Чхеидзе Заза : Последняя песня Чермена (окончание)

Легенда ли это, правда ли-кто скажет теперь, кто знает? Мурцухуз точто знал: правда! Это правда!
Как сейчас, перед ним лежал бритоголовый лопоухий старик с посеревшим, бескровным лицом, страдающий усыханием конечностей. Врачи называют эту болезнь правосторонним параличем. Как ни называй, а схватила она почему-то Чермена. Какого чонгуриста! Да что рассуждать да вспоминать там: от прежнего Чермена ничего не осталось...
Совсем другой человек, будто кто подменил его- недвижимый, бессловесный.
Живой труп, а не человек.
Крупное тело как-то сжалось, уменьшилось, стало неуклюжим. А лицо... У Мурцухуза не хватало духа задержать на этом лице взгляд. Хотя оно было обезображено тогда, но ни отвращения, не страха не вызывало. Рот перекошен, губы плотно сомкнуты в кривой гримасе. Нос косистый, острый, будто совсем без ноздрей. Глаза под густыми иссиня-пепельными бровями крепко, словно навечно зажмурены. Глубокие складки на переносице... На белой, чистой коже груди невпопад набиты партаки: синий солнечный закат, шхуна с ветром в парусах, пантера и надпись вечная- « Маруся », две ладони и крестик, подкова и карты четырех мастей. Мурцухузу почему-то так близки все эти знаки. Сердит был Чермен, словно гневался на себя, что не смог ничего сыграть. Лишь борода, широкая, как лопата, печальная его борода была прежняя: добрая, ласковая, радостная.
В котедже царил печальный полумрак. Казалось, все здесь наполнено страданиями — самого умирающего и подвыпивших, любящих близких, провожавших Чермена в таинственный «путь всея земли», который ему вскоре надлежало пройти.. Вдруг борода едва уловимо колыхнулась, чуть-чуть шевельнулись губы. Мурцухуз смотревший в потолок рассеянным, отсутствующим взглядом растерянно огляделся по сторонам. Любовница Чермена, корячка Лена- столько дней и ночей ухаживавшая за ним- так притомилась, что уснула сидя. Одетый в джинсовый комбинезон японец с грустным лицом качал головой в полусне. Кто он ему, Чермену?
При свете нескольких свечей, лицо старика казалось изжелто- бледным. Губы, будто высушила их жажда, потрескались. На груди лежала левая рука, пальцы едва-едва подрагивали. Не спал Чермен, очнулся от сна или забытья.
Вздрогнув, словно ее кто толкнул , Лена подняла голову . Почмокала сочно губами, будто пробуя на вкус шарик Мурцухуза и заснула опять. Мурцухуз потянулся к столу, взял с него варенье с катышем гашиша. Привычным, ловким движением он подсунул ладонь под затылок Чермена, приблизил к его рту мельхиоровую ложку. Однако отхватив варенье старик не разжал плотно сомнутых губ, только скрипнул зубами. Мурцухуз с усилием вынул ложку, положил ее обратно на стол и вздохнул.
Через несколько минут Чермен согнул левую руку в локте и поднял ее. Пальцы пришли в движение: ладонь то раскрывалась, то вновь сжималась в кулак. Все быстрее, все энергичнее, словно она плясала в каком-то причудливом странном танце.
Весь в напряжении, весь в ожидании и надежде, Мурцухуз уставился на старика. Лицо у него по- прежнему было хмуро и гневно, брови почти слились воедино на переносице. Тело было по прежнему недвижимо, и только пальцы левой руки не скованные параличом двигались беспрестанно : порхали, ликовали, восторгались возможностью жить.
- Ох горемычный, - простонала Лена,- Ох! Даже пред ангелом Микел-Габриэлом...- всхлипнула безутешно картавым голосом. – Мурцо, подай ему чонгур! - точно осенило корячку.
Много лет она сражалась с Черменом из-за его приверженности к кутежам с залетными блатными, пения для них, ссорилась с ним, пилила его из за чонгури-разлучницы. Этим инструментом он разливал вокруг себя веселость, - и очарованный ум и восторженную душу собеседников уносил в вихре прелесных частушек-шаири и счастливых острот. Но увы! Он отходит! . Теперь она сердцем почуяла последнее его желание и спешила выполнить его.
Как у Чермена в руках оказалось тутовое чонгури Мурцухуз не заметил. И теперь, когда парализованная его рука настойчиво мертвой петлей тянула судорожно упиравшегося музыканта к могиле, в иной мир, его засохшая ладонь, творила живую музыку, продолжала творить чудо. Перескочили пальцы несколько ладов по шелковым нитям к мингрельской песне « Чким чонгур», игриво прошлись, пропорхали пшав-тушинскую «Ах ты лев, убитый львом», взобрались по перешейку чонгури наверх. Извлекли несколько звуков из мохевского «Величания», затронули, наиграли «Сулико», вновь спустились и перешли к абхазскому «Азамату»...
Нижняя струна. Средняя струна и вновь верхняя струна. Три пальца слегка согнулись и, словно внезапно столкнувшись, замерли на мгновение, подрагивая мелко-мелко. Пальцы опять выпрямились и устремились на простор под звуки глубоких вздохов присутствующих гостей, их полные слез глаза, их полуоткрытые рты. Они уже выпили всю «Пейсаховку», «Метаксу», перейдя на камертон ночи- упаковку «Баварского» и шнапс .
Молниеносные переходы, гибкая манера, виртуозная игра «Мурки». « Нет, никогда не достигнуть такого мастерства, - размышлял лихорадочно Мурцухуз.- Пять пальцев умножить на три струны, а потом на четырнадцать ладов. К тому же ни одно движение не повторяется, ни одно! Неправдоподобно ведь это, невозможно, немыслимо! Тысячи ритмов одной «Мурки»! Не подающиеся никакому подсчету, не выразимые никакими словами и цифрами краски, оттенки, ньюансы мелодии...И не разрозненная, а единая, цельная, -хоть топором руби, не разрубишь, ничего не отсечешь, -нет лишнего! Величественная, прекрасная! Звуки лились сквозь открытую дубовую дверь в сад со множеством цветов и кустов. Кошка притаилась на перилах. Мелодия. Мурка.
Даже истерические всхлипы Лены и жены японца, слились в приятный аккомпанемент второго плана! Носились, летали по струнам пальцы, будто мчался, по привольной имеретинской степи сказочный серебрянный Ариэл. Скакун неутомимый.
Звуки, музыка еще жили, еще трепетали в Чермене, хотя сам он их уже не слышал и лишь играл, играл в бессознательном, беспамятном состоянии. Потому что сам он был музыкой и вдохновением. Это было последнее воззвание.