контра : Так всегда.

Было.

Брата выписали зимой. Не долеченным. Наркологическая клиника была переполнена, и его прогнали оттуда прямо так. В летних кроссовках, ветровке и с полотенцем через плечо. Без справки. Справок в нашем городе уже давно не требовали.

Его выпустили, чтобы он мог пожить со мной. В землянке с зафанеренными окнами, печкой и раскладушкой. Тем, что перешло к нам по наследству от погибшей позапрошлой весной бабушки.

Землянка наша городу приходилась нищей родственницей. Словно могилу висельника, он выбросил её за железнодорожное полотно. И скрыл от глаз стеной камыша. Зимой, особенно щедро- в новогодние и рождественские праздники, её, вдобавок, засыпали снегом. Как присыпают окурок на тюремном газоне по весне, заботясь о чувствах нашипренного майора.

Все праздники уже вышли. Жилище встречало брата всей красой. Он шёл к нему вечно гонимым библейским пророком. С клоками прижавшихся друг к другу тепла ради волос по лицу. В сливающихся с цветом февральского снега некогда белых кроссовках. Оттого кажущийся босым. Он вёл за собой призрачный как всякое воспоминание снегопад.

Я ждал его у калитки. Наше с ним гостеприимство давно сорвало её с петли. Надо мной зависла ржавчина, согласно семейным легендам, прибитая к брёвнам ворот отцом. Я курил, сгущая голодную слюну воняющим типографией едким жёлтым дымом.

Мы не жали друг другу рук. Свободных рук у нас не оставалось. Мою ампутировали ещё при бабушке, дабы уберечь от гангрены, змееволосой дочери абсцесса. Ему отрубили руку в полиции. Известно, за что. С тех пор
брат берёг оставленную утеплённым карманом.

Брат улыбнулся. Я понял, что он уже совсем ничего не понимает в этом мире. И тоже сморщил впалые щёки. У нас с братом было одно кровеносное русло на двоих, и нам не требовались усилий, чтоб друг друга понять. Улыбнувшись, я понял, что тем самым отрёкся от всего этого навсегда. И, вместо того, чтоб вернуться в гостеприимные останки нашего сиротства, мы, не сговариваясь, нырнули в снег. Снег оказался не таким уж холодным. Твердь- не такой уж твёрдой. В их структуре ничего не изменилось. Просто у нас появилась цель.

Есть.

Белые кристаллические решётки с горьким вкусом больше не удерживают нашего сознания. Они- мелкая труха. Они стелются позёмкой. Лижут нам ступни. Мы идём, раздвигая собой вьюжистую стену. Идём к ядерному теплу. Туда, откуда всё началось. К сердцевине мироздания. Той его части, что доступна нашему опасливому осязанию.

Мы встречаем женщин. Всюду правящие бал центробежные силы выбросили их сюда, на привокзальную площадь. Их тела согнуты. Пальцы намертво ухватились за рельсы, последний рубеж города. Годы отчаянных стараний остаться здесь выстарили их руки, лица, влагалища. Обильный грим мало кого спасает. Ведь у них остались глаза. Глаза ищут мужчин. Не нас. Нас с братом женщины жалеют. Жалеют, не переставая презирать. Жалеют, пряча столь опасное здесь чувство в укромные уголки потрёпанных, инфицированных кишок. К ним подходят сзади. И имеют, не снимая с них одежды.

В тепле здания- десятки лет назад потухший экран. У экрана- толпа рабов. Они любуются своими отражениями в экране, корчат рожи, смеются, склочничают когда их из поля охвата выталкивают, рыдают над им одним понятным комбинациям своих рож и страстей на экране, громко испускают газы и друг друга убивают. Вдруг. Ни с того, ни с сего. От обрамленного отражения окружающего, подвешенного к потолку, их не оторвать. За стеклом экрана живут пауки. Невидимые снаружи, потирают мохнатые лапы. Глотают слюну. Таращат рассаженные по всей башке глаза. Они видят больше, нежели рабы. Перебегают по запыленным мёртвым проводкам в другие экраны. Экранов в городе миллионы. И ни один из них нас с братом не отражает. Таких, как мы для пауков нет. Больше нет. Мы с братом выжаты и укорочены. Мы- два хитиновых остова. Мы прозрачны. Нас сдуло.

Из автобуса нас выгоняет полицейский. Он из мяса. Он лучше нас. Механизированный взвод первобытной покорности и обилеченной скуки обдаёт нас липкой снежной кашей. Нам нужно в больницу.

Раньше здесь помирали на трёхсот двадцати восьми койках. Теперь помирают на шестьсот пятидесяти. Городской бюджет смог себе это позволить. По мягким голубым стенам развешаны куски и внутренности пациентов. Я нахожу свою руку. Но мне её тут не вернут. Меня здесь не знают. Обо мне забыли. Брат молчит. Табака в моей банке не осталось.

В лавки заходить мы боимся. От нас отмахиваются горящими разноцветными змеями. В нас швыряют остроугольными светящимися буквами. Мы должны были понять издалека. Всё это заготовили для нас. Фасады. Не важно, что внутри.

В сквере жуткий мороз. Сюда приходят погреться. Забывшихся избивают, грузят в фургоны, увозят и швыряют обратно в бетонные холодильники. Тогда, давно, брата от меня спрятали здесь. Он грел наши с ним вены доброй солнечной мочой. Но солнца больше нет. А мы не долечены. Скверно.

Пришли. Нашли. Храм и мэрия. В одной коробке. Они срослись. Два входа. Выход- один. Выход всегда один. Указан фломастером. Красными стрелками, убегающими из множества закоулков. Единство выхода подтверждено крупным «01» . Но на это мало кто смотрит. Разве что в конец остервенелый от скуки подойдёт. Больше мечутся. Мечутся, пока в чаду не задохнутся. Мы- не колеблемся. У нас цель.

Вот она. Наша мама. Она же- наш папа. Они тоже срослись. Мы просим её любви. Наши с братом члены соревнуются. Мы сироты. Бабушка была давно. Слишком давно. Она- всего лишь архейская легенда. А мы- живы. Мы хотим трахаться. С тобой, мама. С тобой, папа. Мы хотим избить тебя в кровь. Загнуть раком. Переломить хребет. Посмотреть в твои глаза, застывшие на пике ужаса. Зажать твоё лицо между твоими бёдрами. И вопя, утолять свою эрекцию. Не стараясь и не думая. Куда вонзится.

Нам отказано. У мамы/папы нет любви. Рабы, женщины, пауки, полицейские, врачи, лавочники- они тоже её дети. Но их больше. Нам не досталось.

Мы в отчаянии. О том, что можно насиловать, мы не знаем. У нас нет рук. Мы не можем. Нас могут.

Мы вынимаем из карманов зажигалки, спускаем штаны и подносим пламя к своим дрожащим концам. Втягиваем ноздрями поднимающийся от них дымок. И узнаём этот запах. Запах из детства. Запах первой в жизни неудачи. Первого крушения того, прочного и незыблемого мира. Всенощного урагана, в атомы разбившего вечный порядок. Наши члены горят. Шипят и разбрызгивают капли. Дым валит густо. Мы пьянеем и теряем связь с реальностью. Цепляться поздно. Руку с зажигалкой можно уже уронить. Мы живы. Но нам на это насрать. Мы сгораем дотла. Пепел сметают в совочек. МЫ ЕСТЬ!

Будет.

Брата выписали зимой. Не долеченным