Бабанин : Дневник лоботомированного. (страница 63, написанная фиолетовыми чернилами).

…И тогда я стал вспоминать слова!!! Причем, я вспомнил не только слова, но и то, что они обозначают. Теперь я могу писать про море, про облака, про животных, про пузыри на дороге после дождя..! Я теперь могу описать запахи и вкус, чувства и мысли, даже сны. Спасибо тебе, Господи! Ведь самая страшная мука, которая терзает человека на Земле – невозможность понять, что с ним присходит, но еще большая – не уметь изливать это на бумагу. Ведь, кроме нее, все равно никто до конца тебя не поймет. А теперь я могу вспоминать, думать и писать..! Правда, не могу пока говорить, но врач сказал, что с таким темпом совсем скоро я смогу произносить слова, которые думаю. До конца, правда, не уверен, что хочу научиться говорить – мне вполне хватает бумаги. Кстати, я потому стал много писать, что доктор пообещал дать мне чистой бумаги, когда закончится история болезни Вениамина Брускова. Много бумаги, но… Он добавил: «В обмен на этот дневник». И снял очки. А потом сказал, что мой дневник ему нужен для научного доклада. Но я не хочу отдавать дневник, ведь в нем не только история моей жизни, но и история смерти Вениамина Брускова, а с этим нельзя шутить! Поэтому я схитрил и стал вклеивать чистые страницы. Пока это держится в тайне.

Неделю назад доктор принес мне потрепанную книгу. Попросил прочитать и высказать свое мнение. Книга называется «Над кукушкиным гнездом», а автора зовут Кизи. Нет, Кен Кизи. И я прочитал за два дня. А когда закончил, то у меня разболелась голова, да так сильно, что теперь мне снова назначили какие-то уколы. А Он меня спросил: «Что ты понял?». Я сказал правду, тогда мне снова назначили серию ЭСТ, а доктор отобрал книгу и стал называть меня «мак-мерфи». Но об этом позже, а сейчас – о Лизе.

С Лизой мы сразу подружились, как только меня привезли в детский дом после смерти мамы. Все хотели меня обидеть, а Лиза – нет. Возможно, потому, что у нее были парализованы ноги, и она передвигалась на взрослой коляске. Когда мы были вдвоем, другие дети старались к нам не подходить и не трогать. Так я и подружился с Лизой. После завтрака я катал ее по осеннему парку и собирал те листья, на которые она указывала. Затем мы вместе делали из них букеты, а некоторые сушили для закладок в учебники.

Однажды Лиза попросила меня приспустить штаны и трусы и показать писю. Я показал, а она подъехала на коляске вплотную, взяла ее в руку и стала дергать, а потом… Потом… Она поцеловала меня в писю. И — все!
- Теперь и ты должен посмотреть на меня без трусиков и поцеловать ее! – Она стянула свои колготки и трусики до колена, но я ничего не увидел. Писи у Лизы не было!
Лиза устало улыбнулась и потребовала, чтобы я раздвинул ее коленки побольше, и я подчинился.
- Теперь видишь? – Спросила она.
- Нет, не вижу, — сказал я и сдвинул ее коленки обратно. – Там ничего нет.
- Раздвинь еще раз и поцелуй, тогда все и увидишь, — почти крикнула Лиза.
Я испугался и раздвинул ноги так сильно, что, кажется, надорвал ей кожу. Я испугался и заплакал, а Лиза застонала, схватила меня двумя руками за голову и прошептала: «Целуй»! И я в темноте поцеловал то место, где ничего не было. Мне было страшно и покойно. Тогда я понял, что такое смерть.

А следующим летом «хулиганы над Лизой надругались и задушили», как объяснила нам воспитательница. Этого я не видел, но поверил Людмиле Степановне, потому что и Лизу я больше никогда не видел. И она ушла, но часто приходила ко мне во снах и целовала меня своей пустотой. Благодаря ей, я свыкся с мыслью, что в жизни есть смерть, которая однажды и меня… поцелует своей Пустотой.

Все, начался обход.