Кичапов : Память

Да где же, где эта фотография… неужели потерялась…

Я торопливо перебираю стопку разношерстных снимков с неотступной мыслью об одном: чем старше я становлюсь, тем ближе кажется мне то далёкое далеко под названием Детство. То ли оттого, что оцениваю прошлое с позиции уже кое-что повидавшего в жизни мужика, то ли потому, что никогда больше не вернутся те мгновенно пролетевшие бездумно-счастливые годы.
Наконец, держу в руках потертый временем черно-белый двойной портрет деда и бабки, ещё вполне молодых…А мне-то, несмышленому мальцу, казались они тогда глубокими стариками.

Дед мой Алексей Иванович, прошедший Отечественную войну с августа сорок первого и до победы над Квантунской армией, в жизни был невзрачным с виду, сухеньким и никогда не унывающим живчиком. Но когда я, шестилетний пацаненок, видел его рядом с моей бабкой, мне никак не верилось в дедово боевое прошлое, потому как его законная супруга Анна Лукьяновна была, что называется, женщиной гвардейского роста и стати. Может эта стать и подтолкнула в свое время молоденького лейтенанта Алешу рискнуть всем своим тогдашним положением и вывезти Аннушку из «мест не столь отдаленных», что в заброшенной богом и людьми глухой тайге Амурской области неподалеку от станции Завитая, где ее семья отбывала ссылку. Страшные времена…, а ведь ухитрился же Алексей устроить ей новые документы, и расписались они прямо там, в Забайкалье. Потом дед быстренько сумел оформить свой перевод на службу по интендантской части на далекий остров Сахалин, но уже вместе с законной молодой женой.

Вскоре началась война. Дед ушел воевать, как и миллионы других мужчин. Аннушка же с двумя детьми осталась ждать его там, в Невельске. Сахалин казался краем земли, да только на поверку, пока дед Алексей глотал фронтовую гарь на дорогах Европы, жизнь сахалинцев, как рассказывала бабушка, беспокоила близость враждебной Японии. Кстати, деду довелось повоевать и с пресловутыми камикадзе.

Уж не знаю, по какой причине, но о войне дед особо вспоминать и рассказывать не любил. Все военные истории я услышал собственно не от него, а в процессе шумных споров деда с соседом Осипом. К тому времени дед с бабушкой перебрались жить на Украину. Дядька Осип тоже воевал, пройдя всю войну, как и мой дед. На этой почве они и сдружились. Теплыми вечерами два ветерана усаживались за столом, накрытым в увитой виноградом садовой беседке, выпить и поговорить. Распалялись два друга, когда речь доходила до тяжелых боев за Ростов-на-Дону. Каждый раз, словно впервые оказывалось, что армия, в составе которой воевал Осип, летом 42-го отступала из Ростова, а вот дед мой наоборот, победно входил в город, но уже зимой того же года. Дед Алексей начинал упрекать соседа в слабости, тот естественно не выдерживал незаслуженной критики, и начиналась знатная перепалка. Звеня медалями и срывая голос до хрипа, старые бойцы начинали извечное противостояние.

Заканчивались эти посиделки почти всегда одинаково: «на шумок» выглядывали хозяюшки и быстренько наводили порядок. Анна Лукьяновна, пользуясь своим превосходством в росте и весе, просто брала захмелевшего муженька под мышку и уносила в дом. Дед, конечно, сперва пытался выказывать недюжинный воинский дух и бросался на женушку врукопашную, да тщетно, чего уж там… Картина, надо сказать, была впечатляющая, и дядька Осип, с сочувствием глядя на уносимого друга, назидательно изрекал: «Негоже с шашкой наголо на танк-то кидаться». Но под строгим взглядом своей супруги тут же затихал, а затем, печально покряхтывая и изрядно покачиваясь, брел восвояси, благо калитка, разделяющая дворы, всегда была предупредительно отворена.
Чаще всего Аннушка уносила отчаянно брыкающегося мужа в «дальнюю» комнату, укладывала на койку и запирала там на ночь, впрочем, не только там… Дом у них был большой, в пять комнат, не считая просторной веранды и летней кухни, так что мест для заточения мужа у нее хватало. Правда, столь обширная территория деду также играла на руку, позволяя ему делать тайнички с «горючим» в самых неожиданных для «противника» местах.

Ну, любил он это дело, и надо отметить, абсолютно трезвым я деда никогда не видел. Он постоянно был, как говорят, слегка навеселе. Баба Аня это дедово состояние считала уже привычным и даже не замечала, но вот когда дедуля перебирал, в доме начинались серьезные поисковые работы, победным результатом коих являлось раскрытие тайника.
Дед был невероятно изобретателен, и одна из его «долгоиграющих» придумок сохранилась в моей памяти до сих пор. Наверняка еще найдутся те, кто помнит модные в шестидесятых, а сейчас бы сказали «брендовые», такие вот наборы из стекла: словно подернутые изморозью графинчик и двенадцать маленьких стопочек под водку. Беглым взглядом определить налито ли в них, что либо, было проблематично. Стояла эта красотища у бабушки в серванте, на видном месте, причем графинчик гордо возглавлял шеренгу ровно выстроившихся в ряд стопочек. Вот особенность непроницаемости стопариков и присмотрел своим опытным фронтовым взором дедуля. А дальше - дело техники: всего-то пронести в дом бутылку водки и быстренько разлить ее по стопкам, а остаток в графин. По-моему, как раз пол-литра в тот комплект и входило, чего не помню, того не помню.... Затем, пустая тара из-под водки уничтожалась путем выбрасывания за забор и все! Бабушка ходила по дому, время от времени принюхиваясь и подозрительно глядя на деда, а тот, уже изрядно повеселевший, бродил за ней и с честным взором что-то игриво нашептывал, изредка похохатывая. Бабка Анна недоверчиво щурилась, отмахивалась от него, мол, отойди ирод охальный, и обшаривала буквально все подозрительный углы в доме, но…тщетно! Дед никуда не выходил, а однако же пьянел прямо на изумленных бабушкиных глазах. А тот, следуя за ней в кильватере, всегда ухитрялся выбрать момент и быстренько опрокинуть в себя очередную стопочку.

За этой процедурой я, маленький, наблюдал, давясь от смеха. Уж очень все тогда казалось потешным. Причем, надо отметить, дед НИКОГДА не брал уже опустошенную стопку. Вот это я считаю настоящим мастерством! Уже потом, когда и заначка, и бабушкино терпение заканчивалось дед, махнув рукой, говорил: «Ну, вот что ты у меня, Аннушка, такая недоверчивая-то? Говорю же, трезв я, как стеклышко, это видать старые раны всю мою любящую тебя душу бередят. Так я пойду-ка, малость посплю, что ли?». И с чувством не зря прожитого дня, стараясь удерживать предательски подгулявшее равновесие, удалялся в свою спальню. Бабушка растерянно разводила руками, приговаривая: «Ведь я ж с него глаз не спускала, а чует мое сердечушко, сумел как-то нажраться, ирод окаянный». А потом обращалась ко мне: «Как ты думаешь, внучок, где он водку-то держит?»

Я конечно знал, со стороны-то видно все, но дед так уморительно это проделывал, с гордостью подмигивая мне после каждой удачно принятой стопки, что сдать его заначку мне и в голову не приходило. Мужская солидарность, наверное. Просто любил я деда и по-детски гордился им. Пусть вечно пьяненький, но добрый, мастеровитый, да и знал многое, а потому пользовался уважением среди других мужиков-фронтовиков. Все-таки полковник. Но дело, думаю, было не в звании, а в том, что принимал он все близко к сердцу, всегда выслушивал собеседника до конца, всегда что-то советовал, а порой и деньгами помогал.
Такой спокойный и рассудительный в общении с мужиками дед, бывало, отчаянно и забавно бунтовал дома. А случалось это, когда после очередных упорных исследований всех «потаенных» закутков в доме бабушка все же обнаруживала крупную дедову заначку, которую успевал тот сделать, думаю, по получении пенсии. На глазах обомлевшего деда заветная бутылка, уже откупоренная и пригубленная им до этого, а теперь захваченная супругой, решительно выносилась ею во двор и безжалостно выливалась на землю. Дед, с возмущением и ужасом взирая на эту кощунственную процедуру, лишь молча пытался выхватить очередную бутылку из могучих бабушкиных рук, но та, перекрывая ему дорогу своим мощным торсом и, между прочим, продолжая делать свое «черное дело», приговаривала: «И не мечтай! Ишь, чо удумал, ирод сухостойный».

И вот тогда, оскорбленный до самой глубины души, дед в сердцах бросал: «Раз так, то прощай! Попомнишь еще меня, но поздно будет». И надев толстую болоньевую куртку, причем носил он ее независимо от погоды и времени года, уходил. Бабка ворчала: «Иди, иди, топись, никак не угомонишься, старый хрен».
А уходил дед и в самом деле топиться. Застегнув поплотнее куртку, и натянув до самых бровей кепку, дед быстрым шагом, почти бегом, направлялся в сторону речного вокзала, что был неподалеку от дома. Подойдя к краю причала, дед с криком «прощайте, люди добрые» солдатиком прыгал в воду. Естественно куртка сразу надувалась плавучим пузырем, и дед медленно дрейфовал мимо пристани на виду у изумленных пассажиров. Заметив всеобщее внимание, он кричал уже совсем другое: «Рятуйте, люди добрые!»
Конечно, таковые находились и, вытащив мокрого и горько плачущего деда на берег, начинали выяснять причину такого его «ухода» и сочувствовать. Как правило, при этом несчастному «самоубийце» щедро наливалось, так сказать, для сугреву и снятия стресса. Итог дедова бунта был всегда предсказуемо одинаков: в стельку пьяного, мокрого, но счастливого деда «люди добрые» доставляли домой, наперебой пытаясь объяснить бабушке, что она неправа, и что муж у нее просто замечательный. Та, приняв мужа с рук на руки, одним жестом могучей руки быстро выдворяла ватагу добровольных «правозащитников» со двора. Затем привычно заносила деда в дом, раздевала, укладывала спать, молча садилась рядом с кроватью и, подперев подбородок кулаком, покачивала головой, сокрушенно вздыхая: «Ну надо же, какое «счастье» мне в жизни досталось…»
Дорогие мои старики…. Пристальнее вглядываюсь в родные лица на фото, затягиваюсь сигаретой и ловлю себя на мысли о том, как же теперь, именно теперь все это близко и дорого. Тогда, мальчишкой, и в голову не приходило глубоко интересоваться историей своей семьи... я просто жил, наслаждаясь легкостью бытия. Дед по-своему «баловал» меня, а может так он понимал воспитание. Однажды поймав меня, двенадцатилетнего пацана, таскающего у него сигареты, он поступил совершенно неожиданно: вызвал меня на кухню поговорить, «как мужчина с мужчиной», и, с удивлением узнав, что покуриваю я, оказывается, с шести лет, лишь печально вздохнул. Я тогда обреченно подумал: «Ясно…трепка неизбежна». Но дед, позвал мою мать и неожиданно произнес: «Ты вот что, дочка…, парнишка-то наш курит украдкой. Так я что думаю, пусть курит, а не бычки по подъездам собирает. Вырастет, сам решит». Это был мой дед….
А курить я не бросил…, так вот получается.

Помню, любил ходить с дедом и дядькой Осипом на рынок. Выходы эти всегда обставлялись торжественно: женами наглаживались белые рубахи, писались списки необходимых покупок, и выдавалось каждому по рублю на, так сказать, «разговение». Причем, ни моя бабка, ни жена Осипа, не посягали на это святое право мужчин - субботний рынок. А бравые дедки из похода возвращались домой по обыкновению «на бровях», но с авоськами, полными разной всячины, приобретенной по врученным супругами спискам. Как они умудрялись ничего не опустить, оставалось загадкой для всех.
На рынок, расположен от нашего дома рукой подать, мужички никогда не шли напрямик. Маршрут выбирался окружной, чтоб на людей посмотреть, да себя показать. В те давние, как теперь кажется, годы в нашем городке вывесок «Чайхана», «Лавашная» и прочих «Суши» и в помине не было, а гостеприимно распахивали свои двери такие предприятия общепита, как «Рюмочная», «Закусочная», «Пельменная», «Блинная» и другие маленькие уютные «забегаловки». В этих добрых старых русских заведениях было принято торговать спиртным на розлив на любой вкус: вино, водка, пиво…возможно, и коньяк, но вряд ли он был там гвоздем ассортимента. Классикой же среди посетителей слыли сто грамм водки и кружка пива, в народе называемые «ершом».

Так вот, по пути на рынок два друга не пропускали ни одного подобного заведения. В каждом у них находились друзья-приятели, и со всеми было, что обсудить за кружкой пива. Причем, бравые деды не застревали надолго в одном месте и, выпив не торопясь священный «мужской набор», чинно следовали дальше, покуривая на ходу.
Для меня, шестилетки, в этих мужских «марш-бросках» имелся свой интерес – простенькие, дешевые конфеты, уже затвердевшие от времени, если не ошибаюсь, «Школьные». Казалось бы, что они мне, ребенку вполне состоятельных родителей, работавших на Северах? Всякие легкодоступные шоколадные вкусности вроде «Мишка на Севере» частенько гостевали на столе. Почему же те, «Школьные», действовали так магнетически? Теперь с улыбкой вспоминаю, что дело-то было скорее в самом процессе. Конфетки эти буфетчицы питейно-закусочных заведений без лишних объяснений выдавали посетителям, купившим порцию выпивки, на сдачу. Возражений не было никаких: кто-то молча прятал «сдачу» в карман, а кто-то и вовсе не брал, оставляя на прилавке. А вот мои деды, не сговариваясь, эти конфеты отдавали мне. Какими же вкусными казались тогда эти незамысловатые подарки!

Каюсь, порой, завидев по дороге знакомую вывеску, я молча теребил деда за рукав, глазами указывая нужное направление, и тем самым провоцировал бравых старичков на посещение очередного питейного заведения. Дед понимающе хмыкал и сворачивал туда, куда тянул его «заботливый» внучок. Ну а там уже я терпеливо, словно был ни при чем, топтался рядом с чинно выбирающими заказ мужчинами в ожидании своих «законных» конфеток.
Всё это было давно, а кажется, будто вчера, да так явственно, что щемит сердце.

Вот он, пожелтелый снимок передо мной, а за ним жизнь моих стариков, нелегкая, как у большинства таких же, как они, честно прожитая. Служили, работали, любили, вырастили детей, внуков понянчили. Вот и всё? Да нет, не всё…Их нет, моих стариков, а я есть. И есть я благодаря тебе, дед, герою, победителю и просто Человеку!