Братья Ливер : К морю

В ущелье всегда полно работы. Нужно вылезти из шалаша очень рано, чтобы трофеи, которые могут стать твоими, не подобрал какой-нибудь другой искатель. Но, даже выкатившись спозаранку, останешься на бобах, если не знаешь «золотых» мест. Не везде ведь можно раскопать в грудах хлама полурассыпавшийся аккумулятор, а то и моток медного провода. Кое-где не найдёшь ничего кроме лохмотьев полиэтилена и изъеденных древоточцем обломков шпал. Никодуй Ымыылоев как раз знает, где искать. Чутьё или намётанный глаз – да чёрт бы его знал. Только многие мужики, когда утром выходят на работу, стараются держать его в поле зрения и расшвыривать рухлядь неподалёку. Таким везёт чаще. Никодую и бабы поэтому масляно улыбаются. Только он обычно их не замечает.
Ущелье можно считать помойкой. От этого оно не перестанет быть вместилищем всего. Никто ещё не выбирался за его пределы. Склоны – чистейшая скальная порода. Не настолько крутые и высокие, чтобы забраться было невозможно в принципе. Но достаточно убедительные для того, чтобы обитатели ущелья в большинстве своём не заикались об этом даже мысленно. Нет, естественно, шныряют в народе дурацкие байки, тысячу раз пережёванные стариками, которые сами-видели-воттекрест. Но мы-то знаем… Вот ещё отец Феоклод Маниястр, которого считают мыслителем, говорит: мол, раньше, до того, как жахнул Гулкий Хлопок, жизнь была не только в ущелье. Да и самого ущелья до Гулкого Хлопка не было. Правда ли чего-то знает, или баламутит народ просто? Да тоже непонятно. Только крыс «на пожрать» Маниястр сам не ловит и полиэтилен не жуёт – медных бирок у него столько, что землянка от провизии ломится. Крысы, тушканчики, хорьки даже – хоть обожрись и лопни.
Ымыылоев, как будто, мужичок со своими жужелицами в голове. Хоть и алюминиевую раму под толщей мусора взглядом запеленгует, когда другие пройдут мимо. А всё равно – верит в разную ересь, как дитё. Огонь на верхушке склона ущелья так и вовсе выжег ему и мозг, и душу.
Сидят мужики перед шалашами вечерком, оттаивают после многочасового ворошения в грудах хлама. Треплются на отвлечённые темы.
- Там ведь всё, чо угодно может быть. А, может, и нет там, наверху, нихрена, - сипит Илег Галипопопов, закуривая карбидную самокрутку.
В ущелье затхло и сумрачно, как под мышкой у бога мусорных полигонов. Ни деревца, ни ветерка. Висит облако испарений, да вместо щебета птиц – перекличка молотков, грохочущих по железу.
- Может и есть, а может и нету, – поддакивает плюгавый Денисх. – А огонь – это обман зрения какой-нибудь. Кажется нам, и всё.
Обман - не обман, но видят все. Огонь вспыхивает по утрам в вышине, на самом краю обрыва. И полыхает как мифическое светило с картинок, которые малюет отец Феоклод. Сияние завораживает и немного пугает.
- Чего вы мелете, кретины? – Никодуя раздувает от негодования. – Думаете, если вы всю жизнь ковыряетесь в цементной пыли и чугунных болванках, то кроме них ничего и нету? Да вы не люди, вы, вашу мать, глисты!
Заглянув в ущелье, свечение всегда быстро угасает. Бывают дни вообще без огня.
- Почему вы не думаете, что это может быть знак? – раскаляется Ымыылоев. – Что там, прямо сразу над нами, может быть другая, настоящая жизнь? Вы что, не чувствуете по вечерам запах моря? Не слышите салют и музыку где-то недалеко?
Самый прожжённый из мужиков – Бригадир Панцирь – жуёт травинку, щурит глаза, от взгляда которых немного знобит:
- Море, говоришь? Мечтатель, ёпт. Ну даже если и есть там твоё море… Не ты ведь первый, были уже такие. Тебе, может, напомнить про Гычу Свеклова, как он полез искать тропу наверх и свернул шею? Про Дмитю Яу, который построил катапульту и думал, что она дошвырнёт его до верха? Или про то, как Зипунович пытался собрать летательный аппарат, но улетел только с катушек. А? Напомнить?
Никодуй смачно сплёвывает Панцирю под ноги и направляется в сторону своих фанерных хором. Обернувшись, нацеливает указательный палец ввысь. Туда, где на краю ущелья темнеет выступ, похожий на чью-то бородатую физиономию:
- Выберусь! Не знаю как. Но вылезу.
Слова тонут в хохоте мужиков. Хотя смеются больше из стадного куража: знают, что отговаривать Ымыылоева бесполезно. Убьётся дурень, а другого с таким чутьём на залежи цветмета попробуй отыщи.
Никодуй одержим своей дикой идеей. Теперь, шагая среди груд мусора, он смотрит не под ноги, а на склоны ущелья. Ищет не цинковые батарейки, а место, наиболее подходящее для подъёма. Подстраховки не будет: у всех потенциальных кандидатов в напарники есть более веская задача – оставаться живыми. Скалолазного снаряжения не будет тоже: самопальные крючья из арматуры не держатся в скальных трещинах, да и без компаньона толку от них нет в любом случае. Если побеждать в схватке с высотой, то только своими силами.
Скала тоже может уступить, если отыскать её болевую точку. Ымыылоев такое место на прицеле и держит: проходишь мимо щелочного котлована, огибаешь поваленную опору ЛЭП и гляди на склон. Стена ущелья там кажется не такой отвесной, карнизами выпирают выступы, змеятся расщелины. Посмертно знаменитый Гыча Свеклов наверняка не здесь расколотил себе череп.
Сдав вечером в пункт приёма добытое за день и получив свои пять медных бирок, Никодуй дотемна занят подготовкой. Разрабатывая мышцы, подолгу висит на перекладине строительных лесов. Терзает кистевой эспандер, собственноручно сооружённый из шланга. У входа в жилище стоят кустарные галоши из протектора шины – итог обмена с дядькой Полкан Егойрычем на тюбик солидола. Чуть изогнутая подошва позволит ступне лучше приноравливаться к особенностям рельефа.
Три месяца усиленных нагрузок на мышцы предплечий. Три месяца борьбы со страхом и нетерпением. И вот – этот день. Почему именно он? То ли причиной тому окрик внутреннего Ымыылоевского голоса, то ли соседи с их ежедневной жвачкой:
-А-аа! Николдка пошёл! Николдка, эээ, слышь! Когда на гору-то лезем, а? Ахахахаха.
С утра Никодуй в намеченном месте у подножия склона. Каменная дылда глядит угрюмо: «Чего надо, насекомое? Разотру в порошок!» Рядом пасётся небольшое стадо ротозеев – откуда узнали только крысёныши? Даже староста Ггулаевф притарахтел на мотоколяске в облаке вонючего сизого дыма. Позвякивая бусами из гаек, явилась Доммна - никель-кадмиевая королева ущелья. Пути к отступлению отрезаны. Или вскарабкаться на вершину, или расплескать мозги по камням – другого толпа не простит.
Ымыылоев натирает ладони мелом, чтоб подсушились и меньше скользили. И приступает к осаде. Первые метры даются легко. Никодуй карабкается плавно, без рывков и показной лихости. Главное – держать равновесие. Выкрики снизу бодрят как оплеухи.
- Ымыылоев, придурок, ты спускаться-то обратно как будешь?! Прыгать, что ли?
В скале хватает ступенек: выпуклостей, трещин и щелей – но подъём по этой лестнице может оборваться к чертям вместе с самим тобой в любую секунду. С каждого выступа предварительно стряхнуть землю и мелкие камешки, проверить, достаточно ли надёжен . Только потом ставить ногу или хвататься рукой.
- Смотрите-смотрите, мужики, на этого чёрта! Ведь ей-Богу до верху долезет, засранец!
Основная нагрузка – на ноги. Перемещать тяжесть тела с одной на другую. Не смотреть вниз. Голоса оставшихся в ущелье слышатся всё жиже, слова развеиваются по ветру, до Ымыылоева вместо фраз долетает вербальная пыль.
- Эй, наверху! …. ты не видишь… говорил тебе ведь…помаши нам… арю… пень…
Никодуй долезает до каменного гребня, опоясывающего скалу. Он помнит это место – с земли виделось, что это почти у цели. Едва Никодуй ухватывается за выпирающую остроносую глыбу, как судорога разжимает его пальцы. Слышно, как рои камешков из-под ног летят вниз, в преисподнюю. Задыхаясь, Ымыылоев всё быстрее сползает по отлогой террасе к обрыву. И противоестественным сверхусилием, самыми кончиками ногтей впивается в камень. Фиксирует правую ступню в ложбинке между выступами. Игра продолжается.
Зрители с их выкриками окончательно тонут в глубине покинутой Никодуем ямы. На последних метрах конечности дрожат и перестают сгибаться, плечи деревенеют. Ымыылоев достаёт из себя остатки сил. В ноздри шибает запах моря, слышится мелодичное бряцанье, как будто где-то недалеко ветер играет хрустальными колокольцами.
Последний рывок. В висках звенит и ритмично ухает. Никодуй хватается за край обрыва…
Всем в ущелье известно, что отец Феоклод Маниястр пожёвывает мазутные грибы. Сильная и опасная вещь. Под их действием можно увидеть многое. Если выдержать дозировку. Иначе можно не увидеть уже ничего. Ымыылоев хорошо помнит: отец Феоклод трясущимися руками достаёт из корзины ещё один мазутный гриб. Надкусывает шляпку. И вдруг вырубается. А приходит в себя только через пару дней, когда его уже собирались сбросить в яму с известью. Под глазами Маниястра синюшные печати интоксикации. Он тих и загадочен:
- Поднимался туда, - вялое движение бровями. – Огромная пустошь, она упирается в горизонт. В сторонке кособочится конструкция вроде водонапорной башни - шаткая, рахитичная такая, как только её ветром не обрушит? Чернеет хребет машины на гусеницах. Никакой растительности, ни травинки. То тут, то там - мотки колючей проволоки. Людей не видно, и как-то по всему заметно, что живых там и нет. Вниз страшно даже смотреть - не то, что сползать по выступам. Взбесившееся небесное светило – мудрецы древности в своих трактатах называли его Солендце – оно там везде, и от него некуда спрятаться. Недалеко от обрыва стоит теплица размером с амбар. Дурацкая бестолковая стекляшка. Дверь скрипит на ветру, пол в осколках керамики. Каждое утро, когда Солендце плюёт в эту стеклянную дуру своим светом, мы внизу видим огонь. Что делается в ущелье, оттуда не разглядеть – всё в облаке цементной пыли. Я не хочу больше туда подниматься, ребята. Нет, не хочу…
Отец Феоклод давится кашлем, отхаркивает чернильный сгусток и в измождении закрывает глаза.