вионор меретуков : Восходящие потоки - роман, главы 24 - 25

Глава 24

«От сумы да от тюрьмы не зарекайся», гласит суровая народная мудрость.

Сума. Тюрьма. Каждая из этих напастей сама по себе ужасна. Но если они наваливаются разом...

С момента событий, развернувшихся на летном поле, прошло, по всей видимости, немало часов.

Я не знал, приземлился ли планер с Карлом на борту или он до сих пор парит в поднебесье. Я не знал, какова судьба Беттины и Славика.

После того как Гаденыш сказал «Действуй…», мне послышался слабый звук выстрела, похожий на хлопок. Я ощутил легкий укол в левой стороне груди и тотчас же потерял сознание.

Трудно сказать, как долго я находился в беспамятстве. Я пришел в себя и открыл глаза. Меня окружала почти полная темнота. Только слабая полоска света пробивалась в щель между плотными шторами.

Я лежал на деревянном лежаке. Все тело ныло. Словно после попойки. Или после побоев. Я с трудом поднялся, шаркая, сделал несколько шагов к окну.

Просунул голову между шторами. Ну, конечно, на окне решетка. На уровне глаз я увидел кусты неизвестного растения с крупными белыми цветами. Итак, я находился в полуподвальном помещении.

Судя по цветам, за окном вполне могло оказаться кладбище. Вспомнились слова Карла, которые он произнес, когда мы бродили по Ваганькову меж могильных камней и разглядывали эпитафии.

Он тогда в шутку предложил мне место сторожа, который живет в домике при кладбище и по ночам колотушкой распугивает воров.

Если мне сохранят жизнь, я согласен на колотушку.

… Накануне исторического парения в облацех Карл, как бы между прочим, сказал:

- Если тебя поймают, то и мне наложат по первое число… Кто, спросят, денежки припрятал, кому это вы, герр Шмидт, помогали, какому это такому разбойничку? Уж не Павлику ли Базилевскому, который скрывается от кредиторов под именем Паоло Солари? Не смотри на меня такими страшными глазами! Не бойся, я тебя не брошу. Да и куда мне от тебя деться? Я к тебе привязался. Больше, чем к Беттине...

Я кивнул.

- Можешь быть спокоен: если меня сцапают, я им ничего про тебя не скажу...

Карл засмеялся.

- Когда тебе в качестве аргумента предъявят раскаленный утюг, ты расскажешь им все. Его даже не придется прислонять к твоему волосатому животу. Один вид этого пыточного прибора, и ты расколешься как орех. Разве не так?

Я вынужден был признать, что утюга не выдержу.

- Может, это и к лучшему, — философски заметил Карл. – Повеселились, и будет. Пора и честь знать, пора на покой. Мы напрасно коптим небо. Я ничего не делаю, только трачу деньги на всякую ерунду. Ты соблазняешь девок. Славик обжирается. Беттина живет в поисках богатого олуха, который будет удовлетворять ее непомерные запросы. Возможно, этим олухом стану я. Тебе известно, что я на днях купил ей золотой кулон? Цена заоблачная! Короче, мы лишние люди.

- Ты говорил, что Беттина замужем.

- Она меня обманывала. Оказывается, она свободна… увы. В общем, все ужасно, — Карл коротко застонал.

- Посмотри вокруг, мир прекрасен, — возразил я. Но не очень уверенно.

Карл отмахнулся.

- Идет смена. Она уже топочет, на пятки наступает, локтями работает… Молодые, сильные, напористые и бескомпромиссные… Они сметут нас. Меня не разбирает зависть, избави Боже. Да и чему завидовать? Они не увидят ничего такого, чего не видел я. Все повторится… Люди будут делать карьеру, прелюбодействовать, убивать себе подобных, воровать, совершать открытия, путешествовать… Ничего нового они не сделают и не увидят. Все будет так же, как сейчас, как сто и двести лет назад. Павлик, — Карл посмотрел на меня, и его глаза наполнились слезами. – Скажи, что оплодотворяет жизнь, что наполняет ее смыслом?

Я сказал, что не знаю. И я сказал правду. Вернее, соврал. Тем более что мне не понравилось слово «оплодотворяет».

- А я тебе отвечу. Две вещи. Это высокая цель и любовь. Цель у меня есть. И она высокая. Я всегда хотел стать композитором. Ты спросишь, почему я до сих пор им не стал? Я тебе отвечу. Я много пил. А может, таланта не хватало. И усидчивости. Ведь, чтобы писать музыку, надо дни и ночи напролет вкалывать. А я ленив...

- Моцарт тоже был лентяем...

- Моцарт был Моцартом, — печально сказал Карл и замолчал, словно уснул с открытыми глазами. Он не мигал, уставившись в одну точку. Потом глаза его ожили.

- Сейчас я просто в состоянии эту цель просто купить. И стать таким же популярным, как… как какой-нибудь Крутой или Николаев. Но нужно ли мне это? Вряд ли… Теперь – любовь. Способен ли я еще любить? После всех этих шлюх, которые высасывали из меня деньги, и ненормальных любительниц острых ощущений, вроде Аделаиды, я не способен поверить ни во что…

Он помолчал.

- Спроси меня, чего мне хочется больше всего на свете. Я сам задал себе этот вопрос. Дня два назад. И поначалу не мог ответить. А сейчас скажу. Больше всего мне хочется сидеть в пустом доме у телевизора и мелкими глотками пить виски. И чтобы никто мне не мешал!

- Я тут вспомнил, как мы с тобой несколько лет назад гульнули в деревне, у тети Мани. Жара стояла жутчайшая! А мы все равно пили… Помнишь?

- Как не помнить! Ты сидел в бочке с дождевой водой и орал на всю округу, что Россию, дескать, продали иноземцам, что в ней не осталось ни одного настоящего русского, что русских заменили таджики, китайцы и лица кавказской национальности.

- А где мне еще было сидеть? В такую жару только в бочке...

- И еще ты орал, что всю жизнь мечтал поселиться в таком вот деревенском раю, воняющем курятником и коровьим навозом. «Что мне ваш Париж? Да чтоб он провалился сквозь землю! Душа горит! Плесни мне огненной воды!» Я наливал тебе мутного самогону в кружку с облупившейся эмалью, ты закусывал мятым соленым огурцом и продолжал надрываться: «Плевать я хотел на все эти ваши «Баккарди» и «Кальвадосы». Дайте мне...» И тут ты начал чихать как сумасшедший. Я так и не понял, что это такое я должен тебе дать…

- А вечером мы пошли к пруду, сели там на влажную от росы землю, и ты под лягушачье кваканье принялся читать наизусть отрывки из воспоминаний какого-то Киркевича-Валуа…

Карл вытаращил глаза.

- Киркевича-Валуа? А это еще кто такой?

- Откуда мне знать… Скорее всего, Киркевич-Валуа плод твоего разболтанного воображения. Но он настолько прочно застрял у тебя в голове, что принял образ реального литератора. Я кое-что запомнил… «А Жанна не знала больше трепета угасших чувств, только разбитым сердцем и чувствительной душой отзывалась на теплые и плодоносные веяния весны, только грезила в бесстрастном возбуждении, увлеченная мечтами, недоступная плотским вожделениям, и потому ее изумляло, ей претило, ей было ненавистно это мерзкое скотство».

Карл наморщил лоб.

- Мне кажется, это Мопассан.

- И мне так кажется...

- Тогда при чем здесь какой-то Киркевич-Валуа?

Я пожал плечами. Карл подозрительно посмотрел на меня.

- А ты не выдумываешь?

Я честно округлил глаза.

Карл продолжал подозрительно меня рассматривать.

- А какого черта ты вспомнил про все это? – наконец спросил он.

- Про что – про все?

- Про деревню.

- Наверно, потому, что соскучился по березкам...

Вот тут я сказал правду. Одно дело путешествовать, когда знаешь, что в любой момент можешь вернуться домой: стоит зайти в агентство и купить обратный билет. И совсем другое – когда ты лишен возможности вернуться. Вот тогда и начинают сниться родные леса и гробы предков.

Последние слова я произнес вслух.

В этот момент к разговору присоединился Славик. И, как всегда, удачно.

- Березки – это хорошо. Шашлык хорошо жарить на березовых углях… Запах такой, что… – Славик подкатил глаза и сладострастно причмокнул.




… Я обследовал комнату. Диван, столик, пара стульев. Ночник. Я подошел к двери. Стараясь не шуметь, открыл ее. Нащупал выключатель. Яркий свет залил туалетную комнату с умывальником и душевой кабиной. У меня хватило сил недоуменно пожать плечами.

Больше дверей в комнате я поначалу не обнаружил. Я понимал, что выход из комнаты, конечно, был, но искать его не стал (позже выход обнаружился – это был люк над головой).

Я сел на лежак и обхватил голову руками.

Вот и закончился мой анабазис. Если меня ждет смерть, то пусть она придет поскорей. Когда-то я, обращаясь к Богу, легкомысленно сказал, что приму от Него все, что Он мне ниспошлет. Сейчас я не был бы столь прямолинеен, безответствен и опрометчив.

Я подумал, что с деньгами придется распрощаться. Если меня не прикончат, то отныне я буду беден, как церковная крыса. Или как тот бывший профессор структурной и прикладной лингвистики, который по утрам навещал помойку во дворе моего дома. У меня не будет ничего. И — слава Богу!

Больше всего меня беспокоила тетрадь отца… Я не успел дочитать ее до конца. Это было важно. Ведь его записи – это, в сущности, все, что от него осталось. Его записи, его мысли – это и есть он. Тетрадь, записи мыслей, наблюдений, переживаний – это и был мой отец, с помощью пишущей ручки и бумаги пытавшийся остаться в мире живых людей.

Я не мог себе позволить безропотно принять смерть от какого-то ублюдка. Я не мог помереть и таким образом предать память отца забвению. Это было бы предательством. Мне надо было совершить в своей жизни что-то поважнее и посерьезнее кражи двадцати миллионов долларов. Мне предстояло что-то доказать самому себе.

Иногда мне казалось, что я и отец – это один человек. Я даже внешне стал походить на него. Я был уверен, что если умру, то отец исчезнет, как говорится, окончательно и бесповоротно.



Глава 25

В моем правдивом повествовании смешались жанры: детектив, бытовой роман, интеллектуальный триллер, философское эссе и еще черт знает что, что бывает только в жизни...

А что такое жизнь, как ни смешение жанров?

В жизни не бывает чистого детектива, как не бывает и любовной истории в чистом виде. Все перемешано… И романистам, и читателям, и особенно издателям давно пора это понять.


…Прошло шесть месяцев. Целых шесть месяцев! Убежать я не мог, потому что люк в потолке запирался снаружи. Попытка расшатать решетку на окне привела к тому, что у меня на ладонях появились кровавые мозоли. Я смирился с участью заключенного.

Но спустя полгода меня отпустили. Мне не пришлось ничего никому доказывать. Меня отпустили на все четыре стороны. Гаденыш проявил великодушие. Или не захотел осложнений. Последнее кажется более вероятным. Возиться с трупом, готовить цементный раствор, искать бочку, заметать следы – все это из области кинострашилок об эскападах новых русских.

Я совсем уж приготовился к тому, что меня будут пытать. Меня всерьез пугал раскаленный утюг. По утрам я задирал рубашку и осматривал место возможного приложения пыточного агрегата. По всему выходило, что этим местом будет область пупка. Разглядывая пупок, я вспоминал, что пупок созерцали буддисты в надежде увидеть божественное сияние.

Что ж, если приложат утюг, сияние мне, вернее моему пупку, обеспечено. Будет ли оно божественным? Сомневаюсь.

В реальности все оказалось проще и спокойней.

Разумеется, мне пришлось расстаться с двадцатью миллионами. Но не только. «Блызнула» фамильная квартира-каморка на Воздвиженке. Это было наказание за непослушание.

Шесть месяцев я проторчал в комнате с видом на кладбище. Заточение, как бы оно ни было комфортно обставлено, остается заточением.

Кормежка была однообразной и не сытной. Сплошное пюре из шпината и вялые сосиски оранжевого цвета.

С конца второй недели меня стали мучить эротические сны. С конца третьей к ним присоединились гастрономические. Мне снились нежные восточные женщины. Они сидели за столами с обильной и жирной закуской и неторопливо насыщались. Они ели все ночи напролет и заканчивали только утром, когда я просыпался.

Книг не было. Телевизора — тоже. Не было никакой связи с внешним миром.

Я мог только размышлять.

Например, о том, что двадцать миллионов свалились мне на голову с ведома Господа. И что Господь, вероятно, во мне разочаровался. Он, по всей вероятности, рассчитывал, что я с этими бешеными деньгами завоюю полмира.

А моей фантазии хватило лишь на то, чтобы бездарно тратить время на тривиальные развлечения и разговоры с сумасшедшим Карлом.

С миллионами или без я скользил по жизни, как скользит по поверхности болота бесполезный водяной клоп. А бесполезней водяного клопа трудно что-либо себе представить.

Дело было не деньгах, дело было во мне самом.



**********

…Полгода я провалялся на лежаке, так и не привыкнув к его фантастической жесткости. У меня так болело тело, что, казалось, я спал на булыжной мостовой.

Мои просьбы об улучшении условий содержания оставались без ответа. Я орал, что обращусь за помощью к Богу. Или — в Гаагу. И тогда им солоно придется. Никто даже не засмеялся.

Я попросил принести мне писчей бумаги и ручку. С таким же успехом я мог обращаться к кусту с мерзкими цветами.

Почему меня пощадили? Почему меня не прикончили?

Итак, я оказался без дома. И вдобавок за границей. Документы на разные имена у меня изъяли. Оставили только паспорт на имя Паоло Солари. Интересно, как я буду справляться с ролью итальянца, скверно говорящего по-итальянски? Лучше бы мне оставили паспорт на имя Пауля Вернера: все-таки немецким я владею куда лучше.

На прощанье Гаденыш сказал:

- Я бы простил тебе эти двадцать миллионов. Если бы они были мои… – и он вздохнул.

Я-то хорошо знал, что он не простил бы мне и двадцати копеек...

…Несколько раз он приходил ко мне, в мое узилище, похоже, просто чтобы поболтать о жизни.

Вид у него был невеселый. На минуту у меня возникло впечатление, что он очень похож на нас с Карлом, со всей этой нашей неясной вселенской тоской и мыслями о бренности. Еще немного, и я бы его пожалел…

Гаденыш стал откровенней. Рассказал, что пара, которая якобы случайно несколько раз попадалась мне на глаза в Сан-Канциане и Вене, это довольно известные в определенных кругах детективы.

Очаровательная любовница Гаденыша – на самом деле вовсе не любовница. То есть она вроде бы и любовница, но никакая она не невеста. И все они, оказывается, выслеживали меня.

— Она тоже?

Гаденыш кивнул.

— Она тоже. Только делала она это крайне не профессионально. Кстати, как она тебе показалась в постели? Неправда ли, хороша? – Гаденыш ухмыльнулся. – Видно, и ты был не плох, коли она тебя не раскусила. А ты молодец! Наговорил ей с три короба о каких-то своих связях с тайными службами. Даже я поверил, что ты это не ты.

Еще Гаденыш рассказал, что, пока за мной в Австрии охотились одни детективы, другие вышли на «паспортиста» Зоммербаха. Зоммербах, который изготовил мне десяток паспортов на разные имена, «раскололся», как только понял, с кем имеет дело. Разумеется, он назвал все мои «подпольные» имена и прочее… Сделать это ему было не сложно. Потому что он все записывал. Я спросил Гаденыша, зачем этот дурак это делал.

— А вот для таких вот случаев, — охотно ответил Гаденыш, — когда серьезные люди интересуются каким-либо непослушным, вышедшим из повиновения индивидуумом.

И, по его мнению, Зоммербах, вовсе не дурак. Наоборот, это очень умный человек.

- На мое счастье, ты оказался на редкость непредусмотрительным и предсказуемым человеком. Как все интеллигенты, ты самый обыкновенный лох, — сказал Гаденыш. – Кое-кто из моих коллег опасался, что ты обзаведешься и другими документами, сделанными где-нибудь в Греции, Польше или Одессе. Тогда изловить тебя было бы значительно труднее. Но ты оказался форменным балбесом, понадеявшись на те документы, которые сфабриковал известный всей Москве Зоммербах. Удивительная беспечность! Она и привела тебя туда, куда привела, — и Гаденыш обвел рукой мое узилище. – Кстати, документики Зоммербах делает что надо, любую экспертизу выдержат. Ах, если бы знал, где он научился всему этому!..

…За полгода у меня отросли волосы, и я приобрел, так сказать, изначальный вид. Из зеркала на меня теперь взирала грустная физиономия, мало изменившаяся с тех пор, когда я зарабатывал себе на жизнь, работая истопником, тапером и вольным журналистом. Можно было подумать, что время повернулось вспять. Седины не прибавилось, Базилевские вообще почти не седели, даже если они ухитрялись доживать до глубокой старости.

Мне предстояло решать, как и с чего начинать новую жизнь. Впрочем, вскоре выяснилось, что выбора у меня не было.

Полгода прошли, операция по изъятию денег из оффшоров завершилась. Я оказался никому не нужен. Меня, несмотря на прозвучавшие некогда по телефону страшные предупреждения, простили. Меня решено было освободить. Произошло это следующим образом. Меня просто высадили из машины где-то в не очень дремучих лесах Центральной Европы, похоже, на границе с Германией. В последний день заключения, накануне встречи с европейскими лесами, я поинтересовался у Гаденыша, что поделывают мои друзья, Карл и Славик.

Гаденыш пожал плечами:

- Трудятся на благо родины…

Как выяснилось позже, он не врал.

Гаденыш продолжил:

- Они немного попереживали по поводу твоей безвременной кончины… – и, увидев мое изумленное лицо, он довольно ухмыльнулся: — да-да, кончины. Что поделаешь, Павлик, пришлось сообщить им эту скорбную весть, чтоб не мешали. А то бросились бы искать, путаться под ногами… А так им сообщили, что ты погиб за неправое дело. Сейчас они почти успокоились. Жизнь, понимаешь, имеет обыкновение идти вперед, оставляя позади себя трупы, руины и вопросы без ответов.

Гаденыш стоял ко мне спиной и любовался кустом с белыми цветами, от одного вида которых меня мутило.

- А вообще-то я не держу на тебя зла, — сказал он задумчиво. — А мог бы. Хотя бы за то, что ты меня чуть не убил. Кстати, орудие убийства я нашел в твоих вещах. Почему ты меня треснул именно этой книгой, не понимаю… Как нарочно, выбрал самую тяжелую. У меня и сейчас еще голова болит к непогоде. Гад ты после этого, Павлуша. Книгу я, естественно, реквизирую. Вернее, национализирую. То есть возвращаю себе как законному владельцу. Сорок четвертый том Большой Советской энциклопедии, под редакцией академика Введенского. Как же ты меня тогда треснул, скотина! Как будто целая редакция обрушилась мне на голову… Кстати, разве ты не знал, что Борис Алексеевич Введенский мой дедушка? Не знал? Это тебя в какой-то степени извиняет… М-да… Павлик, дорогуша, пойми, мы живем в циничное время и в циничном мире. Вот ты считаешь, что я тебя обобрал. Я же считаю иначе. И вот почему. У меня появилась возможность удвоить капитал. И я его удвоил. За твой счет, Павлик, за твой счет. Открою тебе глаза: ты не деловой человек, вот в чем твоя беда. В любом случае, при любом раскладе тебя ждал финансовый крах. Я был бы первостатейным глупцом, если бы не воспользовался моментом. И я поступил совершенно правильно. Не воспользовался бы я, воспользовался бы кто-то другой. Ты все равно бы вылетел в трубу. И меня бы утащил с собой. Дело в том, что ты слишком хорошо думаешь о людях. А это ошибка: на самом деле люди — мразь и говно, запомни это. Когда ты это осмыслишь, многое в твоей жизни упростится. Тогда тебе будет легче принимать суровые, жесткие решения, которыми выложена дорога к успеху. Заметь, — к любому успеху.

Гаденыш по-прежнему стоял ко мне спиной и любовался похоронными цветами.

- И последнее. Тебя пощадили. Не последнюю роль в этом сыграл я. Я мог бы тебе этого и не говорить, но ведь мы были когда-то друзьями… И потом, я, вернее мы, намерены продолжить эксперимент, в котором тебе отведена главная роль. Средства для существования — и существования безбедного – тебе будут отпущены. Видишь, сколь гуманны те, кого ты вздумал надуть…

В словах Гаденыша я услышал едва уловимую фальшь. Он, видно, и сам почувствовал это, потому что, слегка помедлив, добавил:

- Эк ты наловчился, — он с одобрением посмотрел на меня, — да-да, есть еще один человек…

Он замолчал, по-видимому, рассчитывая, что я примусь его расспрашивать. Но я затаился и не издал ни звука. Гаденыш передернул плечами. Я опять пригляделся к тому месту, где у него прежде был горб. Я ничего не понимал: горба не было. Гаденыш продолжал:

- Так вот, тебя пощадили. Но с условием. Чтобы духу твоего не было в России. Понял? Ты не должен звонить своим друзьям, не должен иным способом с ними связываться. Для всех ты умер. Ты Паоло Солари. Как ты будешь из всего этого выпутываться, с твоим ужасным произношением и внешностью старорежимного диссидента, не знаю. Это уже твоя забота. Хотя один совет могу дать, я бы на твоем месте привел свою внешность в соответствие с фотографией в паспорте. Могу прислать парикмахера. Кстати, с бритой башкой ты мне нравишься больше, вид у тебя тогда не такой глупый...

Он повернулся ко мне.

- Ответь мне, Павлик, ты когда-нибудь напишешь свою гениальную книгу? Тебе ведь всегда что-то мешало… Мне интересно знать, что тебе помешает создать шедевр на этот раз. Кстати, если ты напишешь что-то стоящее, то тебе будет дозволено вернуться и прильнуть к родным березкам… Решение об этом принималось, как это водится в современной России, в сауне, вернее, в массажной с дамской прислугой. Открою тебе еще один секрет, я поспорил с одним очень влиятельным лицом. В далекие годы он разновременно окончил два института, — Гаденыш сделал паузу, — один из которых театральный.

Я подивился совпадению — мой отец тоже окончил два института и тоже разновременно. И один из них – театральный, причем режиссерский факультет.


- Так вот, — продолжал Гаденыш, — как многие умные и богатые люди, он, устав от бесконечных шести- и семизначных цифр, которые днем и ночью вертятся у него в голове, любит на досуге отвлечься на что-то необычное. Он любит ставить спектакли… Он разыгрывает жизнь, словно колоду карт тасует. А потом фишки ставит. Фишки – это живые люди. Он говорит, что это страшно увлекательно…

Я похолодел.

- По этой причине он не чужд странным выходкам, и вот ему взбрело в голову поспорить на тебя… Вернее, на то, как ты, с твоими непомерными беллетристическими амбициями, распорядишься нежданно свалившейся на тебя свободой, и чего ты, вшивый интеллигентишка и слюнтяй, сумеешь достичь за то время, что отмерено тебе участниками спора...

- Отмерено мне? – я сделал круглые глаза.

- А чего ты бы хотел?! Чтобы мы ждали целую вечность, пока ты родишь роман века, а потом будешь пытаться пристроить его в какое-нибудь издательство, потом будешь тратить время и деньги, если тебе хватит того и другого, чтобы его «распиарить», и прочее и прочее. Тебе даются два года, слышишь, да-да, два года, и ни днем больше! Отсчет пойдет с ноля часов завтрашнего дня. За эти два года ты должен или покорить олимп, или… – он развел руками.

Я не удержался от вопроса:

- А на что поставил ты?

Гаденыш закашлялся. Он кашлял не менее минуты. Отдышавшись, он с сомнением посмотрел на меня и сказал:

- На «зеро». А если серьезно, то я удивлен: странно слышать такое из уст инженера человеческих душ. Впрочем, какой ты инженер? Никакой ты не инженер, ты сантехник человеческих душ. Я думал, что ты меня знаешь лучше, — он удрученно покачал головой.

- Позволь еще один вопрос?

- Только если он не такой же идиотский...

- Никогда не поверю, что этот человек ввязался в спор, не имея какого-то представления о том, на что я способен. Он что, меня знает?

Гаденыш долго смотрел в потолок. Потом открыл рот… но тут же закрыл его и уклончиво улыбнулся.

- И, если можно, последний вопрос?

- Валяй...

- Чего в праве ждать объект спора в случае провала...

Гаденыш перебил меня.

- В том-то вся и соль, что этого не знает никто, — он посмотрел на меня. – Дело в том, что ты не игрок. У тебя нет этого, страсти победить, выиграть любой ценой. В этой жизни везет только игрокам. Так было всегда. И так будет всегда. Везет только…

- Только игрокам?

- Да.

- А таланту? Гению? Не везет?..

Он скривился и махнул рукой.

- Ну, вот, завел старую песню… И вот еще что, не балуй, не пытайся исчезнуть. И не думай! Тут, брат, такие силы действуют, что субъектам и не с такими конспираторскими талантами с ними не сладить. Ты все время будешь на мушке. За тобой будут постоянно следить. Но ты этого даже не заметишь… Кстати, если тебе это интересно, на кону особняк твоего предка. Да-да, бывший фамильный дом господ Базилевских на Воздвиженке.

От изумления я открыл рот. Гаденыш мерзко захихикал.

- Я не буду тебе всего сейчас рассказывать, но победивший в споре получит этот симпатичный домик. После того как из него выселили выходцев с Востока, он пустует и будет пустовать до тех пор, пока его не передадут мне или моему сопернику.


…Я стоял на обочине узкой шоссейной дороги с дорожной сумкой на плече. Еще не осела пыль от машины, которая привезла меня сюда, и держался в воздухе запах отработанного топлива. Некоторое время я слышал затихающий шум мотора, потом все смолкло, и меня окружила тишина. Я посмотрел на часы. Восемь утра. День только начинался.

Перед дорогой меня удостоили завтрака, состоявшего из австралийских бобов с салом и яичницы с беконом, излюбленной пищи золотоискателей и рудокопов, и поэтому я не был голоден. Венчала завтрак кружка крепчайшего кофе и сигара.

Я углубился в лес, нашел кочку, поросшую мхом. Сел. Закурил.

Вот я и на свободе, думал я, задрав голову и глядя в высокое небо. Я отвык от просторов, и бездонная глубина поднебесья одновременно и влекла и ужасала меня.

Я вздохнул полной грудью. После спертого воздуха закрытого помещения лесные запахи опьянили меня.

Если разобраться, все было не так уж и плохо; это было просто чудо, что меня не прикончили. И потом, я был даже рад, что избавился от этих треклятых миллионов, которые не давали мне спокойно спать.

Я не лукавил. Я печенкой чувствовал, что рано или поздно деньги мне придется вернуть. Возможно, именно это мешало мне писать. Литературная писанина – штука тонкая, и черт его знает, какие струны надо тронуть, чтобы они запели не фальшиво.

Я открыл сумку и исследовал ее содержимое.

Помимо документов, белья, бритвенных принадлежностей и тетради отца (слава Богу!), я обнаружил в ней плотный сверток с деньгами. Я пересчитал. Ровно миллион евро. Считать было легко, поскольку деньги были в купюрах по пятьсот евро. С пересчетом я справился за час. Значит, Гаденыш вернул мне долг…

Я был снова богат. Ну, если и не богат, то, по крайней мере, недурно обеспечен, хотя бы на первое время. У меня был миллион. И, судя по всему, этот миллион никто отбирать у меня не собирался… Возможно, мне хватит этих денег, чтобы продержаться на чужбине в течение двух лет.

Похоже, и на этот раз Господь возложил на мою макушку свою десницу. Мне опять предоставлялась возможность начать все сызнова…

Настроение у меня улучшилось.

Миллион никуда пристраивать было не нужно. Живые деньги еще никто не отменял. Смущало лишь то, что все купюры были по пятьсот евро. В табачном ларьке могли и не разменять… Крупная купюра вызывает подозрение. Ну, это, положим, если она меченая или фальшивая.

Я взял одну бумажку и обследовал ее со всех сторон. Вроде, настоящая.

Я положил тетрадь отца на колени и наугад открыл страницу.

«Павлик, сыночек мой...» читал я. У меня перехватило дыхание. Буквы поплыли перед глазами.

«… Я почему-то надеюсь, что ты прочтешь это. Найдешь когда-нибудь и прочтешь. Ты понял, как коротка жизнь? Но это не страшно. И сейчас ты поймешь почему. Мне открылось, открылось недавно, открылось ясно и определенно, что с концом земной жизни все не кончается. Я в этом совершенно уверен. Ты скажешь, некая высшая сострадательная сила вкладывает в стареющего и приближающегося к смерти человека вместо страха надежду… Нет, я уверен, что там, за порогом, открывается новая жизнь, чудо и прелесть которой словами не передать. Тем не менее, я попытаюсь… Мне было видение. Вернее, сон-видение… И не одно, а два. Сначала – о первом… »

Дальше стало трудно читать. Отец писал фрагментарно, дерганой фразой и понять его было сложно. Я читал, возвращался к уже прочитанному, снова читал, и постепенно до меня стали доходить смысл и мелодика того, что стремился передать мне отец из своего далекого-далекого прошлого...

«… Передо мной возникло… озеро… или река с ослепительно синей водой… река огибала остров, я видел зелень сочных трав, отягощенных росой, песок, сверкающий как золото… И люди, люди, много людей с сияющими глазами… в глазах счастье и осознание сошедшей на них истины… Истина, которая не давалась на земле, здесь была предъявлена каждому…

И оттого – такое счастье… Когда я понял, что нахожусь среди этих счастливцев, меня охватило чувство любви ко всем, ко всему сущему… и всепрощение…

Да-да, всепрощение! Я прощал, и меня прощали и простили… меня простили даже те, кого я когда-то предал, обидел, унизил или оскорбил… И покой вошел в мое сердце. И радость, которой я не ведал на земле. Наслаждение от осознания, что я вечен и вечна моя великая радость от близости ко всем этим сияющим людям. Я знал, что это радость всеобщая, что все разделяют мое счастье, что они мне рады, рады так же, как я рад им…

Ты понял, сыночек мой, почему...»

Слово было размыто, словно ладонью размазали слезы по бумаге…

Я перевернул страницу.

«Казалось, однажды обрел, догнал, нашел! Мелькнул за углом, я устремился, направился, помчался. А там – никого… Так же будет и с тобой. Цель все время будет ускользать от тебя…»

«Теперь о втором сне. Он был почти копией первого. Это значит, что скоро мы с тобой расстанемся. Не ищи меня. Я знаю, ты не очень послушный сын и еще, не дай Бог, начнешь меня искать. Повторяю, не ищи. Поиски ни к чему не приведут. Я сам тебя найду. Когда придет время. А это время придет… Жди и надейся. А пока живи; живи, как можешь… А я буду за тобой наблюдать. Ты отправился в свободное плавание. Это я тебя отправил. Я возненавидел людей. Я возненавидел свое поколения. Твое – не лучше.

Я решил поставить опыт. Жестокий опыт. Я, добрый и безобидный, в сущности, человек, решил… Нет! Не решил! Я просто всегда знал, что такие субъекты, как я, уникальны, я всегда знал, что родился в единственном экземпляре. Роман, который ты напишешь, это на самом деле мой роман. Мы напишем его вместе. Я знаю в нем каждое слово. Учти это. Повторяю, я знаю в нем каждое слово. Эти слова я давно начал вкладывать в твое сознание. Правда, до сегодняшнего дня без особого успеха. Повинны в этом мы оба.

Я ставлю опыт. Над собой, над теми, кто сейчас рядом со мной. И над тобой. Когда-нибудь я тебе все объясню. Впрочем, нет, я ничего объяснять не буду: за меня это проделает… иная сила, назовем ее Судьбой.

Ты моя плоть, ты часть меня. И ты будешь поступать так, как угодно мне. Я взял на себя роль… Страшную роль… Страшную роль Вершителя судеб… И я знаю, что у меня все получится…

А теперь самое главное. Это ты должен запомнить навсегда. Повторяю, это самое главное. Пусть меня проклянет Бог, но я скажу тебе это. Тебе, как и любому другому дуралею, дана жизнь. Надо ли говорить, что это самое ценное, что может быть на свете? Жизнь принадлежит тебе. Только тебе и больше никому. Только ты один за нее отвечаешь.

Ты умрешь, и вместе с тобой умрет мир вместе со всеми нравственными устоями, выработанными людьми за сотни лет, мировой скорбью, вскормленной всякими сентиментальными немцами, и прочей чепуховиной, которая исчезнет, как только исчезнешь ты.

Ты хозяин своей жизни, ты ее расписываешь, она принадлежит тебе от первой секунды до секунды последней. Дальше ничего нет, дальше пустота, где нет ничего, ни морали, которую ты якобы должен блюсти, ни чести, ни долга перед обществом.

И самое главное вместе со всем этим исчезаешь ты. Когда ты это поймешь, ты сможешь без труда нарушать любые законы, которые установили люди и которые для тебя законами не являются. Потому что ты постигнешь главное. А главное — это ты, твоя жизнь от первой до самой последней секунды. А на то, что будет потом, тебе наплевать. Потому что ты этого не увидишь, а значит, этого «потом» просто для тебя нет! А коли нет для тебя – значит, нет вообще!

Я должен сделать признание. Когда-то мне снился сон. Будто я убиваю человека… В записной книжке я об этом писал. Мне так долго и настойчиво снился этот страшный сон, что он в конце концов перестал меня ужасать.

И тогда я убил по-настоящему. Должен же я был испытать всё, что может выпасть на долю человека! Не скажу, что злодеяние доставило мне удовольствие или удовлетворение: я же не садист и не маньяк. Просто я понял, что могу убить человека.

Я опускаю большинство деталей, ибо они неинтересны. В результате я самоутвердился и доказал самому себе правильность и высшую справедливость сказанного выше. Я воплотил в жизнь тайные мечтания Достоевского, вернее его любимого персонажа – незабвенного Раскольникова.

Я тоже действовал топором. Чтобы не было места постыдному слюнтяйству и ложному раскаянию. Жертва, богатый старик… ах, как хочется сказать, что покойный был сквалыгой и негодяем! Но… если бы это было так, то мое доказательство выглядело бы заслуженной карой. И идея теряла бы, как говорят экспериментаторы, чистоту.

Мне же нужно было совсем другое. Богатый старик был… словом, это был добрый и чрезвычайно милый человек, добывший свое богатство честным путем: он был удачливым игроком. Поразительно удачливым игроком! Он играл в карты, на бирже, в рулетку. И всегда ему невероятно везло. Повезло ему и со смертью. Ибо умер он мгновенно. Удар я нанес милосердный: короткий и быстрый.

Никто и по сей день не знает, что я убил этого человека. Я разбогател, распустив слух о том, что я невероятно удачлив в игре…»