Шева : Вспомнить Ирму

Илья был расстроен и зол.
Расстроен – потому что очередная попытка изменить ход постылой жизни закончилась провалом.
Нет-нет, ничего такого особенного не произошло. Но как в той избитой фразе — дьявол кроется в деталях, в накоплении всех этих мелких, да и не только мелких неприятностей до критической массы и была причина его депрессии.
Ибо получалось – чтобы он ни делал, а просвета нет.
Сентенция — если вам уже за тридцать и вы абсолютно ничего не добились в этой жизни, значит вы честный и порядочный человек, не утешала. Где-то даже наоборот.
Не получилось из него Соловья-разбойника.
Как заговоренный. Да еще…
- Не думай, не думай о ней, — в мозгу будто зажглось мигающее красное табло. Как в кабине летчика.
Летчик-налетчик…
А зол – потому что туман в голове рассеивался, дурь проходила, и он злился сам на себя – ведь можно, можно было принять больше, чтобы хватило надольше. А он почему-то не сделал этого, просрал момент.
А теперь надо догоняться, искать – где, с кем, за что. Головняк, одним словом.
Над ближайшей к нему двери висела реклама – тридцатого июля, Зеленый театр, концерт группы Bloodhound Gang.
Илья не слышал о такой группе. Но ключевое слово в названии группы, Blood – кровь, ему понравилось.
А вот рожи их на рекламном постере — нет. Мерзопротивные какие-то. Понятно –сейчас, чтобы прославиться, одного умения хорошо играть и петь мало. Вон — сам Оззи в свое время на сцене живую летучую мышь жрал!
Да, чтобы привлечь внимание публики, и не то сожрешь.
Или засунешь. Что-нибудь куда-нибудь.
- Даже себе! – едва не рассмеялся Илья.
Как чувствовал.
Илья перевел взгляд на попутчиков напротив. Сидевших, как и он, на коротком сидении в торце вагона метро.
Сразу почувствовал – странные они. Не такие, как все.
Было их четверо.
Мужик лет тридцати пяти и трое детишек. Девочка и два мальчика. Мальчуган лет восьми и девочка шести-семи, скорее всего погодки, сидели, похоже, с отцом, на коленях которого спал пацанчик лет пяти.
В общем-то в этом ничего удивительного могло и не быть – ну, многодетный мужик. Бывает.
Но если присмотреться, а Илье, сидевшему напротив, только и оставалось, что смотреть на них, сразу возникало чувство какой-то неординарности, а точнее, даже неправильности этой семьи.
В чем это выражалось? Пожалуй, в одежде и внешнем виде. А вернее – в состоянии детей. Впрочем, и папаши тоже.
Загнанные они были какие-то.
Одеты дети были предельно просто, Илья даже вспомнил подобающее, но редкое по нынешним временам книжное слово – аскетично.
Старший хлопец – в темных брюках и уже хорошо ношеной белой рубашке с длинными рукавами.
Девочка – в простеньком ситцевом платьице, не то чтобы без изысков, а будто детдомовском, «на вырост». Этим жарким июльским днем на голове у нее была темная косынка, а вокруг шеи плотным жгутом была намотана фиолетовая шаль. Концы которой с кисточками спадали на ее грудь и которые она время от времени с гордостью теребила. На фоне блеклости и убогости ее одежды шаль действительно выглядела чем-то потусторонним, не соответствующим образу.
На ногах девочки и старшего брата были дешевые стоптанные сандалии, одетые на босу ногу.
Их младший брат, сидевший на коленях отца, был в темных одноцветных шортах и тоже белой рубашке с длинными рукавами. Убаюканный качкой вагона, он крепко спал на груди отца.
Впрочем, спали они все.
Ну, как спали? Старший пацанчик все время «клевал» носом и периодически закрыв глаза, действительно «вырубался».
Девочка зевала и отчаянно терла кулачками глаза. Иногда ее голова все-таки устало падала на плечо брата.
Их отец тоже часто закрывал глаза, но затем усилием воли заставлял себя их открыть.
Его предельно простая одежда в сочетании с неестественно благостным, отрешенным, «постным» лицом – вспомнил наиболее подходящее слово Илья, натолкнули его на мысль – А ведь они явно из какой-то секты!
Ну как – они? На самом-то деле в секте их отец, да, наверное, и мать. А детишек, как несмышленышей, туда просто затягивают. Как в омут.
Или – уже.
В Илье неожиданно поднялась внутренняя волна жесткого неприятия этого затхлого и чуждого ему образа бытия.

…И вдруг он вспомнил Ирму. И все, что для него было с ней связано.
Песочность, ажурность и плавность Гауди. Сюр, фантасмагория и тонконогие слоны Дали. Непредсказуемость, буйство и противопоставление себя всему и вся Мэрилина Мэнсона. Странный, удивительный, и вместе с тем чопорный классически британский дуализм Джекила-Хайда Стисенсона.
Ее тексты…
Другой мир, к которому он прикоснулся благодаря ей.
И из которого выброшен теперь напрочь.
Без права возврата.
В то время, как какие-то уебки счастливо живут в своем придуманном и насквозь лживом пафосном мире обмана. И детей своих такими же ущербными хотят вырастить!
Ну зачем им жить?!
Илья бросил взгляд налево. Поздневечерний, перед конечной станцией, вагон был пуст.
Не считая его и семейства напротив.
Илья поднялся, сунул руку в задний карман джинсов.
Достал бритву.
Раскрыл ее.
На ее зазубринках видны были высохшие чешуйки масляной краски.
- Дежа вю, — криво ухмыльнулся Илья, — Ирма бы оценила. Хотя, если говорить о дежа вю, Ирма наверное скорее бы вспомнила не прародителей Остапа, а Брета Эллиса. С его полумаяковским -…и я достаю из кармана длинный и узкий нож с зазубренным лезвием и осторожно – осторожно, блядь! ай молодца, — втыкаю кончик ножа ему в правый глаз…А впрочем, уже — да какая разница?
И решительно шагнул вперед…