Барыбино : ДВЕ КНИГИ

Кентавры, боги, пифии, лапифы...
Лет восемь было мне, ну десять пусть.
Легенды древней Греции и мифы
Я знал и назубок и наизусть.

“Вначале был лишь Хаос безграничный,
Исток всего, всех мыслимых частиц...”, –
Запев я бормотал давно привычный
С пяти обрывков первых двух страниц.

Дыхание рвалось на этих строчках,
И видел я, один среди слепцов,
Что можно лишь на порванных листочках
Читать рожденье мира и богов.

И я читал – от верхней и до нижней
Обложки, от доски и до доски,
До точки неизменной, неподвижной,
Последней, заключительной строки.

Фигуры Илиады, Одиссеи,
Геракла булава, Дианы грудь...
А чуть позднее, в Пушкинском музее
Увидел я их мраморную суть.

Я столбенел колонною свинцовой,
Не верил мозг, не верила моя
Бессмертная душа, что за грошовый
Билет все видят тайны бытия.

Но по тому, как большинство, бесстрастны,
Не замедляют взглядов и шагов,
Я понял быстро – люди непричастны,
Глухи и слепы к магии богов.

Идут, смеясь, по каменному цирку,
Не ведая, зачем, какой закон
Позволил, чтоб привязывали Дирку
К рогам воловьим Зет и Амфион.

Несчастные и варварские души,
Не знаете ни альфы, ни аза!
Не слышите, имеющие уши?
Не видите, раскрывшие глаза?

А вперемешку с Кадмием и Паном,
Читал я в сотый раз, сходил с ума
От трех друзей с гасконцем д’Артаньяном
В тяжелом многотомнике Дюма.

Получены в подарок, иль с базара
Принесены, друг друга оттеня,
Не знаю, почему, два экземпляра
“Трех мушкетеров” были у меня.

Один – макулатурный, с фронтисписом,
Чуть кособокий, крепко сшитый том.
Портос, Атос там были с Арамисом
И шпагами на фоне голубом.

Другой – потолще, маленькой ладошкой
Я мерил переплет его витой,
С картонною оранжевой обложкой
И вырванною первою главой.

Какою эта книга мне казалась,
Констанцией средь прочих дульциней!
Раскрытая, раскрытой оставалась,
И буквы были четче и крупней.

А главное – две чУдные картинки,
Бумагой папиросною шурша,
В ней трепетали в самой серединке,
Как вдох и выдох, сердце и душа.

Я помню, что одна изображала
Заросший двор французского кремля,
А в нем дуэль гвардейцев кардинала
И верных мушкетеров короля.

Упавший с невысокого откоса,
Лежал там в окровавленном гнилье,
Убитый в горло шпагою Атоса,
Де Каюзак, любимец Ришелье.

А на другой картинке, у бокала,
В огне предсмертном плача и горя,
От боли содрогаясь, умирала
Констанция в стенах монастыря.

И истиною было несомненной,
Не говорил хоть этого я вслух,
Что смысл всей жизни, тайна всей Вселенной
Заключены в картинках этих двух.

Давал я клятву, что любой ценою,
Что уже точно, тысяча чертей,
Сейчас узнаю, вырву и раскрою,
Секрет бесценный этих двух смертей.

Не раскрывал... И мне уже в привычку
Вошло, что неудача – не указ,
И знал я, что смогу, найду отмычку
Теперь бесспорно, в следующий раз.

Де Бражелон, Мордаунт, Навсикая,
Терсит, Селена, герцог де Бонне, -
Так смешивались книги, проникая
Одна в другую, в яви и во сне.

По воздуху крылатые драконы
Несли приказ , что отдал кардинал,
Палач из Лилля голову Горгоны
И голову миледи отрубал,

Передавали Анна и Медея
Подвески с бриллиантами затем,
Чтоб в них на свадьбе Тетис и Пелея
Мог красоваться герцог Бэкингем,

Бессмертные герои-побратимы
На многие года, на сотни миль,
Непобедимы, неуничтожимы, –
Атос, Ясон, Адмет и де Тревиль.

Неуязвимы шпагой никакою...
Но почему, какой же был резон,
Что я с такой тяжелою душою
Вновь открывал “Виконт де Бражелон”?

Взрывалось бомба этого вопроса
Пороховым разрывом из теснин,
Но все равно читал я: “Смерть Портоса”,
Часть номер три, глава тридцать один.

И, уходя по сумрачной дороге,
Один, другой, за дальний горизонт,
Встречали смерть герои-полубоги:
Геракл, Аякс, Ахилл, Беллерофонт.

Уже летел снаряд из-за бойницы,
А я листал, хоть жалкий был предлог,
Всё медленней тяжелые страницы,
Чтоб д’Артаньян пожить подольше мог.

О боги мои в панцире крылатом!
Оплакивал я, малое дитя,
Над книгой ваши сумерки с закатом,
Где двадцать лет, где тридцать лет спустя.

Покинув ваши склепы и гробницы,
С обломками Арго оставив мель,
Читал опять я первые страницы
Про Хаос, про Рошфора и дуэль.

Я закляну, я отведу невзгоду!
На этот раз изменится мой миф!
Другим путем прорвусь я на свободу,
Как новый заключенный замка Иф.

Пропустит Одиссея злая Скилла,
Над Пейрифоем смилуется мгла,
По моему велению Ахилла
Минует равнодушная стрела.

Казнь Стюарта, конечно, будет мнимой,
Эдипа жизнь не будет так горька,
И выбьет д’Артаньян из рук любимой
Бокал вина до первого глотка.

Отпущенные все призвав мне силы,
Читал взахлеб, сидел я взаперти...
...И оставалось все так, как и было,
Опять я никого не мог спасти...

И я забыл двойной священный свиток,
И щит, и меч, и шпагу, и мушкет.
Прошло с тех пор, с горячечных попыток
Все изменить, почти что тридцать лет...

И лишь вчера, внезапным третьим зреньем
Открывшимся, как светлое окно,
Уже ненужным, поздним озареньем
Я понял все – и страшно, и смешно...

Беспомощный, бессильный и бессонный,
Я тщетно бился об страницы лбом, –
Так и Господь, должно быть, в миллионный
Читает раз всей жизни нашей том.

Он знает – все, как прежде бесполезно.
Кто был каков, останется таков,
И поступью пройдут полки железно,
И будет плач со скрежетом зубов.

Он знает – нет преграды этой силе.
И коль тогда, как был бы он ни свят,
Пророка осудили и казнили,
Теперь опять осудят и казнят.

С уверенностью той же, тот же голос
Все то же скажет, не наоборот,
И ранее не падал если волос,
Он и сейчас с главы не упадёт.

...И все стерев, и, давши выход гневу,
В который раз, средь райских лопухов,
Господь, вздыхая, вновь подводит Еву
С Адамом к древу, полному плодов.