Николай Зубец : Борись за жизнь...

На пенсии стал Анатолий подрабатывать в столовой ночным сторожем. Работа в общем неплохая, и нормально платят, но основная закавыка – следить, чтоб в кабинет директора не влезли. Такое уж случалось, а что не влезть – кабинет на ключ закрыт, окно на первом этаже, выходит на пустырь, заросший деревьями, кустами и бурьяном: джунгли настоящие. Ночами – чуть кошка громыхнёт невымытой тарелкой, чуть как-то необычно застучит, включаясь, какой из холодильников – он сразу же хватает свой фонарь и в «джунгли». Лучом пройдётся по кустам, пошарит по стене и, подойдя к злосчастному окну, внимательно осмотрит.

Конец сентября, темнеет уже рано, но Анатолий на работе ещё засветло. Только распахнул чёрный ход, ведущий к «джунглям», увидел, что оттуда, из кустов, компания выходит – две женщины и средних лет мужчина; все, особенно женщины, бродяжного как будто, бомжеского вида. Быть может, выпивали там, под сенью буйных зарослей, быть может, в туалет ходили – смутились несколько внезапным появлением охранника, но Анатолий особого внимания на них не обратил, уж слишком жалкий, безобидный вид имела эта бражка.

Снова вышел Анатолий уже почти что в сумерках, когда лишь только замерцала в небе первая неясная звезда, он захватил фонарь, но зажигать не стал пока. Привычно завернул за угол и опешил: в полутьме, в опасном самом месте – прямо под директорским окном – ничком лежал человек. Лежал он на картонке, вернее на длинной плоской коробке, которая посередине продавилась и зловеще напоминала гробик; вплотную сбоку, словно крышка, валялась такая же коробка. Человек не двигался, голова и плечи накрыты курткой. Анатолий осторожно подошёл и хотел уж куртку приподнять, но тело шевельнулось вдруг, быстро повернулось на бок, человек сжался, сгруппировался, словно плод в материнской утробе, и, прикрываясь курткой, опасливо чуть выглянул из-под неё:

– Не бейте только!
– Я бить не собираюсь. Ты что, здесь ночевать собрался?
– Мне больше негде! Вы не бейте! Пожалуйста, не бейте!

Привык, должно быть, он к побоям и ещё долго, причитая, умолял, но, наконец, почувствовав, что опасаться нечего, привстал и куртку отложил. Да, это бомж тот самый. Вообще-то с небольшой натяжкой, в полутьме сошёл бы он и за приличного мужчину, но шлялся по кустам с бродяжками какими-то, теперь улёгся вот на жутком пустыре… Ещё не очень обтрепался, лицо осмыслено, почти не тронуто печатью одичалости.

Похоже, он не спал, а просто в забытьи был, похоже, даже рад возможности беседовать, уселся как-то так приветливо, уютно, как будто дома или скорее будто бы с друзьями на привале, у костра и явно хочет разговора.

– Мне негде ночевать, – теперь он говорил спокойно, – меня так кинула жена, всего лишила!

Но Анатолий перебил:

– Ты, вроде, здесь совсем недавно аж с двумя дамами гулял.

Бомж смутился:

– Так это… совсем другие женщины, – про них ему, похоже, неприятно было говорить, – они… в общем… из церкви… из этой… не нашей… по благотворительной линии...
– В свою веру тебя обращали? – съехидничал Анатолий, понимая, что тот сочиняет.
– Нет! Нет! Не то совсем… Я православный! – он полез за пазуху и гордо выставил нательный крест, как будто предъявил свой главный капитал, единственный, быть может, документ.

Как выразительно лицо! Оно не вяжется совсем с картонным ложем и с этим пустырём. Лицо такое могло бы быть у скрипача, у педагога. И стало неудобно Анатолию за то, что он на «ты» с ним.

– Присядьте, – бомж по-хозяйски указал на «крышку гроба», как будто на диван в своей гостиной, – пожалуйста, со мной поговорите.
– Нет, некогда мне, – Анатолий попятился, эта «крышка» в сумерках на пустыре никак к беседе задушевной не располагала, да и неудобно было, разговорившись, потом его оставить здесь, в темноте, на холоде (иначе как?), а самому уйти в тепло своей столовой. – Я ночью буду делать здесь обходы с фонарём, вы не пугайтесь.

В столовой Анатолий взял оставленную для него поварихами булочку, несколько кусков хлеба на раздаче, в бутылку компота налил и вынес всё бомжу. Тот обрадовался, снова сел и принялся за булку, а от хлеба отказался – не разжевать, один только верхний зуб остался.

– Замёрзнете вы ночью здесь.
– А у вас какой-нибудь фуфаечки не будет?
– Да нет вот… – Анатолию очень хотелось что-то тёплое вынести ему, но не мог же он распоряжаться куртками поварих. И внутрь пригласить его тоже нельзя.
– Ничего. Обойдусь. Мне только до весны ведь… А там – к моим родителям. – Анатолий поначалу и не понял, о чём он, но бомж поднял глаза, взгляд задержал на той, уже отчётливо сверкающей звезде, и очень просто пояснил.
– Я ведь раком болен – больше не протяну. Так что...
– Ну, зачем вы так… – начал было Анатолий, не понимая, как ободрить его. – Надо же как-то бороться...
– Как? Как бороться? – встрепенулся бомж.

Он даже привстал немного, как будто очень ждал этих слов, как будто в них хотел найти какую-то надежду светлую, какую-то зацепочку за что-то. За саму жизнь, ни больше, ни меньше. В которую уже не верилось совсем, но где-то в самой глубине сознанья, конечно же, хотелось верить, хотелось очень.

– Ну, присядьте со мной! Не уходите! Поговорим, давайте! Бороться как? – он кричал почти.

Он ждал действительно какого-то совета, какого-то чудесного рецепта. Совсем никто, похоже, не пытался его ободрить даже так, как это топорно сделал Анатолий, а в лучшем случае ему молиться или выпить предлагали.

– Мне пора, извините, – только и мог сказать Анатолий, оставляя растревоженного бомжа в холодной темноте «джунглей». – Спокойной ночи...

В столовой Анатолий привычно составил стулья, постелил постель, улёгся.

«Бороться как?»

… И почему-то вспомнилась ему командировка в приморский город, в научный институт, когда ещё работал инженером. Придя однажды утром, очень удивился, что на столах лабораторных у химиков стоят вверх дном обычные гранёные стаканы, под ними мыши мечутся.

– Биологические опыты?
– Да, опыты, сейчас увидишь. И очень важные.

Завлаб налил в ведро воды, стал мышек стряхивать туда. Сотрудники кружком уселись, ведро поставили посередине на пол. Закурили. Мыши держались на плаву и потихоньку, потихоньку все поплыли в одну сторону по кругу. Они по-собачьи, быстро гребли крохотными лапками; от вращательного хода в ведре даже образовался водоворотик, и центробежная сила их властно прижимала к стенке. В портовом городе летом много мышей, и Анатолий слышал, что можно их ловить стаканом, подставляя под край монету на ребро. Но для чего уселись в круг научные ребята? Похоже, различают мышек, каждый выбирает свою зачем-то; а «пловцов» здесь ровно по числу сотрудников.

Завлаб немного оторвался от созерцания «заплыва» и достаёт откуда-то бидончик, поясняя:

– Под пиво – кто проиграет, тот и пойдёт.

Сидят сотрудники научные, дымят и комментируют со знанием предмета стиль, волю и усердие пловцов. И каждый свою мышь подбадривает, хвалит:

– Моя уже на круг всех обошла!
– Моя, смотри, умнее – она же экономит силы!
– Вы посмотрите только, как изящно пошла на малый круг! Давай, давай, родная!

Вдруг безусловный лидер гонки – завлабовская мышь – как будто бы споткнулась обо что-то, застыла на мгновенье, но встрепенувшись, поплыла снова, однако, не столь резво. Завлаб – здоровый, загорелый парень – привстал, переживая:

– Держись! Борись! Я в тебя верю!

Она, и впрямь, опять пошла резвее, но снова сбой какой-то; похоже, воды хлебнула. Ещё пару рывков, ещё тихонько на боку плывёт, но силы кончились у фаворитки.

Завлаб сжал кулаки от напряженья:

– Борись! Борись за жизнь! Ведь жизнь пре-крас-на!

А его мышь уже качается в ведре вверх светлым брюшком. Осклабившись, завлаб развёл руками, «заплыв» в уборной выплеснул и бодро зашагал за пивом…

«Борись за жизнь!»

Анатолий не раз за эту ночь обходы делал – бомж, куртку натянув на голову, лежал лицом к земле под множеством холодных звёзд, а к четырём утра, когда совсем уже и воздух, и земля закоченели, под окном директора фонарик только высветил две длинные коробки.

«Бороться как?»