Наталья Туманцева : Семь дней после лета

Всю ночь в саду падают яблоки.

Во всем доме тишина, чуть слышно за стеной тикают ходики, да время от времени редкая толстая капля, вобравшая на своем пути в себя другие, помельче, стечет по желобу и нырнет в бочку с водой у веранды.
Можно было бы спать, если б не яблоки. Стоит только ветру слегка пройтись по краю сада, как начинается этот перестук – с верхушек с шумом и треском, с нижних веток – коротко, но гулко.

Первые дни в деревне Иван вообще не мог спать: непривычная тишина – оглушительная – наваливалась со всех сторон, стоило ему только выключить свет и лечь в сыроватую скрипучую постель. Казалось, что заложило уши, но только на минуту. Потом приходили незнакомые, тревожащие звуки чужого дома — стуки, шорохи, скрипы, шуршание, потрескивание. Это те, что в доме. Мир же за беспросветным ночным окном (только через некоторое время, когда глаза привыкали, удавалось в темноте едва-едва разглядеть крестовину окна, а так – абсолютная темень) тоже не молчал – стучал чем-то, заливался лаем то в отдалении, то совсем под боком, скрипел на ветру какой-то плохо прибитой доской (Иван утром искал, чтоб прибить – так и не нашел которая, скрипит до сих пор), фыркал, мяукал, мягко ступал большими лапами, тонко цокал коготками, ухал в кронах сосен на опушке, переговаривался тихим невнятным шепотом...

От этой ночной, без проблеска, темноты, от странных, заставляющих прислушиваться к ним, звуков, от того, что каждый день, закрывая глаза, Иван видел калейдоскоп повторяющихся и причудливо варьирующихся впечатлений дня – то земляничные поляны, где ягоды идут в пляс, то разнотравье в человеческий рост (казалось, прищурь закрытые глаза – и рассмотришь каждую травинку), то стеклянная гладь стоячей воды, где вдруг из зеленых глубин поднимается вдруг рыба и смотрит на тебя, а ты на нее, будто узнавая, прежде, чем начинает извиваться в воздухе, брызгая солнцем и заставляя сердце немного встревоженно биться – уйдет ведь! – Ивану снились причудливые сны. К нему приходили люди, которых он не видел давно, чуть ли не с детства, не вспоминал ни разу, до этих снов. Ласковая бабушка-билетерша из кинотеатра, куда он любил сбегать с уроков; красивая девочка с пуделем, за которой он наблюдал издалека однажды в парке; загорелый дочерна местный мальчик, с которым они однажды ловили бычков с пирса на Черном море.

И определенно казалось, что время не линейно, что эти сны – доказательство того, что где-то в параллельной, более правильной вселенной он и сейчас протягивает бабушке мятый рубль и его ждет полтора часа волшебства, смотрит, как в осеннем парке белый пудель кружит вокруг стройной девочки в голубом беретике, вздымая листья; загорелыми ногами болтает в теплой воде, а волны колышут изумрудные бородатые водоросли на валуне, и вот-вот поймается самый большой бычок.

Время не линейно...

Город еще держал Ивана своими щупальцами из проводов ноутбука, телефона, плеера, телевизора. На кухне с полок яркими чужеродными пятнами выделялись банки, коробки, бутылки. Он еще сидел ночами перед светящимся монитором, прихлебывая чай напополам с коньяком.

Но во дворе надо было починить калитку, потом срубить сухие ветки, принести воды из колодца, очистить крышу сарайчика от мха и повыбрасывать из него рухлядь, сходить за земляникой, нарубить дров, да и покрасить наличники на окнах не мешало бы, сколотить скамейку, отмыть добела бочку – вот-вот поспеют огурцы, еще дедом посаженные, надо квасить.
И от здоровой деревенской усталости к вечеру ему хотелось только покурить в тишине, глядя в бездонное небо (когда до этого он смотрел в небо – уже и не мог припомнить) и тихо, стараясь не расстрелять тишину гулким скрипом половиц, в темноте вернуться в дом, ощупью же раздеться и заснуть. Как в детстве – хотелось поскорее заснуть, чтобы побыстрее наступил новый день.

Такая жизнь будто день за днем, слой за слоем сдирала с него защитную пленку – сначала мир окрасился звуками, а не просто белым шумом, звуками со смыслом, пробуждающими сознание, несущими какую-то важную информацию – как шумит дождь, как ухает филин, как крадется еж, как звучит дрозд, а как – малиновка, как по-разному скрипит дверь в сухую и сырую погоду.

Потом ожила кожа. Горячее солнце и едкий пот, стекающий под рубашку, а потом прохладная, пахнущая тиной и кувшинками вода; зябкий холод и сырость шершавой одежды, а потом – тепло печки, радушие открытого огня; влажный жаркий ночной измор – и утренний ветер, шевелящий волосы; пыльное лицо – и чистая вода; комариный зудящий укус и прохладная зеленая ладошка подорожника… Колючая сухая трава, мягкая дорожная пыль, пружинящая подушка спорыша. Как много можно почувствовать кожей.

Потом открылись глаза. И первое, что он увидел – был горизонт и небо. Потом он научился видеть росу на траве, отражающую весь мир, божью коровку на листике за миг, до того, как она взлетит на невидимых крыльях, стрекозу, штопающую воздух над кувшинкой, осу над грушей, муравья на малине, слизня на клубнике, огурец в ботве, тропинку в лесу, тень в жару, ночь в окне, дождь в реке...
Но ощущение горизонта и неба все равно осталось самым сильным.

Потом вернулся вкус. Как-то в один момент забылись, запылились, а то и сгрызены были мышами, все эти яркие коробки с неживой едой.

А когда однажды утром он вышел на крыльцо после летнего ночного дождя и поймал в воздухе, грибную сырость, аромат самосевных бархатцев, тонкую нотку свежей сосновой смолы, послевкусие размякшей, окруженной пчелами груши в скошенной траве – он понял, что теперь уже ни клочка защитной пленки на нем не осталось.

И начал жить.

Оставалась только Лена...

Лена отнеслась к его желанию провести время в деревне, как к неудачной, изрядно затянувшейся шутке. Каждый раз, приезжая к нему, она задавала один и тот же вопрос: «Ну, не надоело тебе еще тут?» и заставляла его оправдываться.

Впрочем, она всегда заставляла его оправдываться – за себя, того, кем он был.

Приезжала на выходные, выгружала пакеты, выгоняла кошку Маруську, жаловалась на жару, пыль, на грязь, на комаров, на скрипучую кровать и удобства во дворе. Иван только по-доброму улыбался, когда она, такая городская вся, чистенькая, поминутно пшикая на руки антисептиком, пыталась на эти два дня обосноваться в старом доме. Хотел сводить ее на речку, смотреть головастиков на мелководье и нарвать кубышек, показать ласточек, чьи горластые желторотые птенцы с прожорливым писком высовывали лысые головенки из гнезда под крышей сарая, похвастаться пупырчатой обильной тыквенной завязью, но все не складывалось как-то, не было подходящего момента...

Вечером Лена делала ему одолжение сексом, потом долго мылась за ширмой, гремя тазиками, засыпала, ворочаясь, а утром с облегчением уезжала, оставляя Ивана со смутным чувством вины, беспокойства и собственной бесполезности.

А меж тем, созрели яблоки.

В этом году их столько, что спать было решительно невозможно из-за яблокопада.

Поначалу, когда Иван еще не понимал масштабов, он пытался рачительно распорядится этим невесть откуда взявшимся душистым краснобоким богатством: сколотил ящики, засыпал их свежей стружкой и аккуратно укладывал каждое яблочко – на зиму.
Но они не заканчивались. Уже и подвал был ящиками забит, и в тазах и кастрюлях укоризненно желтели-краснели-зеленели плоды, а конца-края не видно – утром прохладная росная земля все так же была укрыта разноцветным ковром.

Не хватало рук. Женских рук.

И Иван побрился, снял с веревки чистую футболку, сменил одни джинсы на другие и пошел через дорогу к соседке Наде.

С соседями он не дружил – вызывал у них понятное в замкнутом мирке любопытство, но никак на него не отвечал. Полюбопытничали немного, да и свыклись. Только с Надей, молодой говорливой улыбчивой женщиной, как-то при случае познакомился и здоровался изредка, отвечая односложно на ее приветствия и расспросы.

А тут уж ничего не поделаешь – пропадут ведь яблоки.

… Надя купала в пластмассовом тазике чумазого парнишку (Иван его узнал – встречал пару раз с ватагой таких же деревенских чумазышей на реке).
Поздоровались. Надя на секунду отвлеклась от тазика, мальчишка вырвался и радостно сиганул куда-то в огород.

- Надя, тут такое дело – яблоки у меня пропадают Не знаю что с ними делать… Решил вот у вас помощи попросить – может, научите меня как квасить там или варенье какое… Жалко же, пропадут...
- Это ж вы у деда Василия покойного сейчас в доме живете? Внук его? Знатный у деда Василия сад, да и год этот яблочный выдался, — Надя вытерла мокрые руки и направилась со двора. – Мам, м-а-а-ам, я к соседу нашему городскому! За Гришкой пригляди!
-Пойдемте посмотрим на ваши яблоки. Оно ж как – одни яблоки на варенье лучше, другие – на компот, да и квасить не всякие получится...
Иван соглашался, стараясь попасть в такт ее шагам.
- А Маруська-то, кошка, жива еще? – неожиданно спросила. – Жива?!!! Вот хорошо. Как дед ваш помер, я ее забрать к себе хотела, так мне почтальонша наша говорит, что внук, мол, приедет. Так я и не стала брать, решила вас дождаться. Подкармливала только.
- Спасибо вам за это! Ну вот и пришли, изучайте фронт работ, — Иван улыбнулся, показывая сад.
- Ого, яблочный дух аж шибает, — Надя нагнулась, подняла из травы краснобокое яблоко, отерла о рукав и с сочным хрустом откусила. – Сейчас разберемся… А ласточки? Ласточки до сих пор живут у вас под крышей?
- Живут, живут, — Иван счастливо улыбнулся яблоням и сараю.

… Надя ловко счищала лентой кожуру, резала белую яблочную плоть, косточки стреляли во все стороны. Медный таз плевался янтарем, в духовке зрел пирог, с песком дочиста мытая бочка ждала самых упругих и крепких...
И яблочный дух стал невыносимым, пропитал все поры старого дома, казалось, даже зима никогда его не выветрит. Он сгущался, как сгущались и сумерки, делая из воздуха яблочное варенье, в котором движения уже замедленные, взгляды – долгие, прикосновения – не разрешающие сразу отдернуть руку в липком сладком сиропе… Яблочный дух обволакивал их, закупоривал их в избе, и казалось, что через тысячу лет их таких найдут – как маленьких насекомых в янтаре.

- Ну все, Иван, мне пора. Варенье пусть через ночь постоит, я завтра зайду доварю… Да, пора мне идти… Мама там с Гришкой одна… Пойду...
Надя поправила выбившуюся из-под белой косынки прядь и посмотрела на Ивана. — Только я собак боюсь...

И будто пароль прозвучал для двоих своих в чужой стране.

Иван обнял ее, уткнулся лицом в пахнущую яблоками ложбинку и прошептал на ухо: «Никуда ты не пойдешь.»

При живом огне, при печеном пироге, при спящей кошке, на скрипящей кровати, под ветер за окном, под шорох за стеной, под взглядами трех поколений предков со стен, под благодарный всхлип, под сладостный стон, под яблочный дух они любили друг друга.

И это было единственно правильно.