евгений борзенков : Цыганская магия

Уже потом, оттаивая от злоключений и анализируя последствия котастрофы, Ищенко пришёл к выводу, что всё началось в тот злополучный миг, когда к нему на остановке подошёл замызганный цыганчонок и сказал, ковыряясь в носу: «Чуешь, Кирилло, щось у мене хуйчiк болить, - давай я тебе трошкi поiбу?»

Ищенко возмущённо хлопнул в ладоши и сказал «Кыш!», но что было поделать с вороньём; чёрная стая медленными кругами оседала с неба, и от шороха их крыльев остывал в груди неприятный тяжёлый осадок. Они, эти птицы, почти касались крыльями поголовья безропотного стада людей, ждущих автобус.

Набрякшие от утренней росы, пассажиры отворачивали от Ищенко жёлтые кляксы лиц и чесали носы, пряча гнусные улыбки, а он чуял неладное, - он чуял как чья-то твёрдая рука вытягивает его почки через задний проход.

Плохих всегда больше, он это знал с детства; стоя в очереди за гуманитаркой, он от нечего делать подсчитывал, сколько раз в жизни приходилось топтать свою песню, и петь чужие, сколько раз, - о боже, за что…

Мимо очереди по килидору проходили новые чекисты из батальёна «Восток». Возле Ищенко они остановились и окинули его сверху вниз дулами автоматов.

- Стоишь? – Грозно поинтересовались ребята.

- Да. - Ищенко поклонился, пряча глаза.

- Зачем?

- У меня мааать… - С каждым ответом Ищенко становился меньше ростом, - мать моя…

- А какой ты по очереди?

- Одна тысяча пятисотый.

- Хочешь стать двухсотым? Мы поможем тебе.

- Помилуйте, хлопцы… мне и сорока ещё нету… лучше трёхсотым. - Ищенко по-собачьи заглянул каждому из них в глаза, снизу вверх.

- Да чо ты боишься? Двухсотым быстрее, наверочку.

- Хлопцы… можно я на колiна встану?

- Так! прекрати паясничать! Пошли с нами.

Они двинулись вдоль очереди, Ищенко понуро поплёлся за ними, хромая на обе ноги. Один из ополченцев с каштановой бородкой в стиле «кадыр» звучно воскликнул:

- А ну! Кто тут двухсотый? Быстро, блять. – И передёрнул затвор автомата. В очереди прекратили дышать. Был слышен только бешенный стук нескольких сотен сердец. Все окаменели строго в профиль, не смея ожить и пошевелить хоть взглядом. Тут из толпы выползла вверх костистая восковая рука.

- Ты? Выйти из строя! – Из строя выдавился дохлый от ужаса двухсотый.

- Становись туда, - «кадыр» указал Ищенко дулом. Тот встал на место двухсотого, бормоча молитвы, смешанные из трёх языков – русского, украинского и русско-украинского. Он с облегчением проводил взглядом своих новых друзей и почти не поморщился, когда за ними закрылась дверь и сразу же теленькнуло короткое автоматное тра-та-та.

Как жизнь скучна бес приключений.

Подходя к подъезду, он поздоровался с Ильиничной. Эта старуха была старой, когда он ещё ходил в школу. Она мало кого узнавала, но кивнула ему на всякий случай.

Поднимаясь по лестнице, Ищенко всё размышлял над морщинами Ильиничны; седой пучок на трясущейся головке, роговые очки в пол-лица, усы над верхней губой, сухие коленки, обтянутые войлочными репетузами – эге-ге, сказал себе Ищенко, и когда уже подходил к двери, заметил, что в штанах возмутительно вспенилось, да так, что это стало заметно.

- Мамо! Я прыйшов! – громко сказал он и швырнул в угол гуманитарную подачку. Пройдясь по квартире, Ищенко понял, что покой сегодня ему не светит. Нарастало возбуждение, в воздухе пахло женщиной, в мире было много женщин и очень хотелось ебаться. Желание усиливалось с каждой секундой. Ищенко прошёл в туалет, освободил пенис и стал его энергично шлифовать безоружной рукой. «Как хорошо, что господь снабдил нас, мужчин, этим чудесным клапаном, - подумал он, - иначе сколько бед, сколько сорванных судеб…» Вначале он смотрел на себя в зеркало, потом перевёл взгляд на полочку с шампунями.

Прошло пятнадцать минут, но покращення не наступало. Тогда он вспомнил о матери.

Мамо, подумал он.

Гарпына Леонидовна находилась в своей спальне под капельницей. В спёртом воздухе комнаты парили над мамой дУхи и мухи, и если бы не бессмысленный стеклянный взгляд в потолок, хранящий тусклую искру, то высохшую мумию можно было смело придать земле. После инсульта она лежала здесь уже пятнадцать лет и молчала.

- Мамо, цэ я, - сказал он, - подвиньтесь. – Он откинул одеяло. Её руки были ритуально сложены на груди. Жёлтые ноги с поджатыми пальцами удобно расставлены. Ищенко расстегнул штаны и взгромоздился на маму. В её расширенных зрачках появился слабый писк недоумения.

- Ничего, мама, - зашептал он ей в ухо, в то же время направляя в замшелое мамино устье свой деревянный кол, - это ничего…

И погнал. Он отчаянно гнал на маме, будто остервенело грёб на утлой лодке сквозь бушующий шторм к перемоге. В пылу рутинной борьбы посещают разные мысли. О чём можно думать, когда ебёшь мать? Ищенко задумался о войне. «Война, - думал Ищенко, пыхтя, - она, по сути, кровавая безобразная рана, напоминающая женское влагалище. И если на эту рану попадают крупинки личных страстей, как соль, то это вызывает невообразимо гремучий коктейль из наслаждения, стыда и жуткой боли – как будто ебёшь мать. У войны лицо спившейся, больной на голову матери…»

Кровать бессовестно скрипела, соседи сигналили по батарее и заинтересованно приставляли стаканы к стене. Ищенко копытами стучался в небо.

Через час с небольшим, когда с него сошло семь потов, а мама с головой скрылась в продавленной перине, он понял всю безнадёжность борьбы, плюнул и с противным чпоком вытащил прибор из мамы. Стараясь не смотреть на труп, он сел на кровати, задыхаясь от отчаяния и злого желания наконец кончить.

- Який ты став мiцний, Iгорьок, синку… - послышалось сзади, - який мужнiй.

Он испуганно обернулся. Порозовевшие щёки старухи тронуло подобие улыбки, она радостно приподняла руку, не веря в своё чудесное исцеление. Блуждающие глаза мамаши сияли похотью. Ищенко бросился вон из спальни.

Так. Надо что-то делать. Он включил телевизор. Возбуждало буквально всё: он напоминал кипящий чайник с приваренной крышкой, - вот-вот рванёт, и через ноздри пойдёт дым или кровь. Бизнес –класс, в мире животных, новости, в гостях у сказки, лайф-ньюс – за полчаса он мысленно перееб всех зверей, дикторов и ведущих в телевизоре, в сердцах швырнул в него пультом и забегал по квартире. Что делать! Что делать! Бросился на диван и стал дрочить по памяти на всё, что мог наскрести прекрасного в жизни. Добра оказалось немного, тогда он стал дрочить на воображаемые деньги, настенные часы, посуду в шкафу - тоже мимо.

Тогда его взгляд упал на икону В.В. Путина, висящую в сакральном восточном углу в обрамлении венка из бумажных роз, и в голове помутилось от вожделения.

На Путина он настроился всерьёз. Менял руки, ускорялся как спринтер, даже смазал хуй мазью от ожогов. Насолода издевательски маячила где-то на расстоянии протянутой руки, но… но… но…

- Пу-тин! Пу-тин! – Хрипло скандировал он, шуруя двумя руками, но, сбившись на ритме, затянул более удобную волынку: - Ра-си-я! Ра-си-я! Ра-си-я!

Сухо. Даже всесильный Путин оказался бессилен. Пещеристый Пенис Ищенко приобрёл синеватый гематомный отлив и прибавил в весе и росте. На багровой залупе не выступило ни капли вологi. Да и сам спортсмен подустал, теперь он наблюдал в посудном сервантесе своё изломанное отражение и видел издёрганного человека с почерневшим лицом, двумя руками терзающего огромный сизый черен между ног.

Чёрный черен, чёрный черен… што ш ты, сука.

Он подошёл к любимому портрету вплотную.

- Путин хуйло! – с обидой выпалил Ищенко, и добавил, плюнув в богоподобный лик, - казззёл…

Как соломинка перед утопающим, в его мысленном взоре снова всплыла Ильинична.

Ищенко пошёл на кухню, вывалил на пол мусор из ведра, проковырял в нём ножом отверстие сбоку и вставил туда свою воспалённую сливу.

Ильинична все ещё сидела на лавочке. Ищенко вышел, держа перед собой ведро, накрытое крышкой. Он встал перед ней с ведром, не зная как начать.

- Тёть Маш..

- Ась? – бабушка дёрнула головкой и близоруко наставила на него очки.

- Тёть Маш… хотите кабачок? – брякнул он наобум, - он там застрял, нате, берите. – И животом подтолкнул к ней ведро.

Ильинична расслышала. Сняла крышку и окунула нос в ведро. Залезла туда рукой и схватила за кабачок.

- О… - Ищенко застонал и облизал губы, - тяните… тяните ещё… вы его туда-сюда, он там застрял…

- Дык.. а чо это? – Ильинична залезла другой рукой и стала дёргать.

- Шибче… шибче… туда-сюда… уууу-у-у-у… - завыл Ищенко.

- А ножик есть, Игорёк? Дай ножичек, подковырнуть бы… - Для Ищенко это стало последней каплей.

- Пизду себе расковыряй, кобыла старая! – Вне себя заорал он и рыдая убежал в дом.

Он схватил телефон. Тянуть было нельзя.

- Скорая? Скорая! Ско-ра-я! Ско-ра-я! – в горячке он опять стал чеканить слог, но спохватился: - Памагите! Памагите, блять!

- Алллоу… - Бархатно проворковало в трубе, - что случилось? Говорите внятно.

- Куда внятно! Я кончить не могу! – плюясь пеной, орал Ищенко, - меня заколдовали! Я хочу кончить, кончить, понятно вам?!

- Назовите ваш адрес. Вашим диагнозом занимается другая служба. Сейчас мы их наберём. Будьте дома.

Он сидел на полу в колидоре, приложив к писюну пачку замороженных пельменей, когда в дверь позвонили. На пороге возникли две докторши. Их вид воодушевил бы мёртвого. На головах медицинские кокошники, белые халаты были стандартной для этих дел длинны, вполне и без труда позволявшей влажному взору проникнуть в святая святых. Смешные пуговички на грудях девиц едва сдерживали сдобную плотину плоти, бьющую через край.

- Вы больной? – спросили они. – На что жалуетесь? Ах, это… Вам необходима срочная операция, это видно на глаз. Пройдёмте в операционную, немедленно.

- Куда? – Не понял Ищенко.

- В спальню, в спальню, гражданин.

В их руках был саквояж, его разложили на столе и начались приготовления. Появились странные и чуждые мирным обывателям предметы: маски, хлыст, наручники, верёвка, мыло и гуттаперчевый катетер такой развратной формы и цвета, что у Ищенко при взгляде на него непроизвольно сжался сфинктер.

- Это ваша мать? – на кухне мама уже жарила яичницу и что-то мурлыкала себе под нос. - Она сможет ассистировать? Держите свечку, мамаша. А вы, больной, пристегнитесь ремнями. Мы начинаем.

На улице Ильинична услышала странности и подняла голову. В квартире Ищенко было шумно. В жёлтом квадрате окна интенсивной гурьбой клубились тени, в стороны выстреливали конечности, от силы высоких звуков дрожали стёкла, - там кипело что-то настолько живое и грешное, что старушка сокрушённо покачала головой.

- Ад и израиль, -скорбно сказала она, глядя в небытие.

Перед подъездом стояла машина скорой помощи. Кроме красного креста на двери был нанесён фирменный логотип и надпись «Сёстры немилосердия». За рулём скучал пожилой водитель с газетой в руках. При словах старушки он оторвал взгляд от газеты, посмотрел на неё и солидно кивнул.

Но всё заканчивается. И вот, открылась дверь подъезда, сёстры на носилках вынесли Ищенко. Он мотал головой в горячке, из его бреда можно было уловить что-то сбивчивое: «Никогда мы не будем братьями… ни по матери… твоей матери…»

С помощью водителя сёстры небрежно утрамбовали его в машину и с лязгом захлопнули заднюю крышку.

Из окна счастливая мать махала рукой и слала неизвестно кому воздушные поцелуи.

Смерклось.