Братья Ливер : Карлики, герои, великаны (II)

«С тараканами в голове», — говорили про него коллеги, когда он появлялся на кафедре в своём изжульканном костюме-тройке и закапывался горбатым носом в пыль монографий.
«С Луны свалился. Интеллигент плешивый» — за пивом и воблой сипели соседские мужики, раздражённые его шляпой и очёчками.
«Размазня. Мямля. Маменькин сынуля. В доме вся мебель рассыпается, а он молоток не то, что в руках не держал, но и вообще в глаза не видел. В «Вопросах социологии», видите ли, совсем другие иллюстрации», — кипятилась жена-искусствовед, балансируя на стремянке с перегоревшей лампочкой в руке.
Имя он носил вызывающее до нелепости – Адольф Криворогов. Называли же его почти всегда Адольфиком: так обращались к нему и соратники по учёному совету и гламурные девахи из отдела кадров, которые годились ему в дочери. Он не возражал, потому что всё время бултыхался в своих мыслях, а выныривал изредка, ненадолго и с неохотой.
Развлечениям он предпочитал прогулки на свежем воздухе: так мозг живее генерировал мысль. В тот вечер Криворогов по обыкновению брёл через парк, шаркая подошвами по бутылочному крошеву и измочаленным, втоптанным в пылищу презервативам. Он думал. Напряжённо думал о методике трансактного анализа в социологии, об альтернативной системе стратификации, пропущенной через призму теории Самуила Фен-Шошобля.
— Криворогов! Я сказал: Криворогов!…- незнакомый голос вытряхнул Адольфа в реальность. Повертев головой, он заметил, что углубился в закоулки, где среди осин раскинулись две главные парковые достопримечательности – свалка бытовых отходов и памятник архитектуры. Развалины винокуренного завода, построенного в конце XIX века, ныне служили перевалочной базой окрестным бомжам и местом посиделок бухарей. Криворогов вгляделся в чащу, на всякий случай посмотрел вверх и даже под ноги, но никого так и не увидел.
— Да пошто ты зенками лупаешь, ирод? Я это говорю тебе. Я. Подь сюды сию же минуту.
Адольфик пошлёпал губами, сдёрнул очки и тут же нацепил обратно. Рядом с тропой, патетически раскинув руки, высился гипсовый истукан. Поистёршаяся табличка на постаменте гласила: «Купец I гильдии Прохор Тимофеевич Балашов, зачинатель винокурни сей, благодетель и надёжа уезда».Адольфик обежал статую кругом, будучи уверенным, что обратившийся к нему мерзавец притаился сзади. В недоумении он хлопнул ладонью по шершавой, помеченной голубями штанине Прохора Тимофеевича. Прямо над ухом залязгал демонический хохот, его раскаты напоминали звуки ударов по железному котлу. У Криворогова подогнулись колени, и лопнула резинка в трусах.
— Здорово, бродяга, — сказала статуя и величаво поковырялась указательным пальцем в ухе. – Давно уж за тобой гляжу, оглоед.
— Ыы… Кхмы… — неопределённо промолвил Адольфик, рассудив, что вовсе не ответить было бы не только невежливо, но и небезопасно.
— Так чего я скажу тебе, дурья твоя башка, — заявил купец, поглаживая гипсовые усы. – Мелкой ты человечишка, Криворогов. Ни Бога в тебе, ни человечности. Шелуха бесова одна. Понял?
— Понял, — выдавил Адольфик, на полусогнутых пятясь к тропинке.
Балашов зажал ноздрю пальцем и с присвистом ударил оземь окаменелой соплёй:
— Лучше сказал бы там своим скиляжникам из учёного совета. Пусть бы что ли говно из винокурни моей повымели, да забором от пьянчуг огородили. А то, вишь, влезут, натопчут, нагадют. Разговоры непотребные ведут, а я всё слушай. Памятник здесь, едрить твою, или не памятник?!
— Памятник. Памятник. Ей-богу памятник, — проорал Адольфик уже набегу. Весь в мыле, с зажмуренными глазами и искромсанной психикой, он нёсся без остановок до самого дома. Жена-искусствовед не поняла причины его рыданий, обозвала социологическим неврастеником и уселась за фортепиано наигрывать полонез Огинского. Ночью Криворогов так и не уснул: гипсовая образина наплывала на него с потолка и глумливо подмигивала, а холодные белые ручищи норовили стащить одеяло. Не уберёт от дьявольщины и животворный томик Макса Вебера, который Криворогов всегда клал на ночь у изголовья.
Всю неделю Адольфик бродил как в тумане, отказавшись даже ехать на конференцию в Галузино. Он осунулся, позеленел. И в один из вечеров всё-таки отважился. Его трясло и пошатывало, когда он с выпученными глазами шлёпал через парк. Было безлюдно и тихо, как зимней ночью на кладбище.
Статуя заметила его ещё издали, замахала рукой, неторопливо притопывая на своём замшелом подиуме:
— А, явился, захребетник. Ну, чего скажешь мне, бесово отродье? Как не совестно-то тебе, охальник? Э?
Криворогов не знал, за что ему должно быть совестно. Однако благоразумно предпочёл не спорить:
— Совестно, Прохор Тимофеевич, — шмыгнув и потупившись, как мнущийся у доски двоечник, признался он. – Ночами не сплю. Думаю… О вас. О судьбах… И это… О России.
— От то-то же, — идол удовлетворённо крякнул и подбоченился. – А всё через что, Криворогов? Да через то, дурень, что неправильно ты живёшь. Мелок ты. Хлипок духом и телом. А знаешь, как я в былое время приказчиков себе в услужение выбирал? Ставил перед ними ковш рябиновой настойки – в осьмнадцать чарок. Да повеление давал – осушить залпом. Кто тотчас подыхал, тому только отходную и домовину ясеневую – чего уж им ещё-то? Кто выдувал и не падал, того я сам под зад коленом за порог вымантуривал. А вот ежели кто поблагодарил и в приличествующих выражениях отказался, такому и дело вверить пристало. Так какие твои думки, Криворогов? Взял бы я тебя к себе в приказчики?
— Не могу знать, ваше степенство, — ответил Адольфик, неприятно поразившись лебезящими, какими-то козлиными модуляциями своего голоса.
— А ты подумай, — собеседник звучно прищёлкнул языком. – Завтра ввечеру придёшь и ответ дашь: взял бы или нет.
Адольфик ушёл озадаченный, точимый мыслями. Дома он налил себе рюмку водки и с полминуты сопел над ней, силясь передавить бесов искушения. Бесы оказались сильнее. Сморщившись и зажевав кусок колбасы, он живо представлял себе, как тяжёлая, точно чугунная баба, ножища с размаху ударяет его по заднице. Во рту стоял привкус рябиновой настойки.
«Хорошо же, — мстительно подумал Криворогов. – Посмотрим, как ты запляшешь, когда я всем раструблю о твоих безобразиях. Когда тебя просветят насквозь телекамерами, а потом распилят, чтобы установить причину феномена. Пора заявить о тебе людям».

— Послушай, Адольфик, я тебя очень уважаю как учёного. Ценю как образованного, начитанного человека и интересного собеседника. Да и, что там говорить, твоя жена-искусствовед печёт восхитительные ватрушки с творогом. И вот только поэтому я согласился на ночь глядя переться в эти дебри неизвестно зачем.
Пицлер, товарищ Адольфика по редколлегии альманаха «Социологи шутят», боязливо зыркнул глазами в сторону чащи. Оттуда долетали чьи-то визги, уханья, звон стекла и другие звуки джунглей. Пицлер по-черепашьи втиснул голову в плечи и стал ещё ниже и круглее, чем был:
– Ты знаешь, Адольфик, а ведь здесь могут быть хулиганы, — сообщил он заговорщицким шёпотом.
— Спокойно, — Криворогов судорожно сглотнул. — Сейчас ты увидишь Его. Будешь говорить с Ним.
В темноте белеющая посреди деревьев статуя выглядела жутковато. У Адольфика тоскливо заурчало в животе: проклятый купец был неподвижен, как солдат почётного караула на посту номер один.
— Прохор Тимофеевич, — сказал Адольфик, чувствуя, как багровеют его уши. – Извольте встретить нас… Я вот вам это… Гостя привёл.
Балашов не реагировал. В остывающем вечернем воздухе звенело комарьё.
— Прохор Тимофеевич, голубчик, — упавшим голосом пробубнил Криворогов. – Не подводи ж меня. А, родной? Что ж ты, паскуда, такое делаешь?!
Вопли за деревьями становились как будто ближе. Пицлер в темноте вдруг стал шипеть и фыркать как вскипевший чайник. Вероятно, от возмущения. К счастью, лица его видно не было:
— Ну знаешь, Адольфик… Пфф… Что это, в самом деле, с твоим психическим здоровьем? Это уже не лезет ни в какие рамки. Завтра же подниму вопрос о твоём исключении из редколлегии и снятии с доски почёта. Прощай.
Тревожно озираясь и вздрагивая, Пицлер ушелестел в направлении большой земли. Адольфик ещё несколько минут стоял, съёжившись – так воздушный шарик сдувается в тряпку, когда из него выпускают воздух. Потом взглянул на статую: ему казалось, раскинутые руки вот-вот сгребут его в охапку и разотрут в пыль. Адольфик взвизгнул и понёсся напролом через чащу, с хрустом выворачивая кустарники, распугивая табуны пришедших на водопой диких люмпенов.
Но следующим вечером Криворогов снова шагал своей тропой. Он знал здесь уже каждую кочку, каждую банку из-под пива и все до единого места, где нужно в оба смотреть под ноги, чтобы не опоганить подошвы. Вырулив из-за поворота к руинам винокурни, он вытаращил глаза и споткнулся, зацепившись одним башмаком за другой. Чёртовой статуи на месте не было, один лишь постамент сиротливо жался у дорожки, как трон свергнутого монарха в период междувластия. У Адольфика уже заплясали губы и захлюпало в носу, но в этот момент его резко хлопнули по спине. Адольфик со вскриком обернулся, чувствуя, как по ляжкам хлынули стремительные горячие потоки.
— На променад выбирался, — заявил купчина, с пыхтениями карабкаясь обратно на свою тумбу. – Воздуха дивного вдохнуть, гипс растрясти, да на девиц поглядеть, что по нужде сюда захаживают.
Криворогов осел наземь и схватился за сердце. В глазах идола плясали похотливые искорки:
— Ты вот, Адольфик, чем слоняться здесь без толку, не спросясь, да полудружников плешивых своих сюда таскать, лучше б бабу привёл мне, ей же Богу! Лихое, брат, это дело – сотню лет палаш мой аршинный в ножнах держать.
— Б-б-бабббу, — промямлил Адольфик, прокручивая в голове варианты. Привести ему уличную девку? А если кто заметит, позора не оберёшься и внятных объяснений не придумаешь. Попробовать уговорить жену? Ещё гнуснее. Жена не Пицлер: к бабке не ходи, упечёт в психушку. Оставалась разве что чугунная Клара Цеткин, что уже полвека маялась у проходной мехзавода. Но доставить её к месту вязки будет целой проблемой. Да и отношения их с купцом могут не заладиться из-за идейных и классовых разногласий.
— Сложно это будет сделать, уважаемый Прохор Тимофеевич, — горестно скривил губы Адольфик. – Дамы – народ капризный, несговорчивый. И нервный, сверх того. Мало кто под такой глыбой как вы сдюжит.
Статуя почесала в паху, гипсовый рот перекосила ухмылка:
— Не можешь бабу мне привесть, так вертайся сейчас же кормой своей ко мне, сукин ты сын. Сильно уж яро мотыжить не буду тебя. Так – чувствования те сладостные припомнить.
Ослушаться Адольфик не посмел. С видом мученика, лезущего в пасть инквизиции ради торжества истины, он спустил штаны и скрючился пополам. С полминуты под аккомпанемент верещаний Криворогова твёрдое, толстое и холодное хозяйничало у него в заднем проходе. Сквозь круги и зигзаги в глазах Адольфик успел заметить нескольких мотавшихся по аллее гопников, но не хватило духу позвать на помощь. Привлечённые воплями, гопники сами повернули к нему бошки, но почему-то равнодушно прошлёпали мимо, как будто видели подобное каждый день.
Потом от непередаваемых ощущений Адольфик провалился в пустоту.

Уже через два дня со свежезаштопанной прямой кишкой Криворогов дерзко бежал из отделения гнойной хирургии через окно. Спустился с третьего этажа по открученным с капельниц трубкам. Как был – в тапках, трениках, майке и отросшей бороде с россыпью хлебных крошек – он сразу рванул в парк. Скульптура встретила его на удивление тепло, и они до утра бурно обсуждали свежий труд господина Энгельса, нравы дворянства и установившиеся в уезде цены на пеньку. Адольфик чувствовал, что вязнет в необъяснимых противоречиях. Хотелось то ли хлопнуться перед памятником ниц, то ли плюнуть в гипсовую харю и накарябать на ней непристойность, то ли вообще бежать из парка сломя голову и, не афишируя, эмигрировать куда-нибудь на Филиппины.
Беседы с купцом влияли на Адольфика своеобразно. Очень уж неприятно было осознавать, что ему, в отличие от проклятого торгаша, никогда не доведётся ни скупать себе из прихоти целые деревни, ни, куражась, ущипнуть за титьку жену тверского генерал-губернатора. От тоски по необратимо упущенному в Адольфике вдруг стала закипать болезненная, оголтелая ярость.
С работы Криворогова уволили после того, как на конференции он выступил с докладом, в котором доказывалась необходимость организовывать на кладбищах пункты по добыче биогаза из трупов. Жена-искусствовед не смогла терпеть еженочные отлучки Адольфика, после которых он возвращался, пуча глаза, облизываясь и горячим шёпотом неся околесицу. Съезжая из квартиры, она прихватила с собой к маме всю мебель и, что особенно скверно, всю еду. Оставила только фортепиано, которое бухие грузчики не смогли протиснуть в дверь. И окаменелого леща, фаршированного описторхами. Ночами Адольфик сидел среди голых стен, посасывал леща и мрачно клацал по клавишам, высекая из инструмента гнетущую бесовскую музыку. Соседи долбили по батарее, но он не мог их слышать. В голове его скрежетали голоса, говорившие на уродливом каркающем языке, раздавались свистки, с гиканьями вертелись каннибальские хороводы. Реальность дала течь, готовая вот-вот затонуть в зловонном, булькающем океане безумия.
Адольфик не спал три недели напролёт. Он одичал, оброс грязью, по истрёпанной зловонной хламиде скакали блохи. Лицо его стало маской из копеешного фильма ужасов – заросли бороды и бешеные гляделки, на которые налезала свалявшаяся в сальные косицы волосня.
В один из вечеров он обнаружил, что в квартире с голоду перемёрли все тараканы. Адольфик обрадовался – теперь, чтобы добыть пропитание, не было необходимости выслеживать дичь и охотиться на неё. Повинуясь загадочному порыву, он, не переодев халата, выскочил в сумерки. Подрочил на газгольдер и, тараща дурные глаза, перелез через забор стройки. Сторож оказался душевным мужиком: выстрелил Адольфику в задницу дюбелем из монтажного пистолета, насыпал в карманы бубликов и позволил утащить шестнадцатикилограммовую кувалду, к которой злоумышленник с мычанием тянул руки.
У развалин винокурни царили покой и гармония. Цвела сирень, мухи роились над кучей свежего говна. Памятник жмурился на пробивавшееся из-за ветвей закатное небо, точно кот, обожравшийся сметаны. Криворогов заметил, что на постаменте у его ног стоит ополовиненная бутыль с жидкостью цвета мочи циститика.
-Здравствуй, тюфяк с требухой, — радушно приветствовал гостя истукан. – А пошто это ты с молотом?
В глазах Адольфика полыхнуло. Кувалдой он взмахнул так молниеносно, как Клинт Иствуд выхватывал из кобуры револьвер. В первый удар Адольфик выплеснул всё своё отчаяние, всю тоску по безвозвратно потерянным ватрушкам с творогом и другим прелестям размеренной благополучной жизни. Лоб Прохора Тимофеевича треснул ровно посередине, откололся кусок черепа. Из раны хлынула белая сыпучая дрянь. Адольфик взвыл и, размахнувшись, снова занёс над обречённым свой тупоносый молот возмездия…

Поздно вечером милицейский патруль зафиксировал в парке акт вандализма – всклокоченный, одичалый мужик в халате рыдал над грудой гипсовых черепков. Отчаянно брыкавшегося мужика увезли в дурку, найденную рядом с ним кувалду забрал себе в гараж сержант Кривоконь.
Обычная, на первый взгляд, блажь психопата имела поистине судьбоносное значение. Не прошло и месяца, как были, наконец, снесены развалины винокурни, под сенью которых накачивались суррогатами семь поколений горожан. На этом месте возвели гей-клуб «Сладкий перчик», а рядом поставили памятник Рональду Макдональду. Легенду о человеке с молотом дырявые посетители заведения мусолят и по сей день. И кто же теперь скажет наверняка – правда это или воспалённая фантазия дегенератов?