Владимир Павлов : Голодные стены (Продолжение)

Стало темнеть. Стремительно проносившиеся облака принимали форму знакомых предметов и тут же меняли очертания, представляясь чем-то необычным, сказочным. Внезапно на заросшей тропинке показалась она. Он радостно поднялся ей навстречу.
– Я прошу простить, что заставила себя так долго ждать, – сказала она, встречаясь с ним глазами, и на ее красивом, строгом лице на миг просияла радостная улыбка.
– Такую девушку можно ждать всю жизнь, – улыбнулся он в ответ и тут же испугался смелости своих слов.
В ее оживленной улыбке, в глазах, вспыхивавших огнем интереса, в нетерпеливой истоме тела выражался избыток жизненной энергии, всегда волновавший его, когда он ее видел. Она что-то говорила, а он не понимал смысла слов и лишь кивал, не переставая на нее смотреть. Под ее черной, плотно прилегавшей кофточкой красиво выдавалась грудь сильной молодой девушки. Переход от узкой талии к бедрам, в сидячем положении натягивавшим до треска синтепоновую юбку, сводил его с ума.
– Приезжает эта француженка, – вставая и оправляя смявшуюся юбку, заканчивала она историю про одну ночлежку, где директором была ее знакомая. – А Марьяна нарядила всех медсестер в лохмотья и сказала, чтобы больше жаловались на бедность. Выходит к француженке Наташа, молодая, красивая медсестра, и начинает на ломаном английском говорить, как они нуждаются, помогая незнанию языка жестами, а из-под старого рваного пальто у нее торчит норковая шуба. Француженка смотрит на эту шубу, на ее пальцы в золотых перстнях, и молчит с таким видом, как будто у нее хотят украсть миллион. В итоге она сказала, что даст деньги, если не найдет беднее. Нашла.
Убрав с ее волос маленький красный листик, он неожиданно поцеловал ее в губы, и руки его скользнули ниже.
– Не надо, прошу тебя, – сказала она, опомнившись. Потом взяла его за руку и прибавила твердо:
– Пойдем. Надо возвращаться.
Они шли в темноту неподвижного леса, словно таившего в себе что-то жуткое. От страшной высоты черных верхушек кружилась голова. Вглядываясь в уходящие все дальше и дальше ввысь звезды, казалось, что вот-вот, поймешь какую-то тайну мироздания, увидишь прошлое и будущее, соединенные вместе, но перед самым этим моментом, на границе блаженства, наступало вдруг опустошение, и душа скатывалась в бездну тоски, а перед глазами была только холодная и бессмысленная красота ночи.
Пересиливая склеившее челюсти напряжение, Иванов выговорил:
– Не уезжай, пожалуйста…
Она стиснула его руку:
– Я не могу. Давай помолчим, прошу…
В лунном свете пожухшие травы под ногами казались живыми. Он повторил:
– Не уезжай…
Она отпустила его руку и, пройдя под ветви кривой березы, прислонилась к стволу.
– Иди ко мне!
Он стал неловко снимать с нее колготки, и она поспешно помогала ему. При виде ее тугих бедер у него потемнело в глазах. Грубым движением он развернул ее к дереву, сжал ладонями ее крепкий живот и сделал страшный толчок. Потом еще и еще, повторяя это движение с животной ненасытностью.
Через полчаса они шли по тропинке домой, изредка заговаривая о постороннем и стараясь не встречаться взглядами, словно стыдясь переполнявшей их нежности.

С этого вечера для них началась новая жизнь. Днем все было по-прежнему: он занимался делами – вкладами, инвестициями, акциями, арендой, она ухаживала за полусумасшедшей сестрой и решала разные вопросы по «Ночлежке». Ночью они забывали о существовании больной и отдавались своей страсти. Каждый боялся себе признаться в том, что им мешает этот живой труп, давно переставший походить на человека.
– Он живет внизу, там, – говорил скелет, обтянутый кожей. – Он сосет с меня все соки! Вы все с ним в сговоре!!
– Кто живет, Соня, кто? – спрашивала Аня, стараясь быть ласковой. – Милая, успокойся, все это существует лишь в твоей фантазии.
– Честно?
– Честно-честно! Выпей таблеточку…
Иванову становилось не по себе от этих разговоров. Спеша поскорее закончить ремонт, он приказал поменять перекрытия в тайном подвале, оставив его замурованным и не сделав перезахоронения. Соня не могла знать о могиле. Но ведь больные всегда чего-то такого боятся, успокаивал он себя, когда на него находили минуты слабости и врожденный скепсис изменял ему.
Однажды, поздно ночью, они говорили о Соне, споря, нужно ли ей лечение в клинике; он был против. Точно оправдываясь, он сказал, что давно не любит ее, а испытывает к ней лишь сильную жалость, и что даже, когда он сделал ей предложение, это было, скорее, мимолетное увлечение, нежели серьезное чувство. Соня нечаянно подслушала это, вбежала в комнату и от отчаяния не могла выговорить ни одного слова, и только порывалась выйти, но потом останавливалась, будто привязанная.
– Она не открывает мне дверь, молчит! – сказала утром испуганная Аня, сдерживая слезы. – Ей нужен врач, ей нужна квалифицированная медицинская помощь…
– Хорошо, – согласился он, мучимый нехорошим предчувствием. – Я сейчас возьму запасной ключ, и мы отвезем ее в больницу.
Когда они вошли, там никого не было. Аня бросилась на поиски, бегая по всему дому, а потом выбежала на улицу, крича: «Соня! Вернись! Вернись!» Он медленно прошел в угол комнаты и открыл старый платяной шкаф, где висело так и не пригодившееся свадебное платье. Оттуда вывалился труп Сони, одетый в это платье. В ее руке была записка: «Желаю вам всего хорошего, совет да любовь!» Подняв на кровать легкое, как перышко, иссохшее тело, он поцеловал ее в лоб и вышел. Аня плакала, на похоронах с ней случился обморок, а он тупо молчал, будто его оглушили по голове чем-то тяжелым, и сжимал в руке ее фотографию для памятника. На следующий день, войдя в ее пустую комнату и заметив на столе недочитанную книгу со смешной самодельной закладкой, он только тогда осознал, что Сони больше не будет, и зарыдал беззвучно, трясясь всем телом.