Владимир Павлов : замороzzки (5)

Большим событием в их жизни явился приезд профессора-химика Бориса Леонидовича Годунова. Был он когда-то, когда Катя еще училась в школе, другом дома, втайне сох по ее матери, хотя все всё прекрасно видели. Потом его посадили – за подделку ден.знаков в особо крупных размерах. Естественно, Годунов был лишь звеном в криминальной цепочке, выполнял, скорее, роль консультанта, возможно, и не знал, чем на самом деле занимается (Катя горячо держалась за эту версию), но попался он один, и на него спихнули весь воз, да еще и пару трупов прицепом. Недавно, вернувшись от матери, Катя сказала Капорскому: «Мама как раз накануне твоей командировки узнала, что Бориса Леонидовича освободили по амнистии… Сережа, если ты не возражаешь, я позвоню ему, чтобы он приехал к нам, – ведь у него больше никого нет… Это на время, хотя бы на месяц» Капорский воскликнул: «Конечно, позвони! Что ж ты раньше молчала?» Катя рассказывала, что подростком была влюблена в Бориса Леонидовича, – тогда он, конечно, выглядел по-другому. Но и теперь, в свои шестьдесят, Годунов мог дать фору любому сорокалетнему. Капорского удивляло отсутствие в нем тяжести, приземленности: Профессор, как называла его Катя, словно был соткан из воздушного элемента, оттого даже непривлекательное в нем – резкость, суховатость, аристократическая брезгливость – казалось привлекательным. Своей поджаростью, кристальной злостью породистого рысака, подстегивавшей его работать неутомимо, он казался Капорскому моложе его, молодого, благополучного, со здоровыми легкими и целыми зубами. Когда Катя взяла у него пакет, Борис Леонидович прикрикнул на нее: «Осторожно, осторожно, реактивы же там, мать-перемать!» – и Катя даже не обиделась, напротив, улыбнулась. Да и как обижаться? То, что это человек необыкновенный, Капорский почувствовал с первых минут знакомства, разглядывая элегантнейший длинный пиджак a-la сюртук, болтавшийся на сухом подростковом теле как халат, белейшую рубашку с золотыми запонками (в том, что это золото, не возникло ни малейшего сомнения), тщательнейший пробор коротко стриженных седых волос – от всего веяло необыкновенной чистоплотностью. Большие, с оттянутыми вниз уголками век глаза его смотрели холодно, даже покровительственно, будто это не они ему предоставляли жилье, а наоборот. Впрочем, он скоро снял себе квартиру – этажом ниже, а вечерами приходил «на рюмочку чая». Катя, приходившая с работы усталой, с удовольствием выслушивала смачно пересыпанные матом истории Профессора, хотя из любых других уст нецензурщина была бы ей противна. Сам Капорский находил в этих словесных зарисовочках бездну ума и наблюдательности, вся жизнь университета, куда Годунова приняли пока доцентом, с ее подводными течениями и турбулентными вихрями, вставала перед ним как наяву.

Проект ж/к «Аметист» получился не выдающийся, но вполне «на уровне», главное – сделан с феноменальной быстротой. Капорского хвалили, особенно восторгался Заречный, но проект почему-то не утверждали. Заречный сказал, что подгадил Грязный. В четверг Капорский пришел к Грязному и спросил: в чем дело? Он начал вилять, дескать, считает проект большой удачей, но есть замечания, – например, много сложных углов, сомнительной совместимости материалов и т.п. Завтра недочеты будут предоставлены отдельным списком, и можно будет доработать и утвердить.

Вообще, Капорский легко сходился с людьми. Врагов у него практически не было, а вот с Грязным ни черта не клеилось. Неприязнь возникла взаимная, и с первого взгляда. Не любил он толстеньких, лысоватых, истеричных субъектов в роговых очках, страдающих словесной опухолью, лицо которых усеяно бородавками, как липкая бумага мухами.

Однако, ни «завтра», ни через неделю дело не сдвинулось с мертвой точки. Висковатый был в отъезде. Он собирался выйти на работу в пятницу, и в пятницу руководство решило устроить совещание, главным образом для того, чтобы потопить Грязного. У многих были с ним свои счеты. Закончилось оно не три и не в половине четвертого, как обычно, а в шесть, когда за окнами уже смеркалось. Первым выступил Опричный и поставил общий вопрос: как получается, что отличные проекты, которые приносят институту сотни миллионов и добрую славу, маринуются и лежат по неделям? В качестве примера он привел «Аметист». Чернота внутри Грязного вышла из тела. Вокруг образовавшейся за его плечами темной полупрозрачной фигуры, напоминающей силуэт богомола, вспыхнули красные огоньки. Порхая, они осеняли присутствующих. Капорский ощутил внезапный упадок сил, захотелось подремать. Грязный, словно чем-то подпитавшись, стал яростно возражать:
– Не создавайте впечатления, уважаемый, будто я из-за якобы имеющейся у меня неприязни к Капорскому выискивал какие-то несуществующие оплошности!
Точно такая же фигура, но менее крупная и похожая очертаниями скорее на жука, выделилась из Опричного. Пока люди спорили, их хозяева сражались. Висковатый не слушал спора и изучал проект Капорского. Теперь по договоренности должен был ринуться в бой Заречный, но он почему-то медлил. У него, возможно, вылетело из головы, что его очередь за Опричным, и он спокойно, даже с азартом постороннего зрителя, наблюдал за разрастающимся скандалом. Это было Капорскому совсем не с руки, ему вообще представлялось неловким говорить о себе, да еще и вторым по счету. Директор спросил: «А что скажет создатель?». Пришлось отвечать.
Он сказал, что главное, что должно быть между сотрудниками любого предприятия, – это уважение и доверие. Почему проект маринуется? Он так и не в курсе. Нужно прямо сказать, в чем дело, а не кормить обещаниями.
Грязный, пообмякнув, вдруг спокойно произнес:
– Хотите, скажу в чем дело?
Лицо его приняло скорбное, страдальческое выражение, он словно собирался извиниться.
– Разумеется, – сказал Капорский.
Грязный снял очки, протер стекла платочком. Капорский посмотрел на его опущенную, с обширной лысиной, в венчике седых кудрей голову, на его худые, с пятнами экземы пальцы, нервно сжимающие перемычку очков, и подумал: «Бедняга, все-таки он пашет, как трактор, и ради института готов ночевать тут»
Водрузив очки на крошечное переносье, Грязный еще более спокойно продолжил:
– Так вот: вы создали посредственный проект, и я удивляюсь вашим претензиям. Там едва ли не половину придется переделывать.
– Может быть, – сказал Капорский, сразу сбившись с тона. Удар был под дых. Капорский тоже подозревал, что проект далек от идеала. Одно из щупалец выстрелило из Грязного и пробило заградительную сеть его излучения, как раз в тот момент, когда сомнение ослабило ее. – Но почему вы говорили, что проект удачный?
– Не надо передергивать! Я говорил об отдельных удачных моментах и крупных ляпах: например, слишком сложные углы. Работали бы основательно, не спешили, тут с кондачка не возьмешь.
Внезапно Капорский почувствовал, что в глазах темнеет и ноги подкашиваются. Его только что мастерски «вскрыли» и «высосали». Он сел, пробормотав: «Ладно, переделаю».

За проект развернулась настоящая война. Снова выступил Опричный, затем проснулся, наконец, Заречный. Он сказал, что Капорский совершил подвиг, за неделю спроектировать пятидесятиэтажный комплекс, его надо носить на руках, как героя. И добавил: Грязный занимается удушением молодых кадров. Грязный, как всегда, спорил грубо, по-хамски, стремясь сразу подавить и оглушить оппонента, причем делал это, постоянно соскальзывая на не имеющие прямого отношения к делу сентенции. Пока слушавший старался понять что к чему, над силуэтом Грязного вспыхивало тускло-багровое зарево, из которого летели металлического оттенка нити, опутывавшие разум несчастного и вызывавшие ментальный зуд. Сейчас, например, он повторял цитату: «А вы, друзья, как не садитесь, все в музыканты не годитесь!» Потом на его защиту поднялся Ерыгин и стал всех корить за то, что неуважительно относятся к заслуженному работнику и старейшему сотруднику института, и, вообще, надо как-то по-товарищески решать такие споры, а не выносить на всеобщее обозрение. Но Висковатый прервал его, сказал, что время позднее и пора расходится по домам. Проект Капорского он просмотрел и пообещал, что детально изучит завтра.

В автобусе было полно свободных мест, но Капорскому хотелось постоять, прижавшись горячим лбом к заиндевевшему стеклу. В форточку задувало, ночь летела навстречу, неся в морозе знакомую бензиновую горечь города. Он думал о людях, которые вихреобразно, в течении тридцати с лишним лет, промелькнули перед ним. За плечами половина жизни. Удивительно, ощущение такое, что настоящего ничего не было, главное впереди. Куда, собственно, делись эти годы? Детство прошло в туманных предчувствиях, в бесплодных поисках какой-то стези. То, что к чему-то он предназначен, большому, может быть, даже огромному, не вызывало сомнений. Но вот попытки определить, к чему, постоянно проваливались. Пока вдруг не сломалось сознание: неожиданно, как ломается нож. Вот куда ушли эти годы – на вызревание куколки. Бабочка взмахнула крыльями, но куда лететь, не знает, и продолжает кружиться возле ночного фонаря…

Странно, Катя сказала, что отвезет Ирочку к бабушке, а потом поедет к подруге, но в комнате кто-то находился, сквозь штору просачивается свет. Его охватило предчувствие обмана. С порога ударил в нос странный запах – смесь алкоголя, женского пота и мужского одеколона. Одеколон знакомый. В комнате было полутемно, на абажур настольной лампы набросили красный платок. Столик с разнообразными закусками был придвинут к дивану, а на диване сидел непривычно растрепанный Борис Леонидович. Он посмотрел на Капорского несколько удивленно, словно не ожидал увидеть. Катя налила еще один стакан вина. Все были немного смущены.
– Ну, я пошел, – встал вдруг Профессор. – Значит, завтра можете тот стол из моего кабинета забрать. Я уже обо всем договорился, мне привезут новый.
– В котором часу? – уточнила Катя.
– Я там буду с четырех до пяти, позвони мне в четыре.
– Хорошо, Борис Леонидович. Я вас провожу.
– Сергей, до свидания, – сказал он, не глядя в глаза, и вышел. Катя пошла вслед за ним.

Какая-то илистая муть поднялась со дна души. «А если она мне изменяет с этим профессором? – подумал Капорский. – Ведь была же в него раньше влюблена, что мешает воскреснуть чувствам теперь? Он вон какой: мужчина хоть куда, кавалер да еще и гений. Криминальный, правда, ну, какая разница…» Минут через двадцать она прибежала, запыхавшаяся, с виноватым лицом, начала преувеличенно за ним ухаживать:
– Сережа, что же ты сидишь, как в гостях? Бери колбасу, пельмешек тебе положить? Борис Леонидович отдает нам стол из своего кабинета, шикарнейший, ректор дал добро.
Капорский сбросил платок с абажура, резко взял ее за плечи и придвинул к себе, чтобы увидеть ее глаза.
– Ты ведь сегодня не была у подруги? Ведь правда?
Она отвернула лицо, будто от резкого света, абажур осветил ее длинную белую шею. Как всегда, ему захотелось к этой шее припасть губами.
– Борису Леонидовичу сегодня дали кафедру. Я предложила отметить…
– Но мне ты по телефону этого не сказала. Если началось вранье, значит, сказочке конец. Я ничего от тебя не требую, только прозрачности. Итак…
– Отпусти, мне больно! Какая прозрачность, ты спятил…
Она изо всей силы уперлась ему в грудь, стараясь оттолкнуть и вырваться. С минуту они боролись, Катя рвалась к двери: сил у нее было очень много, даром что тоненькая и невысокая.
– Нет, я еще в своем уме! Видел прекрасно, какой он сидел, наспех одетый. Я, наверное, нужен был для заполнения пустоты, но вот вернулся герой романа…
Удар по щеке. Капорский даже покачнулся, не смотря на свою могучую комплекцию. Все-таки, крепкая баба!
Катя наспех оделась и выбежала из квартиры. Он припустил за ней, без пальто, натянув лишь сапоги. На дворе, где было по-ночному тихо, фигура Кати быстро двигалась на рыжевато-сером экране засыпанной снегом детской площадки. Капорский догнал ее, повел назад. Она не сопротивлялась. Присели на скамейку возле подъезда. Капорский молчал, Катя беззвучно плакала, смахивая пальцами слезы, и так они сидели долго. Потом ему стало очень стыдно, от стыда и жалости к горлу подступил снежный ком:
– Ну, прости. Я не имел права тебя подозревать. Никакого повода, конечно, не было.
Ее руки слабо сопротивлялись, она отвела губы.
– Как все-таки страшно жить, мы сироты с рождения. С тобой мне открылся ужас лет, проведенных с Басмановым, я так радовалась, видя, как вы ладите с Ирочкой, как ты с ней играешь. Я вдруг поверила, что не одна, и мне было так хорошо эти дни, когда ты был спокойный, веселый и без всякой подозрительности. С Борисом Леонидовичем у меня никогда ничего не было и быть не могло. Он в высшей степени порядочный человек, а если ты меня за такую считаешь…
«Но ведь все-таки его растрепанность, смущение застигнутого врасплох не могли лишь привидеться, – зазмеилась трещинкой мысль. – И фальшь, она висела в воздухе»