Случайная : К празднику, быть может, пьяной вишни и немного музыки?

“Я всегда выбираю терпкие, с шипровой ноткой, духи. Они гармонично сочетаются с ароматом хороших сигарет”. (Из несостоявшегося интервью)

В детстве, как все приличные девочки из семей офицеров нашего военного городка, я была приписана к музыкальной школе при гарнизонном доме офицеров. Моей учительницей была женщина-военнослужащая. По званию она была, кажется, прапорщик. По образованию – хормейстер. Звали её Ирина Бертовна.

Мой папа часто задумчиво говорил, что Бертовна - еврейка. Хотя, кроме очков, отчества, рано поседевшей шевелюры, сухопарых лодыжек и плотного торса - без признаков талии, но с высокой грудью - ничто её не выдавало. Очевидно, папе, с высоты служебного положения, было виднее.
Мне до этого дела не было, но родитель с удовольствием ходил на собрания и концерты вместо мамы. Ещё бы! Я была одаренной маленькой пианисткой. Особенно лихо я играла Бабу-Ягу из Детского альбома Чайковского. Учительница не скупилась на похвалы, и папе это тоже нравилось.

Бертовна носила коротковатые форменные юбки из ткани цвета плащ-палатки, блузы, и от неё всегда несло крепкой смесью табачного дыма и дефицитных в то время польских духов Быть Может. После её уроков от меня пахло так же ядрёно. Лучшего доказательства, что я прилежно посещаю уроки музыки, вечно занятым родителям и не требовалось.

Периодически Бертовна проводила занятия ничком, лёжа на столе верхней частью туловища. Она, вероятно, очень зябла в эти дни, потому что плечах у неё топорщился погонами криво накинутый китель. Я сидела спиной к ней и невнимательно трогала клавиши пианино. При этом неотрывно следила за её отражением в полированной стенке инструмента. Отражение не шевелилось и признаков жизни не подавало. Оно было похоже на утомлённую медведицу. Пару раз за урок отражение приходило в себя, приподнимало голову, слабым движением руки щелкало зажигалкой, затягивалось сигаретой и умирающим голосом давало указания. На переменках старшие девочки сбивались в кучки и, округлив глаза, сплетничали - Бертовна опять после аборта. Я не понимала значения этого слова. Но уточнить не решалась.

В остальное время Бертовна, с сигаретой в руке, стояла за моей спиной, энергично отбивала ритм носком туфли на танкетке и, обдавая меня клубами табачного дыма, басовито покрикивала : “ И-раз-и-два-и-три-и! Кисть! Мизинец!”

Случалось, я обижалась на Бертовну, если та повышала на меня голос. Я реагировала следующим образом: снимала руки с клавишей, роняла их на колени и замирала, насупившись. Бертовна, выждав пять минут, хлопала дверью. В оставшееся от урока время я изображала истукана. В полном одиночестве. Периодически дверь приоткрывалась, и в проём, посверкивая очками, просовывалась лохматая голова. Голова иронически молвила: ” Сидим?” Я насупливалась ещё больше. Хмыкнув, голова исчезала. По истечении положенного времени, я слезала с табурета, завязывала тесёмки - у папки, шубки и шапки – и удалялась. Следующий урок проходил, как ни в чем не бывало. Бертовна всё также покрикивала, но на пол тона тише.

Накануне 8 марта, я, как обычно, отправилась на урок. Папа снарядил меня подарком для Бертовны. Это была огромная, чуть ли не в половину меня, коробка дорогих шоколадных конфет, начиненных пьяной вишней. В музыкальной папке лежал узкий флакон Быть Может. Мысленно, я присвоила его себе, решив, что с Бертовны хватит и коробки. Прежде чем покинуть дом, я выудила флакон из папки и схоронила его в почтовом ящике на первом этаже подъезда. Почту вынимали с утра.

До музыкальной школы было рукой подать, но я пошла окружным путем, мимо помойки военного госпиталя. Выбор маршрута был интуитивным. Я не была расчетливым ребенком. Теперь только я понимаю, что, делая крюк, я давала себе время. Не решиться. Одуматься.

Дождавшись, когда очередной одинокий прохожий проскрипел мимо меня, я уселась в талый сугроб, зажала в зубах варежки, содрала прозрачный пластик и открыла коробку. На меня смотрела полусотня блестящих шоколадных усеченных шахматных тур. Каждая была увенчана барельефчиком вишенки с хвостиком. Я выковырила одну башенку и медленно, с аппетитом съела. В животе стало горячо. Потом я подвигала конфеты так, чтоб не было заметно бреши, полюбовалась получившейся комбинацией, закрыла коробку и сползла с сугроба. Улица была пуста. Вздохнув, я опять опустилась в сугроб…

...Так я и добралась до дома офицеров - передвигаясь неспешным ходом, приваливаясь то к фонарному столбу, то к сугробу, лакомясь и делая рекогносцировку оставшихся тур. К концу пути мне стало сильно худо, но остановиться я уже не могла. Когда ходы закончились, я метнула коробку в госпитальный мусорный контейнер, заглянула в него по привычке и принюхалась. Обычно мне нравился больничный дух помойки и вид стеклянного хлама. В этот раз от помойки пахло не так славно.

Дотащившись до места назначения, я взялась за ручку тяжеленной двери дома офицеров и призадумалась. Подарок был уничтожен. Можно было не явиться на урок. Тем более, мне с каждой минутой становилось всё гаже. Но прогул грозил провалом – ведь по прибытии домой от меня не будет разить Бертовной. В почтовом ящике оставался флакон. Можно было надушиться, добыть где-нибудь папирос и обкуриться. Но, повторяю, расчетливость не была мне свойственна. Да и состояние не располагало к выстраиванию стратегии.

Я нерешительно мялась на пороге. Начинённый алкоголем и шоколадом желудок начал подавать слабые предупредительные залпы. Мимо, туда-сюда, отдавая друг другу честь, ходили офицеры. Вольным строем, с песней, шагали вооруженные лопатами солдатики. Никто не обращал на меня внимания.

И только через дорогу приветливо похлопывал на весеннем ветру входной дверью гарнизонный магазинчик галантереи. Я частенько заглядывала в него после музыкальной школы. Жадно обозревала патроны с помадами, планшеты с золотыми пуговицами, штабеля погон и бруски земляничного мыла. Потомившись ещё с минуту, я туда и направилась.

Бегло осмотрев небогатую батарею предметов воинского туалета, я остановила взгляд на крохотном флакончике духов, за рупь одиннадцать. Кажется, это был Серебристый Ландыш или даже Белая Сирень. Рубль с копейками у меня нашёлся в кармане шубки. Пошарив на полу у прилавка, я нашла еще пару копеек. Потом вышла на улицу и потолкалась у квасной бочки. Мне повезло. Сдержав позыв к рвоте, я отколупала из грязного снега три копейки и пятак.

На урок я почти не опоздала, хотя меня мутило всё больше, и каждый шаг давался с трудом. Бертовна, в застёгнутом на все пуговицы кителе, орлицей сидела за столом, заваленном мимозой и коробками шоколадных конфет, нашпигованных пьяной вишней. А может, и не вишней. Но в воздухе носился её дух. Мне сделалось совсем дурно. Очень захотелось развернуться и выйти. Или хотя бы лечь.

Но по глазам ударили орудийным огнём дула блестящих флаконов, очертаниями напоминающих Быть Может. Стараясь не дышать, на ватных ногах приблизилась я к богатому столу, вынула из кармана шубы свой флакон и, вымолвив “ Вот вам… от па…пы”, поставила его в ряд других. Флакон, мягко качнувшись, оттолкнулся от стола и воспарил. В ушах забарабанили до тошноты знакомые аккорды Бабы-Яги.

Изнутри, горлом и далее носом пошла горячая, жидкая шоколадная волна. Она хлынула на стол с трофеями, сметая, как цунами, остальные флаконы. Сознание померкло, и я кулем повалилась на пол, по пути сбивая музыкальный табурет с вращающимся сидением и целясь затылком в угол пианино. От ранений меня спасли шубка, штаны с начёсом и цигейковая шапка с помпоном.