Владимир Павлов : Roman de la Rose. Глава первая

В шесть утра началась маразматическая жизнь кастрюль. Они то что-то сбивчиво лопотали, то принимались за патетический речитатив. Лариса плавно, чтобы не разбудить мужа, нырнула в одеяло. Управлявшая кухонным оркестром свекровь ввела партию фарфоровых. Если бы еще поспать, день пошел бы по-другому… Но мысль, зацепившись за вчерашнее, разматывалась, как катушка проволоки. Федор опять задержался до сумерек. Не порхали ласковые слова, вернее, порхали, но какие-то оборванные, нахохлившиеся, собирающиеся в чужие края. Стерев резинкой набросок мысли, чтобы не дойти до логического конца, она пунктирным, приподнимающимся на носки, шагом приблизилась к окну. Морозный дьявол протягивал из черноты договоры на тарабарщине. Лариса принялась их подписывать, снимая узким ногтем сахарную стружку. Там, за смутными деревьями, просыпались вечно хотящие зла и вечно его же совершающие силы, чтобы примениться к ней – мерцающей точке боли – и спрессовать под страшным давлением кристалл «Я».
– Юра, подъем! Ира, в садик опоздаем! – это уже говорила из нее ровная энергичная дама, какую все привыкли видеть.
Федор вскакивал сразу, без ухающих и охающих репетиций, разминая свои худые, узловато-крепкие члены по пути в ванную.
– Ласточка, ты не успеешь почистить брюки? – окутал его голос, прежний родной. – А то я вчера, оказывается, куда-то вляпался.
– Хорошо, – сказала она, отворачиваясь. Неприятно было видеть в который раз в муже свое отсутствие.
Федор, когда ему было надо, прекрасно справлялся с ролью ласкового демона. Он приблизил свое лицо блаженного Скарамуша и наслюнявил ей щеку.
– Где же учебник? – плавал по комнатам сын, балансируя руками в упругом полумраке. – Ира, ты не сожгла его на пикнике с подругами? Там не было Бруно и Жанны, клянусь, это же химия…

Юра, вследствие кромешных чтений с фонариком, никак не мог избавиться по утрам от тошнотворной легкости в голове, так что в очередном вираже едва не сбил гладильную доску. Лариса решилась на подвиг и отправилась на кухню.

Свекровь даже не обернулась на ее вежливое покашливание, помешивая ложкой густое варево.
– Ольга Петровна, вы не знаете, где Юрина химия? – выдохнула Лариса.
Вместо ответа из широкого пятнистого халата выплеснулась правая рука с разящим воздух указательным перстом, нацеленным в сторону окна.
– Но тут его нет… – скорее подумала, чем сказала Лариса.
Ольга Петровна с видом прерванного таинства отлепилась от плиты, давно заменявшей ей мужа. Ее широко расставленные глаза стали безумны. Они плыли по бокам лица, как две хищные рыбы.
– Мам, ты нашла учебник? – предотвратил Супрему доносившийся из коридора Юра.
– К порядку детей надо приучать, – сдержавшись, процедила свекровь и тут же вернулась к камланию над борщом. – Учебник на окне, – добавила она едва слышно.
Не дыша и стараясь быть плавной, как снежинка, Лариса взяла на подоконнике причину мучений и выскользнула из кухни.

Ира уже натянула колготки и приготовилась к процедуре плетения кос. В последнее время рассеянные руки матери сильней, чем нужно, направляли ее скользкие каштановые пряди.
– Дети, Федор, кушать! – раздался из кухни набатный призыв.
Ира, недозастегнув влажноватое после стирки платье, побежала наперегонки с Юрой марафон лучших кусков.
Лариса бескостно погрузилась в ветхое кресло клопиного цвета, достала из сумочки пряник и стала без аппетита его грызть. Вместе с Юриным учебником она машинально захватила какую-то желтушную тетрадочку и куда-то ее положила, и теперь пыталась восстановить выпавшие кадры. Мысль, начинаясь с коридора, уводила на провинциальные подмостки памяти, где ревность репетировала бутафорское самоубийство. Когда Ира с манными усиками вытолкнула ее из полусна звонким лепетанием, она вдруг вспомнила, что это была за тетрадь. Надо было срочно, срочно убегать, пока свекровь…
– Мама, ну, куда ты так торопишься, мне же больно! – плаксиво запищала Ира.
Сапожки, как назло, не лезли на ее распухшие от двух пар шерстяных носков ступни, и Лариса в спешке передавила ей лодыжку.
– Вы долго изволите трапезничать, моя милая, – сорвалась она с вершины самообладания.

Ольга Петровна уже надвигалась, распирая своими мужскими плечами узенький коридорчик, ставший еще уже после того, как золотые руки ее сына одели его ассиметричными рядами плитки, толщина коей не достигала и десятой толщины клея.
– Лариса, где мой кулинарный блокнот?! – прибавляла децибеллы свекровь.
Ее щеки трепыхались, как старые паруса на ветру. Кусок сопли, страшно похожий на извилину, вывалился из крупного носа. Началась чихательная канонада. Это дало Ларисе возможность спастись. Схватив дочурку, она выскользнула на лестницу.
– Мам, а там есть письмо от Чипполино? – спохватилась Ира, когда они миновали почтовые ящики.
– Посмотри, дорогая, – заставила себя улыбнуться Лариса. – Только быстрее, а то мы опоздаем.
Спустя мгновение раздался радостный крик. Ира, егозливо подпрыгивая, спускалась с картонкой в руке. Серый прямоугольник содержал послание, написанное крупными печатными буквами. Она догадывалась, что у корреспондента были знакомые ласковые руки, но это ничуть не снижало восторга от переписки.

Чечевица галактики уже обволакивалась синей плеромой. Начинавшиеся на соседней улице фонари мерцающими нотами накладывались на нотный стан проводов, выстраивая глухонемое тутти. Ира жаловалась на воспитательницу, что она забирает у них на обеде булочки для своей собаки – в тональности, и рассказывала, ах, какой одному мальчику купили арбалетик – не в тональности душевного гула матери. Так они двигались в круговом вращении, две тени на асфальте, сливаясь и опять расслаиваясь.

Школа, где работала Лариса, отделялась от ее дома лишь узеньким переулком, что позволяло ей выходить за полчаса до начала рабочего времени и успевать отводить дочь в сад. Прищурившись на часы, она удовлетворенно вздохнула: ее маршрут не выпадал из вселенной циферблата. В устах старичка-вахтера гнездилось ядовитое известие: Мария Петровна, учитель рисования, похожая на фигуру одного из сотворенных ею супрематических шедевров, заболела. Ларисе, как завучу по воспитательной работе, пришлось вести за больную четыре урока. Чтобы не задевать обожженное восприятие, она вообразила детей аппликацией треугольничков, кружков и квадратиков. Кабинет озарился матовым хирургическим светом. Созданьица с обнуленными чертами чешуекрыло зашелестели альбомами.
– Сегодня мы будем рисовать человека, – размеренно-отчетливым голосом объявила другая Лариса, всегда заботливая и справедливая.
– Маму? – спросила сидевшая на первой парте девочка.
– Ну, не обязательно. Можно папу, бабушку, друга.
– А можно собаку? – поинтересовался веснушчатый дебошир Севочка. – Мою собаку зовут Человек.

Дисциплина потонула в общем хохоте, пришлось влепить пару двоек, чтобы водворить тишину.
Стрекоча карандашом по куску ватмана, Лариса пыталась по памяти воссоздать лицо своей первой, платонической, любви, но челюсть невольно подрезалась, лоб выпирал, надбровья скатывались Федоровым валиком. Для нее все люди были расплодившимися клетками одного суперсущества. Разумеется, она понимала, насколько не соответствует муж навязанному ему идеалу, но замешанный на секрециях души клей был слишком силен, и разъять их, не повредив последний, не представлялось возможным. Обычно женщины, окинув Федора взглядом, вычеркивали его из памяти. В ее же эйдетическом блокнотике он был прописан на каждой страничке. «Федором» назывались недавно открытые континенты ее чувств. «Федор» присутствовал на диаграмме психического здоровья, причем в его честь были поименованы и семитысячники, и глубочайшие океанские впадины. «Федор» был ледокол, достигавший обоих полюсов ее внутреннего мирка.

С растерзанным видом она вошла в учительскую. Там дотлевала новость – приезд в город известного писателя Семакова, обещавшего провести встречу в школе. Практически лишенное ширины лицо математички Ховриной, склеенное из двух цыганистых профилей, равнодушно улыбнулось, остальные просто поздоровались. Лариса кинула в мясорубку разговора пару уместно-ненужных вопросов, в растерянности сбив со стола паку контрольных по алгебре. Такое мог стерпеть только непобедимо спокойный человек, как Ховрина (редкий случай, когда безразличие успешно заменяет любовь к людям), которая без тени раздражения кинулась собирать разлетевшиеся листочки, поспев к последовавшему извинению.
Макаровна, вылепленная из цельного куска здоровья, никак не укладывалась в узкие рамки моды, потому пропагандировала псевдорусский стиль с кумачовыми блузками и необъятными юбками в пол, похожими на дорические колонны. Ее предмет – отечественная история – оправлял эту буффонаду в логическую рамку. Нырнув своей крупной головой с мелкими чертами в холодильник, стоявший у входа, она распахнула дверь неосторожным движением избыточных бедер. За дверью кто-то испуганно прошмыгнул.
– Интересно, что он забыл в нашей глуши, – зевнула Макаровна, прикрывая ладонью глаза вместо рта. – Я бы на его месте валялась на диване или по Европе разъезжала.
– А он навалил на Европу и разъезжает по диванам, – спошлила Ховрина.
Этот бурый каламбурчик вызвал взрыв ненатурального веселья. Лариса тщилась защекотать смехом свою тоску, остальные, наверное, просто разминали диафрагмы.

Кто-то отменил все согласные, и дети на перемене издавали зоологические звуки. Лариса продиралась сквозь живые заросли коридора. Ее давила глыба предстоящего утренника – гора из пемзы и мыла, где она с кружковцами кукольного театра показывала свой спектакль «Роман о Розе», третирующий сюжет аллегорической поэмы французских трубадуров XIII века.
Все были в сборе на сцене актового зала. Гудели. Стирая резцы в ухмылке, Ваня, розовощекий полуфабрикат пионерии, передразнивал одноклассницу. С этим Аня, отличавшаяся особой уязвимостью в отношении своего тощенького голоса, мириться не собиралась и преследовала его по бутафорскому Раю.
После сцены, где Поэт влюбляется в отражение Розы, толстоватый для этой роли Ваня порвал Изгородь Пороков и преждевременно пал в Стигийское болото. В который раз у Ларисы схлынуло в предчувствии провала.

Степанида Аркадьевна, завуч по учебной работе, важно внесла на бледном подносе лица тухлые селедочные глазки. Ее разум давно пропал без вести, но хитростью она обеспечила себя по гроб.
– Лариса Анатольевна, пойдемте на пару словечек в кабинет, – сказала она как-то мимо интонации.
Лариса никогда не могла противиться щупальцам ее воли и безропотно плелась сзади, словно зацепленная незримым гарпуном. Кто-то постоянно менял масштаб реальности: этаж то неимоверно растягивался, то сжимался до двух шагов.
В кабинете необъяснимо пахло разлагающимся мясом, хотя было довольно чисто. Возможно, запах имел источником какое-то внутреннее нездоровье хозяйки. Новенькая этажерка сбоку от окна гордо помещала пустоту на всех своих пяти полках, зато стол немо вопил под зиккуратами папок и бумаг. Диагонально к столу разлеглось старое зеленое кресло, похожее на лягушечью пасть. Степанида Аркадьевна непостижимо втиснулась между припертым к стене стулом и краем стола, и, разделив живот, как податливо тесто, села.
– Присядьте… – вдруг смутилась она. – Понимаете, такое дело… Спектакль надо отменить.
– То есть как? – Лариса почувствовала, как кресло под ней проседает. – Почему?
– Готовьте новый, – последовало без объяснений.
Каждый оттеночек пренебрежения, проступавший в лице Степаниды Аркадьевны, все гуще и гуще замешивал палитру безумной картины. Допив Ларису до дна, завуч по учебной работе погрузилась в свои ведомости с видом глубоко разочарованного человека.
– Вы не можете хотя бы выслушать текст? – произнесла Лариса дрожащим детским голосом. – Что вас не устраивает… Я принесу сейчас, сбегаю в актовый…
– Ну…читайте, – кратко кивнула, как экзаменатор, Степанида Аркадьевна, и тут же вернулась к бумагам.
Ларисе казалось, что она бежит эстафету сбывшихся кошмаров. Как отрепетировать за три дня новый спектакль? Нет, после такого провала она уйдет с работы. Это будет катаклизм, равный по разрушительности грядущему объяснению с мужем. Сейчас, сейчас, еще коридор, еще лестница… Подождите, Степанида Аркадьевна!

– А где тут слова «обнимались и всю ночь целовались»? – прозвучала, наконец, Степанида Аркадьевна из глубокого полураспада. По мере продвижения пьесы к концу бровь на ее плоском лице выгибалась до пределов прочности.
– Ну, вы же видите, что их нет, – сдержала торжество Лариса.
– Может, они есть в каких-то других спектаклях? – неуверенно высунулось жало.
– У меня тема любви затрагивается только здесь.
– Ладно, ставьте, – вернулась к своему ледяному тону завуч.

Лариса знала, чья тень стоит за атакой нежити. Чьи миндалевидные черные глаза простреливали ее со всех сторон, даже с тех, которые она в себе и не знала. Стоило ее сонной душе блаженно оцепенеть, воспользовавшись передышкой, в коллективе появлялся новый гонитель. Эти люди словно ощущали в ней принадлежность к чему-то им непонятному. Лариса и сама чувствовала свою обособленность, и, как не пыталась усредниться и мимикрировать, сам состав мыслящего вещества, иноразумного и паралогичного, изменить не могла.

Музыкальная школа, где работал Федор, ремонтировала свое здание и временно арендовала несколько кабинетов в их школе. Все это время, вот уже месяц, Лариса возвращалась домой с мужем. Хлопья сумерек налипали на цифры отчета, ускоренно маршировавшие в надежде поспеть к окончанию Федоровых занятий. Оседлав свободную минутку, она достала скудное содержимое туеска с обедом, но тут кто-то резко распахнул дверь, и пальцы невольно разжались. Бутерброд, сделав мертвую петлю, упал по всем правилам, маслом вниз. В кабинет бесцеремонно ввалилась Макаровна и выстрелила в лоб:
– У тебя мужа уводят, а ты сидишь!
Лариса спрятала взгляд в ладонь, мертвым зверьком опрокинувшуюся на столе. Линии судьбы, жизни и ума замыкались кругами ада. Ладонь стала долиной теней. Она с трудом проплыла глазами обморочный мрак кабинета.
– Посмотри, подумаешь, еще, что вру… – добивала контрольным Макаровна.

Она была без жирка, без прыщей, без перхоти, наверное, без насекомых (Лариса пыталась понять, что же в ней такого, чего нет в каждой второй). С пространством вдруг произошел фокус, как в перевернутой трубе, и на другом конце трубы две крошечные фигурки, держась за руки, убегали от нее.
Теперь или никогда надо изгнать суккубов и умертвить мирок-паразит на стволе их семьи, теперь или никогда… Однако миг решимости растворился в обволакивающем тумане, она не была уверена, что муж действительно марионеточно дергается за веревочки костлявой рукой этой девчонки, а не просто демонстрирует бицепсы своего обаяния.

Улицы заполнились тьмой. По тропинке, задушенной прелой листвой, они шагали вровень, умудряясь не касаться друг друга. Федор посылал апокалипсические клубы дыма в сухую гортань. Ее высоко поднятая голова, задыхающаяся в колодке ветра, исходила черными слезами. Чернильные пятна на щеках складывались в одноактные пьесы с бесконечным финалом, но все они начинались одинаково: что это за ученица? Дыхание загнанной лисицы выцеживало весь кислород двора и не насыщало легкие.

Дома произошло чудо. Лариса обратилась к свекрови с просьбой переключить телевизор с кулинарной передачи на фильм «Планета Кутуш», о чем вымаливали дети, особенно Юра. Почесав фасолину гулкого черепа, она позволила. Лариса с облегчением погрузилась в экран. За окном тесной кухни виден кусочек неба с вписанным в него голубым прозрачным шаром диаметра не меньше солнечного. Главные герои, стерилизованная от порока девочка и столь же кристальный мальчик, обсуждают опасность изменения приливов, связанную с приближением неизвестной планеты. В окрестностях невзрачного капиталистического городка начинают появляться искореженные человеческие существа – пораженные «болезнью кутуш» (этот звук при ходьбе издают серые кожные наросты на лице и шее). Родители, важные партийные функционеры, уехали на срочное совещание, и брат с сестрой вволю лакомятся бисквитами и печеньем. Раздается звонок в дверь. Аннэт не хочет открывать, но дерзкий Пелле спешит доказать свою мужественность и отпирает, не посмотрев в глазок. На пороге стоит существо со сморщенным мешком вместо лица. Дети с визгом убегают, не успев захлопнуть дверь. Нечто рыскает по квартире, дважды проходит под потолочной нишей, где затаились беглецы (потрясающая сцена), наконец, каким-то зверским чутьем улавливает запах человечины и подвигает табуретку к тайнику. Аннэт не выдерживает и выскакивает, падая прямо в лапы изверга. Пелле обрушивается с колотушкой на голову обидчика сестры. Происходит чудесная метаморфоза: хищник превращается в жертву. Он не собирался причинять им вреда, его хотели убить провокаторы из толпы, он всего лишь искал прибежище. Да, это «кутуш» превратила его в урода, но разве это преступление, причина для изоляции и уничтожения? Самоотверженные герои, рискуя сладостями и головами родителей, прячут изгоя в нише своей комнаты. Постепенно авантюра обрастает новыми участниками, в тайну посвящены все друзья и подруги. Конечно, не обходится и без Иуды. Финал, как того и ждет зритель, маэстозный. Оказывается, планета Кутуш – это Земля в будущем, а пораженные загадочной болезнью – представители ее человечества. Они вернулись в наше время, чтобы предотвратить нехороший вариант развития событий – самих себя. Удается им это изменением сознания детей, с которыми они проводят философские беседы и мудрые игры. В конце посланники будущего тают в воздухе, как миражи, вместе со своей планетой.

Дети, наконец, уснули. Дверь спальни, обведенная зеленоватой полоской света, казалась люком звездолета. Муж сидел перед зеркалом шкафа, разложив на коленях брюки, которые Лариса не успела почистить, и артистично орудовал карликовой щеточкой. Она испустила глубокий вздох, надеясь вернуться в поле его зрения.
– Вторичный фильм, – бросил Федор через плечо, погладив небритую чеширскую улыбку. – Звонил сегодня брат, рассказывал, как у него в цехе побывали корреспонденты «Правды». Ты можешь вообразить, станок треснул, а эти стахановцы как были с распяленными рожами, так и попали на разворот номера!
– Что это за ученица? – вдруг требовательно спросила Лариса. Зрители-деревья в черной зале окна перестали шептаться. Спектакль начался.
– Какая? – прикинулся Федор.
– Такая… черненькая.
– А-а-а, ты про Инну что ли Светлову? – Он глупо улыбнулся, оборачиваясь с огоньком в сером глазу. – Я ей дневник забыл отдать.
Странно, подумала Лариса, с какой легкостью и убедительностью развеял бы он подозрения, если бы ничего не стремился доказать.
– Но ведь у нее не та рука, не та кисть! – в отчаянии воскликнула она. – Чем же она берет смычок?
– Ка-а-ак не та? – лопнул Федор, обдав ее вскипевшей слюной. – Клад-девка, Коган в юбке!.. Да она дальше меня пойдет!..
– Что это за голая андерсеновская музыка, которую нельзя услышать?
– Чтобы услышать музыку, нужны не уши, а слух! – вразрядку выплеснул Федор.
Он оскорбительно-резко отвернулся.
Подушечка ее указательного пальца пунктирно прошлась по любимой ложбинке между птичьим носом и длинной верхней губой. На протяжении стольких экстазов тишины она полировала эту ложбинку, сравнивая ее то с пересохшим Фисоном, то со спасительной траншеей.
Она словно пыталась перекричать эхо. Федор слегка приложился к ее лбу, как прикладываются к покойнику, и провалился в сон. Мучительный сгусток сверхтяжелой пустоты давил на грудь. Всю ночь она перебирала четки ревности. Можно было еще повытягивать струпья беседы утром, но слова были мертвы.