Илья ХУ4 : Пересекая t

Это одна из тех историй, что бывают вырваны с книги жизни, но записаны на скрижалях сердца.
...

Она постоянно проверяет, испытывает. Время вечно за неё. Она дает ещё времени. Ждет. Тоже живая по-своему. Вдыхает тебя и выдыхает.
И верить в бога не самое главное. Нужно чтобы Бог поверил в тебя.

А дело было так.

После большого кипеша на бутырке меня вывезли. Спецэтапом. Я там всем надоел.

По вокзалу, до столыпина, вели гуськом, и за то что вертел головой пару раз выхватил дубинкой по загривку.
Это не предвещало ничего хорошего.

В купе, вместе со мной ехали трое подельников - мокроделы, везли срока: 18, 19, 22. Я ещё подумал тогда: "Нормально им насыпали". Один из них угостил какими-то таблетками. (Я с детства любил горечь таблеток.) Потом спал. Как долго не знаю. Помню туман, когда ссаживали с примерного, истошно лаяли псы. Им в тон вторил их старший - здоровенный легавый - орал: "Бегом, пидары! Бегом!" Я, например, таким дурным обращением огорчился, и бежать не стал. Поэтому меня уронили в грязь и начали забивать палками. Одна собака лаяла прямо в лицо, совсем близко, а из ее пасти в мои глаза летели слюни, и я чуял вонь утробы набитой помоями.
Рядом, да и по спине, бежали зэки.
Я закричал: "Хватит! Прекратите!", - и когда мусора притормозили экзекуцию, отдышался и потребовал почему-то: "А теперь чаю."
Дальше был град. Побило изрядно.

...

Как очутился на саратовской пересылке не помню. Пришел в себя в узкой камере типа ямы. Без потолка. Высоко наверху были натянуты сетка рабица и тусклые звезды. Стояла поздняя ночь или раннее утро. На стенах раскинулась "шуба". А на "шубе" притаилась роса. Руки пристегнуты наручниками к арматурному крюку, растущему точно из тела стены. Рядом торчали ещё три или четыре крюка. Пустых.

...ждала она не только меня...

Всё болело и саднило, особенно кисти - распухли и онемели. Через какое-то время с ржавым скрипом ввалились двое. Поставили меня на ноги. Кто-то из них ударил по щиколоткам: "Ноги на ширине плеч!" Потом ещё и ещё, чтобы сел на шпагат. Пришла мысль, что плечи у меня не такие широкие...
Повис к ним спиной. Один, через штаны, нащупал мои яица, сгреб их в горсть, и констатировал: "Не крупные...", - после сильно сжал. Хрипел я одну букву "у". Не горлом. Наверное диафрагмой, или, может, желудком.

Когда они ушли захотелось плакать. И я заплакал. Давненько этого не делал. Было непривычно. Тем не менее полегчало. В тот момент не жалел себя, нет. Злился. И всхлипывал. Собирал соленые кровавые сопли из носа в рот, всхлипывал, схаркивал на стену, порой попадал на себя, и злился.

Вечером оттащили в одиночную камеру. Пролежал там неделю. Вставал только попить, поссать, и разок посрать. Нестерпимо хотелось курить.
Каждую проверку, с утра, заходили и поддавали бодряка. С каждым новым днём, казалось, слабее. Что-то говорили. Я всё время молчал.

А дальше был этап на синтетику. Это всероссийская тюремная психбольница, если кто не в курсе.

...

Богомол. Первый кого я встретил в привратке на "синтах" был он. Кургузый, сбитый мужик, в фуфаечке, с колючими глазами и свистящим шепотом.
- Как тебя звать, паренек? Откудова пришел?
- Вася. Из Москвы.
- А-а, о как... Я Богомол.
И без предисловий назидательным тоном стал вещать. Рассказывать за что его сюда замотали. Якобы где-то на местных лагерях этот самый Богомол в бане отрезал какому-то пацану голову. Помыл с шампунем, принес на вахту и бросил под ноги дежурному. У того случился сердечный приступ, и он сдох.
Очень интересно и, судя по всему, весело. Дядя шептал и смеялся. Опять шептал, и снова смеялся. Типичный уж, покрытый мхом.
- А ты в курсе, что у богомолов только самки отрывают самцам головы, после спаривания? - спросил я. У меня дурной характер.
Повисла неловкая пауза.
- Будешь пездеть, я и тебе макитру отрежу! - веско прошипел он в ответ. И пошел на меня. Явно с недобрыми намерениями.
Идиоты всегда очень ранимо относятся к замечаниям, подчеркивающим их идиотизм.

Я долго бил его. Так сильно, что в костяшках кулаков остались обломки гнилых зубов, продолжая гнить ещё несколько дней.
Потом к нам вошли. И уже обоих били мусора и козлы.
Меня по-ходовой вмазали некой дрянью и потащили в резиновый карцер. Его тоже утащили. Куда - не знаю. Больше никогда не видел эту мразь.

...Тем временем Калмыка, к примеру, на шестидесятом дне голодовки, и третьем году ломки в жидковщину, забивали в понос на ЕПКТ в Калачевке. Кормили, вставляя в задницу, " как домой", шланг с физраствором, дробили пальцы на руках.
И радовало его только радио, недающее уснуть ни днём ни ночью.
А Алан приехал на СИ-3 в Омск, и по началу был удивлен полной тишиной тюряжки, и отделкой, что сверкала белизной кафельной плитки, заодно с красными ковровыми дорожками, как на вручении премии оскар... Потом-то понял - это чтобы легче управляться с брызгами крови.
С утра его, правда уже не сильно, удивила протянувшаяся тюрьма. Мертво тихая вчера. Это хором гавкали в ответ заходящим с овчаркой на проверку мусарам зомбированные заключенные.

"Здравия желаю, гражданин начальник!"

"ЗДРАВСТВУЙТЕ, ГРАЖДАНИН СОБАКА"...

...

Всё время на синтетике я, как обычно, проторчал в карцере. Сколько точно - не вспомню. Думаю, месяца три. Легавые регулярно навещали. Били и кололи лекарства. Карали и лечили от себя.
В соседних карцерах томились гады. Наверное, друзья Богомола. Если интересно, - "гады по-жизни", в основном те, у кого руки по локоть в крови.

Ночами гады скреблись в стены с обеих сторон, иногда обещая что-то типа "мы до тебя доберемся".

Было тошно и страшно.
Когда прикасался к стенам, пропитавшая их субстанция, из смеси боли, безумия и страданий, проникала в меня сквозь поры пальцев; яд шел в локти, плечи, колени, и каждый сустав скручивало, как белье на сильном ветру.
Я старался не думать. Но мысли ползли, словно вши по резинке трусов, не давая забыть о себе, и забыться.
В одну из ночей засовы на тормозах начали открываться, лязгая железом по стекловате нервов. Я не выдержал, и истошно заорал: "Ну! Заходи, кого дома не ждут."
Я хотел убить. Или быть убитым.
В ответ открылась кормушка, а оттуда тишина... Плюс целый балон неизвестного газа из арсенала спецсредств.
И я стал задыхаться...

"...А дышать, знаете ли, - превеликое благо! Особенно если воздух через раз подают. Сладкий ли, вдрызг прочитанный ароматами свежескошенной травы, да после дождичка, да с одуванчиками, или пусть полуслухой, едкий, внутри бетонной конструкции, начисто проеденный летним зноем и хлоркой, или промороженный зимою, - не важно. Лишь бы вдохнуть побольше.
Говорят: перед смертью не надышишся. Дурачье! Перед смертью, как раз и стоит повдыхать всласть, напоследок. Ибо где ещё потом?! И чем? Да и зачем, собственно?"
Где-то ухнуло.
"Крысоедов полуочнулся от густых раздумий, и прочувствовал каждую капельку пота, выступившую с пор лица; смахнул вялой рукой скопившуюся на лбу остывающую влагу...
И почему, кстати, Крысоедов? а не Мышеёбов, например? или простецки, но со вкусом - Крокодилов? А? Превратности судьбы. Ничего не поделаешь. К слову, этой осенью вот, сон видел, а промеж сна, будто в зеркале себя разглядел, с волосами ещё - жесткими, непослушными, как солома, в разные стороны. И твержу себе околесицу. Раньше-то всё стихи шли, а теперь... в общем:

был сон, начало октября
глядел в зерцало сквозь себя
я говорил мне, что умру
и щупал меж бровей дыру...

Тьфу! Чорт!
Что за косолапые вирши? Что за дурацкая бредовая картинка?
Раньше оно лучше было, лучше шло...

У языка ведь, тем паче у русского, - своя мелодия имеется, и не какие-нибудь "фони-мони", а стройная, с большой буквы - Музыка. Просто виртуозная. Здесь и вальс и мазурка, и рок и эйсид-джаз, и веселая балалайка на масленице, и плач одинокой скрипки, заблудившейся в трущобах незнакомого города... Смотря о чем текст, какой психологизм имеет, ну и прочее-прочее. Это чувствовать надо. Так умом и не ухватишь. Вот я, можно сказать образование получил, хоть и не учился нигде, но знаю куда поставить вместо точки point virgule; или после чего запятую воткнуть, или чиркнуть тире. Чую я. Ну, это ладно.
Мелодия. Слова либо слипаются, оттеняя одно другое, словно эхом: рифмуются ненароком как бы, объединяясь в стройный поток. А может и вовсе в разнобой прут, не протасованной колодой, этакой развязною походкой, "с пьянцой". Тем не менее создавая некий мелодийный и ритмический рисунок, выписывая целую серию зарисовок, вынимающих из картотеки подсознания читателя нужный опыт, и транслирующих триллионами нейронов прямиком в сознание, составляя там уже и пейзажи в цвете, движения - плавные и не очень, с запахами и без, с нервом, а порой, небось, и с душой. Катарсис. Всё зависит от кисти, ведущей перо. От качества вдохновения, от места, времени суток, от состояния автора, в конце концов. От, от, и от... Но есть, да, есть нечто... запредельное... Когда вливается текст артериальной инъекцией прямиком в мозг, а порой и медленно, с запинками, со скрипом вкатывает, подобно плохо смазанному колесу допотопной телеги. Собираясь, однако, от минуты к минуте в стройную композицию. Легкую и воздушную, словно полонез, в первом случае, либо тяжеловесную, что ваш электро-урбан, но таки удобоваримую в итоге. Речь, конечно, о яркой прозе, как впрочем и поэзии. И тут я принципиальной разницы не вижу."

Просветление, к сожалению, походит на молнию - вспышка и тьма. Но как говаривал незабвенный Вячеслав Кириллович, царствие ему небесное:"Нам ничего не надо. Если что и понадобится, мы сами это найдем, но, повторюсь, - нам ничего не нужно."

...

С синтов меня увезли. Потом было много лет и много разных тюрем. Хороших и похуже, совсем плохих, как собственно и людей, лиц, личин, личностей и масок. Была страшная профилактика и школа ненависти, Буры, ЕПКТ. Выходил я и в лагерь, разбавляя собой бесформенную массу фитопланктона. Правда не надолго, но успел курнуть анаши с лиллипутом и потрогать за горб горбуна. На счастья. Счастье же, как известно, субстанция эфимерная, и подобно химере, и за хвост ухватить его так пока и не удалось. Но надежда есть.
Наконец меня осудили и увезли на крытую - спецтюрьму. "Воровской дом". Сюда свозят не согласных. Не согласных, наверное, в первую очередь с самими собой, и уже в остальном со всем миром. Это здесь выкристаллизовывают меньшинство, заставляя фракцию, в процессе брожения пожирать саму себя, превращая кого в спирт, а кого и в уксус...
И вот как раз на крытой я встретил их. Калмыка и Алана. Ребят с, вероятно, ещё более сложным путем. Алан - воин Аллаха, спортсмен и джамаатовец. Калмык - герой, не понятно, правда, какого романа, буддист и мошенник. Я же... просто убежденный дурак.

Мы, в одной камере, на троих, долго пересказывали друг другу свои злоключения, победы, и страдания, истории кто, где, как и что видел, и пережил. Истории такие, что впору бы плакать или просто повеситься... Но мы иногда смеялись вспоминая.

И каждый верил в своего бога. Каждый по своему, и, думаю, Бог - большой и мудрый, верил, и, видимо, всё ещё верит в каждого из нас, ведь мы ещё живы.
Зачем? Не знаю.
Да и не наше это дело.

я просто сел и написал