Milaeff : СТАТЬ КАК ЛЕС.

1.

В городке Рошаль, затерянном в лесах Московской области Евгений Николаевич поселился уже выйдя на пенсию, в начале одного ничем непримечательного лета. Продав дачу быстро, безапеляционно, не советуясь ни с женой, ни с сыном и приобретя квартиру в лесном городке на краю области, он переехал молниеносно, не вполне, может быть, успев отдать отчёт даже самому себе в этом своём поступке. И хотя Евгений Николаевич не раз в жизни проделывал подобные резкие движения, этим переездом он неизбежно шокировал многих.
Куда, зачем, почему переехал?..
В то субботнее утро он проснулся на два часа раньше обычного. Было семь. Спать больше не хотелось. Яростно, по-детски инстинктивно обрадовавшись этому обстоятельству, он схватился за книгу и уже собрался пролежать с ней часов до одиннадцати, как из прихожей раздался телефонный звонок.
Евгений Николаевич встал и подлетел к трубке:
- Да!
- Женя?
- Я. Валера!?
- Он самый.
- Рад слышать.
- Мне сказали, что ты больше не живёшь в Москве, это правда?
- Чистая.
- Как так!? Ты что же, сбежал от нас!?
- От кого "от нас"? От тебя? Ни за что на свете! Куда я денусь с голубой планеты? Я тут, к твоим услугам во всякий день и час! А ты что, собрался приехать?
- Ну если ты настаиваешь...
- Настаиваю. Настаиваю. Немедленно приезжай!
- Ну... я не прочь, но насчёт "немедленно" не обещаю. А где это "тут"?
- В городе Рошаль.
- Рошаль? Где это?!
- Область.
- Далеко!?
- Не близко.
- Какой хоть этаж там у тебя?
- Пятый.
- Пятый этаж?! Без лифта, конечно?
- Без, разумеется. Откуда здесь лифт!?
- Чем ты думал!? У тебя же сердце!
- Им и думал. Знаешь что? Ты тут не был, не видел, так что, не суди. У меня из окна - поле без края, а вдалеке над ним повис лес!
Повисла небольшая пауза.
- Ну как к тебе добраться, говори! - как бы выбившись из сил, спросил Валерий Владимирович.
- А тут тебе что, твой интернет не помощник? Так когда ты? Когда тебя ждать?
- Да трудно сказать. Я вообще позвонил узнать...
...Закончив разговор, Евгений Николаевич снова лёг в постель и принялся за "Детство" Толстого.
На классику он положил глаз давно. Она нравилась ему как-то необъяснимо, не сама по себе, а как светящийся венец сложных взаимосвязей именно его жизни. Он любил её как воду из ручья, которую пьют от привычки к её чистоте и надёжности. Может быть, были на свете книги и лучше "Детства", интересней, глубже, но у Евгения Николаевича не было этих книг. Книг у него было всего-ничего, - то, что скопилось ещё от родителей. Некоторые из них должны были пригодиться ему ещё в школе, для чтения по программе, но не пригодились, ведь он и не думал читать то, что положено было по программе. Это, при его врождённой лени, казалось ему чем-то совершенно неподъёмным.
Однако, разменяв шестой десяток, Евгений Николаевич всё чаще стал вспоминать об этих нескольких книгах. Ему в голову пришла неожиданная, радостная, даже какая-то сияющая мысль. Как-то раз ему отчётливо показалось, что если б он прочитал их даже теперь, на пенсии, а не когда это требовалось, не в школе, то он то ли искупил, то ли разрешил бы что-то, а скорее даже начал, НАЧАЛ что-то разрешать, и в этом было какое-то светлое искупление чего-то элементарного, основного.
Ему не надо было других, более интересных и подходящих ему книг. Не было более подходящих ему книг. Ему нужны были эти, которые загадочным образом искупали его жизнь в чём-то простом и светлом. Пришло время читать эти, и Евгений Николаевич взялся их читать. Так он выполнял свои давние обязательства и молодел от этого, читая в постели по утрам. Светлое чувство счастья и выполненного долга остро преследовало его за этим чтением, и по временам Евгений Николаевич сдавался ему, закрывал книгу и долго смотрел на неё, думая о том, как хорошо, как уместно то, что самым ценным часто оказывается самое пыльное и ненужное, ведь эта пыль и ненужность охраняют чистоту и незахватанность ценного, и так, наверное, и должно быть.
Но в это утро ему не читалось так же легко, как обычно. Евгений Николаевич всё ждал, читая, что будет ещё хоть один звонок...



2.

Лето подходило к середине. Валерий Владимирович вышел из дому в половине восьмого и был на вокзале уже через час. Вокзальная площадь была почти так же тиха, как его двор, но при этом солнца здесь было гораздо больше, жара уже собиралась, а из-за неё как будто острее становились шум и нечистые автомобильные запахи. Валерий Владимирович решил, что не выдержит этого в течении того получаса, который ему предстояло переждать до поезда, и вошёл в прохладный, тенистый и просторный кассовый зал. Там он убедился в правильности известного ему расписания, взял билет, газету, обосновался в одном из пустых рядов кресел для ожидающих и дальше время слилось для него в единые долгие часы, состоящие из всё новых и новых газетных страниц и перемены кресел...
Электричка неслась по неясным пригородным местам, и за чтением газет, обнаружившихся уже и в электричке, Валерий Владимирович разглядел только вполне обычное и даже отчасти знакомое начало пути и то, как ближе к его концу за окном становилось всё больше и больше леса.
Сойдя с поезда, Валерий Владимирович, обнаружил автобусную остановку немедленно, тут же, несколько ступеней спустя. От усталости и замыленности глаз, ему на мгновение показалось, что всё это - мираж или галлюцинация, ведь утренняя свежесть, как он заметил, уже успела перейти в солнечный жар, полный автомобильных запахов, а тут, на этой остановке, она как будто ещё сносно жила. Однако он быстро пришёл в себя и осознал, что повод для радости действительно налицо.
Проезжая по городу, Валерий Владимирович заметил, что не только сам город был окружён лесами, но даже и его кварталы почти все стояли как бы по отдельности, окутанные зеленью полудиких посадок. Все строения, все жилые дома были низкими и от этого солнце казалось нездешним, будто сошедшим откуда-то с настоящего, знакомого неба, казалось сочным, свиристящим, дребезжащим от своей тучности и обилия пространства. Казалось, оно, выбившись из московской сутолоки высокого разностроя, густо замешанной на автомобильном шуме, с разлёту обалдело на небесных просторах низенького города в лесах и продолжает болтать что-то тугое, громкое и махровое в полузабытьи и по привычке, затихая постепенно, с уходом в лес...
Дом Евгения Николаевича стоял на краю городка, хотя стоящими на краю городка вполне могли показаться все дома в нём, ни одной не-окраины Валерий Владимирович не увидел. Город был удивительно свеж и как-то спокойно-стихиен в своей разреженности. И вот, обычная кирпичная пятиэтажка, такая в своей потрёпанности знакомая... Глухо...
Валерий Владимирович вошёл в подъезд и почувствовал себя словно в колоннаде древнего храма. После громкой тряски поезда и качания в автобусе, после низкой, жаркой, солнечной улицы, здешняя, устремлённая пролёт за пролётом вверх тихая бетонная прохлада казалась ему чем-то невероятным, почти нереальным. Заложило уши, в них наметился звон...
Тут Валерий Владимирович впервые за всю дорогу всерьёз задумался о том, правильно ли он сделал, что приехал не предупредив. Но рука уже давила кнопку звонка, Евгений Николаевич почти открывал дверь...
Он изменился и сильно, только нельзя было понять, в чём именно. То ли он выглядел больным, то ли напротив - удивительно поздоровевшим, было неясно, но слово "удивительно" крутилось рядом с точной, уверенной настойчивостью.
- О-о-о! - вскинул руку Евгений Николаевич, затем как-то неуклюже махнул ей и отвернулся в сторону сморгнуть с лица слишком откровенную и широкую улыбку.
Валерий Владимирович на радостях легкомысленно пропустил мимо себя мысль о странном дребезжании этого "О-о-о!" Это "О-о-о!" было как полотенце, вытянутое из таза, туго набитого замоченным бельём, этим тазом было здешнее небо, водой - солнце, бельём - местные жители. Голос Евгения Николаевича был как бы растворён в этом дребезжании, почти уже не отделялся от него и потому дребезжал сам.
"Что с ним не так?" - более или менее отчётливо всё-таки подумал Валерий Владимирович. И вдруг в голову сами собой пришли ясные и подходящие слова: перед ним был помолодевший старик, резко помолодевший, но старик. Из того Евгения изъяли всю основную скомканность, вот, в чём тут было дело.
"Или я так отвык от него?.."
- Ну что? Как добрался? - спросил у друга жмурящийся Евгений Николаевич.
Валерий Владимирович, умарённо сморщившись, отмахнулся:
- Ой и ох!.. Где у тебя тут можно передохнуть с дороги?
- Э-э, тихо, тихо, тихо! Не спеши-ка! Помри ещё тут, так на том свете отдыхать станешь! Знаю я, как ты добирался! На электричке, с газетами, в креслах! - и Евгений Николаевич ткнул пальцем в газету в руках друга, нагнувшись для этого с лёгкостью сохлой деревяшки, раскачиваемой ветром.
- Так точно, электричку помню, газета - вот. Ну и что?
- И ничего! Теперь целый день охать, что ли? Ты отдохнуть должен был за это время, а не вымотаться так, что лица не видать! Ночью ляжешь - отдохнёшь. Тут не воздух, а нектар! И особенно как раз-таки ночью.
- Ночевать у тебя!?
- А чего ты так испугался? Или ты рвёшься ещё на три часа в дорогу и непременно сегодня? Вот в понедельник и поедешь.
- В понедельник!?
Но Евгений Николаевич уже не слушал его.
- Иди за мной, - и он пригласительно махнул другу рукой.
Они вышли на кирпичный тумбоподобный балкончик угловой квартиры пятого этажа. На балконе была приятная полутень, солнце ещё не перевалило через дом, и от этого поле было залито будто даже и не солнцем, а самим утром, лес виделся лишь полоской какого-то темноватого, густого, неуместного, но глубокого и красивого цвета. Кирпичные боковые стенки и бетонный козырёк благородно и сдержанно отгораживали вынесенное к свету божьему пространство квартиры, как воспитание отгораживает от зла спокойную светлую душу.
- М-м, - с видом знатока всех на свете красот поджал губы Валерий Владимирович, - ценю! Вообще, конечно, хорошо, тихо...
- Всё так, только прежних людей нет.
- Как нет!? А я!?
- Очень мало, - улыбнулся Евгений Николаевич, - как-то совсем уж малокровно.
- Ну путь неблизкий, должен сказать...
- Сколько в дороге?
- Три часа, - растерялся Валерий Владимирович.
- Сущий пустяк. А обещал же ездить, нахал!
- Ну хочешь, я буду ездить чаще?
Внезапно на лицо Евгения Николаевича нашла серьёзная хмурая туча.
- Что с нами, Валера?
- Что?
- Что с нами стало? Всю жизнь хотели быть свободны. И вот свободны. Но выясняется, что путь неблизкий. Что же за путь? Три часа? По горам ли? Нет, на электричке с газетами. Мы ли это, Валера? не захлебнулись ли мы в себе за всю свою жизнь? Может, мы умерли и не заметили? Ну что в тебе, старик, от Валеры? Посмотри на меня...
- Ну зачем так серьёзно, Женя?
- Ты прав, незачем.
- Я же сказал, что если хочешь, я...
- Не в том дело, Валера. Это если я хочу. Ты-то сам часто хочешь?
- Хочу часто да...
- Вот, что не так, мой дорогой, вот, что не так... Что за проблема махать туда-сюда по земле? Ну что нам бояться упустить? Диван? Убежит он, что ли? Нет, дело совсем не в том, что я далеко. А в том, что с нами что-то не то.
- Возраст. Что же ещё?..
- Не ври. Ни себе, ни мне. Часто ли у тебя бывает сын? Возраст? Нет. Мы не порядочны по отношению к себе самим, к своим сердцам и душам, будто они, как вечно просроченный товар - дело десятое, будто им, как морю, нет дна.
- А разве есть, Женя? А разве может быть иначе? Ну относимся мы к ним как к само собой разумеющемуся, но разве они - не само собой разумеющееся?
- Так, но не в этом ведь дело. Вода нужна, чтоб пить, а мы не пьём. Чтоб воду пить, надо её чистить, а мы не чистим и удивляемся потом, что больны, и удивляемся, что кровь не ходит как раньше...
- Ну не приплетай. Для сердца, как не крути, корвалол нужней загородных поездок.
- Это ты про приступы. Но вот веришь ли, на здоровье пара-тройка законченных дел влияет лучше любых капель. Не веришь - попробуй...
- Верю, - неожиданно угрюмо согласился Валерий Владимирович.
- То-то и оно, - смущённо заморгав от того, что взвалил на друга нечто нежданное, нелёгкое и большое, вздохнул Евгений Николаевич, с чем и вышел с балкона в комнату, тем самым пригласив пойти посидеть и друга.
В комнате они сели на удобный широкий диван и Валерий Владимирович в который раз про себя позавидовал этому дивану. У него такого не было. Но почти сразу же он подумал, что дело вовсе не в диване, а в воздухе, которым же волей-неволей, а дышишь, сидя на нём у раскрытого балкона...
"До чего дошло!" - мысленно прибавил к этому Валерий Владимирович и прыснул со смеху. Евгений Николаевич с внимательным любопытством посмотрел на друга.
Они о чём-то заговорили, а затем, спустя короткое время, внезапно оборвали разговор.
- Скажи, - прекратил тишину Евгений Николаевич, - только не оправдывайся. Скажи как себе: есть в тебе всё ещё то чувство, что незачем спешить, что не скоро кончится?
- Е-э-эсть. Сколько хочешь, - махнул рукой Валерий Владимирович.
- А правда ли ты веришь, что не скоро?
- Хм... Правда верю. Ничего с собой поделать тут не могу. Молод в душе.
- М-м. Дурак ты в душе, а не молод.
- А ты не веришь?
- Нет.
- Перестань! Все верят.
- Нет, не верю. Никогда не верил. Только мне это мало помогло.
Он рассмеялся.
- Ну так тогда может быть лучше и верить?
- Может быть. Но того лучше не только не верить, а знать обратное, не только видеть, что жизнь бежит, а и догонять её.
- Не догнать.
- Дело совести, дело души. Будешь догонять - догонишь. Я вот гляжу за окно и там всё такое безмятежное и огромное, что я понимаю: скоро, скоро, очень быстро кончится. Контраст. И вот я думаю: а когда я жил в Москве, на окраине, разве там всё было не такое безмятежное? Ну чем это поле и лес безмятежней моего аэропорта, моей ТЭС, соседских высоток, асфальтовой дорожки внизу, под окнами, качанья деревьев на тротуаре? Ничем.
- Ну-у!..
- Уверяю тебя! Попомни мои слова: ничем! Тогда чего же мне не думалось об этом там?
- Чего?
- Не был одинок. Ты прав, здесь мне тоскливо. Но знаешь, почему я обратно к жене не уеду?
- М?
- Потому что только сейчас начинаю понимать цену всему. Асфальту, которого нет, толпам, которых нет, да всей жизни за окнами, которой тут нет. У меня такое чувство, будто за этим я сюда и приехал: узнать цену. И вот я пью это знание, как присосавшийся клещ. И может быть, самое главное в жизни - даже не прожить её, а узнать ей цену, потому что только тогда она и становится твоей, прожитой, тогда ты начинаешь её чувствовать - всю - а не по местам, от которых остаются никому не нужные фотографии.
- Как никому? Зачем ты? А жене, а сыну? Близким.
- Жене? Не такая она, чтоб жить фотографиями. Да и сын не такой. Он понаделает своих фотографий. Да даже если и жене, и сыну... мало человеку близких. Ему всё близко. Всё и все. А близкие, они ведь друг другу нужны затем, чтоб к остальному скорей и шире выйти. Выйти и сказать: ну вот мы и прожили, прожили не зря, а как люди - целиком всё прожили. Мир ведь большой. Большой, святой, открытый. Он даже больше нас с тобой, больше наших близких. Он даже нас с тобой вместе с ними в себе заключает такими, какие мы есть, целиком, от ног до головы, с душами, с мыслями. И значит мы - настоящие мы - и есть этот мир, а не то, что мы о себе думаем.
Пробубнив в ответ что-то невнятное, недоверчивое и смущённое, Валерий Владимирович отвёл взгляд на почти не колышушуюся белую тюль, пронизанную солнцем и полем и стал молча смотреть на неё.
Понимал он это или нет, но всё произнесённое он чувствовал на уровне собственной крови: оно кипело в нём как нечто только что произошедшее.
"Так кто, как не я, сотворил этот мир, когда вот он, передо мной, только-только готовый и так хорошо понимаемый?" - поразило его...
С этим он поглядел на друга. Тот равнодушно осматривался по сторонам. Валерию Владимировичу даже захотелось схватить его руку и хорошенько стряхнуть. Теперь настал его черёд быть стариком в глазах друга. Но та, новая, смутная, но уже слепяще светлая тяга победила недоумение Валерия Владимировича, он подневольно вновь перевёл взгляд на балкон, но уже не на тюль, не на штору, а на раскрытую дверь, на поле, на лес за ним.
"А ведь если подойти ближе..." - мелькнуло у него, и вдруг лес встал перед ним со всей своей тяжестью, насущностью, подлинностью, со всей глубиной и непридуманностью. Вот он стоял перед ним. Кто перед кем? Был ли тот, кто стоял перед этим лесом? Или был один лес? Как доказать, что тот, стоявший, тоже был? Стать лесом? Нет. Стать как лес. Стать больше леса!..
И вслед за этой мыслью, за её простой, дышащей объёмностью, очевидностью и чистотой мир выбросил в осевшую за лесом даль все свои кварталы и проспекты, - легко, по воздуху, как телеграфные линии выбрасывают вдаль провода, - что-то безмерно свежее, прозрачное и всеохватывающее побежало по ним, по всем сразу, а жизнь, там, наверху, расплылась в безмятежной, почти глупой улыбке, и эта улыбка была как внезапная и близкая молния. Она-то и поразила Валерия Владимировича больше всего.
- Ка-ак, как можно улыбаться над этим?! Как!? - с каким-то смутным, неправильным, прорывающимся, сумасшедшим изумлением произнёс Валерий Владимирович.
- Над чем? - испуганно недоумевая по поводу какой-то странной, дрожащей интонации в голосе друга, повернулся Евгений Николаевич.
- Нет, нет, - отмахнулся бледный Валерий и поспешил скрыть неожиданные для самого себя слёзы на балконе.
Через несколько секунд он уже почти пришёл в себя.
"Пятый этаж" - колотилось в висках. "Что пятый этаж?" - пытался он спросить себя, и только один ответ приходил ему в голову: "Всё - пятый этаж, всё на свете. Всё в него укладывается, всё к нему приходит!.. Как он прав, что купил на пятом!.. Я тоже куплю на пятом!.. Счастливые люди должны жить высоко. И никак, никак иначе быть не может..."
Валерия Владимировича носило туда-сюда по волнам этой последней мысли, над полем, по полю, а лес и всё, что за ним, шло и шло, плыло и подплывало к нему, но расстояния, свободы было перед ним столько, что оно так и не приплывало, и от этого было невероятно, небывало хорошо на душе: хорошо было, что всему своё место в этих необъятных морских волнах, что всего столько, что всё далеко, и в этот миг всё дело, как в детстве, и впрямь заключалось как будто только в этом: жить на пятом этаже, смотреть на поле и всё, что ни делаешь, - будь то стирка, уборка, чтение или даже само дыхание, - всё, что ни делаешь, делать для этого вида, во имя того, что стоит за ним. Вот только прежних людей будет очень мало, но разве много их теперь? Да и что стоит махать туда-сюда по земле на электричках с газетами? Вы скажете, что электрички с газетами не ходят по всей земле? Но идут же они в никогда неизвестный Валерию Владимировичу до этого город Рошаль, вечные ему счастье и слава, чёрт меня побери...