моего лица в чёрной широте её глаза — она носила линзы, из-за чего зрачок казался больше — стало мне родным. Родным мне стало и чувство отвращение, которое я испытывал к себе, целуя и обнимая её. Этот безвинный организм стал жертвой моей лжи, которая в скором времени должна была раскрыться, и тогда, увы, последствий было не миновать.
Ложь наблюдалась и в моей игре, в стремлении драматизировать ситуацию, превращая жизнь в пьесу. Из-за этого стремления я, должно быть, ещё не раз поплачусь в будущем, но сейчас оно мне в известной степени помогает делать жизнь более насыщенной и придавать ей определенную толику смысла. Я продумывал наперёд свои монологи, свои действия, словом, всё своё поведение. Драма не всегда получалось, поэтому я усугублял ситуацию, порою доводив Ольгу до слёз. Она принимала это за трудности жизни; что всегда смешило меня, – какие могут быть трудности, когда ты всегда знаешь, что всё на свете легко избегаемо или, по крайней мере, преодолимо.
Я избегал трудностей и в тот момент, когда лежал в моей квартире на идеально заправленной кровати, занимающей почти всю комнату. Кровать кончено же не была и не могла быть идеально заправленной, но мне почему-то хотелось так думать. В этом утробном положении мне виделась гармония; я был укрыт шерстью пледа, словно маленький мальчик. Вдруг мне захотелось нарушить эту гармонию: рукой я сжал одеяло, вызвав возмущение его ровной глади, и, в тот же момент, откуда-то с комода слетела бумажка. Я не видел, как она слетела, но слышал звук, когда бумажка ударялась о пол. Мне вспомнилось, как вчера я взял в банке листочек, на котором обычно пишут записки офисные работники, и разорвал на пять почти ровных кусочков, имея целью пустить затем эти бумажки с моста и наблюдать, как они, переворачиваясь многократно вокруг своей оси, летят, словно белые бабочки, и, освещаемые солнцем, опускаются в воду, где их ждёт неминуемая смерть. Это действие походило на какой-то древний, но не забытый ещё японский обычай, провозглашающий радостную победу весны. Почти все бумажечки опустились в грязную и полноводную от снега реку; только одна, подхваченная резвым порывом ветра, улетела к берегу, где и скрылась в белизне сугроба. Это расстроило меня, потому что означало, что одна из символических бабочек не долетела до спасительной влаги и не избавилась от страданий, а избрала бренную землю, чтобы жить, скучая по коротким моментам неосознаваемого счастья во время продолжительной тоски. Что ж, это был её выбор.
Когда чуть позже этим же днём мы с Олей лежали, лаская друг друга в заходящем апрельском солнце, я заметил, что она посмотрела поверх моей головы, на стену. Она увидела тень порхающей бабочки на стене, а затем пошла на балкон, поймала её и принесла мне. В маленьких Олиных ручках трепыхалось невинное создание, потратившее один день своей и без того недолгой жизни, чтобы попасть на балкон и запутаться, не принимая стекло за границу с реальным миром, и не желая мириться с ограничением своей свободы. Оля принесла бабочку мне, но я сказал, что не люблю насекомых. Это было правдой, я терпеть не могу этих животных, даже пауки мне приятней, хотя бабочки скорее составляют исключение: к ним я отношусь достаточно терпимо. Так что нежелание моё смотреть на обессилевшее существо, волей случая загнанное в клетку рук, можно было объяснить скорее стыдом перед бабочкой. Я восхитился её стремлением к свободе и желанием жить, чего не замечал в последнее время в себе. Оля отпустила бабочку в комнате; насекомое вспорхнуло к свету и село на занавеску, изредка хлопая крыльями. Потом девушка снова поймала бабочку и на этот раз выпустила её во внешний мир. Оля вернулась, и мы продолжили ласкать друг друга, и мысли мои стали свободными от бабочки, вероятно, уже улетевшей куда-то далеко, чтобы избавиться от ужаса и тоски, настигших её во время пребывания в заточении.