Без Ника : Жизнь, как сметана. (с)

А похоронили меня в деревне. Рядом с дедом. Говорили, мы с ним похожи. Отец для себя лоскут земли берёг да я опередил. А мы ведь и вправду похожи. Все трое. Дед. Отец. Я.
И Витёк – четвёртый. Моя копия. Младше на двадцать минут.
Помню, как ждали его все. Полтора года до звонка оставалось. Отец к Витькиному домику второй этаж пристраивал. Придёт сын — родят со Светкой второго ребёночка. Светка девка хорошая! Преданная! Дай Бог каждому! А места то четверым поболее понадобится. Вот и трудился отец.
Сын пришёл. По актировке. Ни отца, ни меня не вспомнил. Ни жену, ни дочь не узнал. Вынесли на руках из жигулёнка. В инвалидную коляску усадили. И покатили к крыльцу. Овощ.
Вот и дождались. Влагой на глаза легла обида. На кого? Да Бог его знает. Может, на него самого и легла. На Бога.
Второй этаж так и не достроили. Усадьбу продали. И жигулёнок отцовкий. Операцию Витьку на октябрь назначили.
Осень в тот год не жалела слёз. Будто сочувствовала. Город устал от её скорби. Ссутулился. Посерел от сырости. И земля устала. Напилась до предела и опрокинула стакан. Вода непроходимыми лужами заполнила выбоины изношенного асфальта.
Не поехали – поплыли почти. Из-под колёс брызгами разлетался октябрь. Витька на заднем сиденьи усадили. Прислонили к дверце. И осень погналась за нами ветром. Морем разлилась на пути. «Встань и иди!», — слышалось мне в скорбном перешёптывании воды и железа. Я смотрел на него в зеркало заднего обзора. Нет, Витёк ничего не слышит. Ничего!
Плакал октябрь. Ни на что не надеялся, поэтому плакал. Светка надеялась. От того тоже плакала. Пузырьками пила валерьянку и плакала. А мне хотелось водки. Доставил брата по назначению и запил.
Не просыхал дней пять. А когда из запоя вышел, узнал, что Витька прооперировали. Шел по коридору в палату и руки дрожали от похмелья и нервов.
Долго мялся под дверью. Страшно было. Вдохнул. Рванул ручку и вошел.
Завёрнутая в бинты голова. Впалые глаза. Безумно уставший, но наконец осознанный взгляд ранено рванулся ко мне из-под коричневых век. Это была моя копия, только старше на десять лет. Таки вернулся! Ну, здравствуй, брат! Я плакал навзрыд.
И были первые шаги. И слова. И первые написанные корявым постинсультным почерком буквы. И часто Витёк тоже плакал. Сжимал мою ладонь слабыми ещё пальцами. И плакал.
Но время делало своё дело. Тело его наполнялось силой. И болезненная, преждевременно свалившаяся на него старость отступала.
Он жадно смотрел на перетянутый бежевой кожей руль моей «Ауди». Витёк любил дорогу. Ветер, разбивающийся о лобовое стекло. Я видел как он соскучился по скорости и однажды молча протянул ему ключ. Езжай брат!
Витёк поехал. Неуверенно. Медленно. Прибежал отец. Пригрозил кулаком. Рано, мол, ещё сына за руль пускать.
Лучше рано, чем поздно, бать. Мне хотелось петь! Брат вернулся!



***

Снова приехал. Пьяный вдрызг. Битая тысячу раз « Дельта» накренилась на ножке. А Витёк, прямо из горлышка. Белую. И поёт. Громко. Кричит почти.
«Подвязать штаны продолговатым ремешком...».
Кашляет. Не в то горло.
«И ступать вперёд, надеясь…».
Хрипло. Сквозь кашель.
«Что была и у тебя когда то…».
Плачет. Заглатывает бутылочное горлышко. Кашляет. Плачет.
« Жизнь, как сметана. Жизнь, как перина…».
А кладбище ни звука в ответ. Глядит с глинистого холма на деревню. И молчит. И я молчу. Жалко его. Плакать хочется. И кто-то идет там, внизу, по дороге. Останавливается. Слушает. И не удивляется. Привыкли уже — Витёк к брату приехал. Осуждали поначалу. Потом поняли: я знаю, что он хочет мне сказать. И успокоились. Слушают молча.
Не плачь, брат. Земля, хоть и не перина, а всё ж спокойнее в ней. Тебя вот только жалко. Ты бы с выпивкой завязывал? Камикадзе. Всё ждешь её, свою фуру за поворотом? Глупости это. У машины ведь тоже душа есть. Ей потом каяться. Или обижаться. Я видел свою. Катается по автомобильному раю. Раны зажили. Блестит как новенькая. Не сердится на нас. Обиду не таит. Скучает только. По нам. И по скорости. Там у них нельзя…
Скорость… Скорость любит разгорячённую градусом кровь. Рисовать ею узоры. Или просто размазывать по асфальту. Ты бы завязывал пить? Смерть не сметана, брат. Влезла в горло и застыла цементом. Эх, знал бы, что так убиваться будешь…

А песня как с цепи сорвалась. Бежит вниз, в деревню, с кладбищенского холма. Бежит и хрипит.
« …Жизнь, как сметана. Жизнь, как перина…».
Хрипит. Хрипит. И задохнувшись, затихает. А потом снова звучит. Но едва слышно. Слышно только мне.
« Над землёй много черных ворон…»
Вот они. Кружат. Они знают в лицо тех, кто ищет смерти. Знают и кружат. Зовут её.
« У судьбы много разных сторон…»
Ты воронов уже прогонял. Тебе не впервой. А я, с непривычки, не сумел. Значит, судьба такая.
« Но в какую сторону ни пойдёшь…»
Много их, дорожек. Выбирай и иди. Споткнёшься—вставай.
«Всё равно, любви не миновать…»
Да, о любви — это ты хорошо придумал.
« …Всё равно, любви не миновать…»

Иди, брат. Люби. Живым – живое!

Знал бы, что так каяться будешь — сам бы за руль сел.