Арлекин : Изнанка [5/10]

27д:

Это произошло внезапно. Я не видел, как ты упала – всё моё внимание было обращено к Самуилу, который объяснял что-то, как мне казалось, очень важное.
Весь день мы с ним шли рядом. Нас разделяло всего несколько человеческих корпусов. Во второй половине дня я решился с ним заговорить. Растолкал нескольких парней локтями и пошёл с ним бок о бок. Самуил не смотрел в мою сторону. Минут пять мы шли молча, а потом я спросил, не болят ли у него ноги.
– Болят, – ответил Самуил.
Было не похоже, что он стремится поддержать этот разговор. Его лицо оставалось серым и невыразительным. Когда я щурился, оно сливалось с небом.
– Гноятся? – спросил я.
– Нет пока. Но уже скоро...
Некоторое время я подбирал новый вопрос. Потом бросил наугад:
– А когда загноятся?
– Что?
– Что будешь тогда предпринимать?
Он глухо рассмеялся.
– А ты как думаешь?
– Послушай, у меня в каждом ботинке по гангрене. Что ни шаг – маленькая агония. У неё всё ещё хуже. На щиколотках появились красивые лиловые узоры.
– Ну вот, – безучастно сказал Самуил. – Теперь и у вас начинается. Только не пойму, при чём здесь я?
– Есть, может, в аптечке что-нибудь? Прижечь нарывы или, хотя бы, обезбол.
– В какой аптечке?
– Ну, лекарства. Были же.
– Когда-то были. Ты хоть представляешь, сколько людей прямо сейчас вот так же мучается?
– Что, ничего нет?
– Нет, забудь об этом. Ещё неделя, полторы, и у всех будет то же самое. Посмотри.
Самуил бросил взгляд на свои дешёвые стоптанные кеды.
– У вас, как минимум, крепкие ботинки. А мои тапки уже потихоньку разваливаются. Думаешь, у кого-то есть для меня лишняя пара? Нет. Так что скоро я пойду босиком.
– Но ты ведь...
– Что? Кто я?
– Как бы, главный...
– Ты не понимаешь. Меня выбрали старшим по участку не за какие-то личные качества, которых у меня нет. Просто так получилось – на этих двадцати километрах подходящих качеств нет ни у кого. Среди нас нет ярко выраженного предводителя. Я жертва жребия. Я никто.
– У меня сложилось впечатление, что ты знаешь больше остальных.
– Просто я думаю.
– И всё?
– Этого достаточно. Теперь этим мало кто занимается. Вот ты, например, – что с тобой стало? Посмотри на себя. Теперь на остальных. Разница уже стёрлась.
– Ты забыл кое о чём. Меня отличает от них...
– То, что ты явился с северной стороны? Все уже поняли, что ты ничего не видел. Им уже давно плевать на вас обоих. Всё, вы смешались. Между вами нет отличий. Ты так же мало-помалу сходишь с ума.
– Я не...
– У тебя голова пустая. Ты стал пугалом, дурачком.
– Это от бессонницы. Я уже ни пить, ни есть не могу. Всё противно. Я хочу уснуть, хочу! Думаешь, не хочу? Хочу! Но не могу! Каждую ночь, каждую ночь...
– Да ладно. Какая разница-то? Ну и всё. Вот и посмотри на это со стороны. Отупевший башкунчик с гниющими ногами. Не ест, не пьёт, механически переставляет ноги. Кто ты?
– Ты пробовал вспомнить?
Самуил вздохнул. Медленно повернул ко мне голову. Его рот открылся, чтобы выпустить первое из череды очень важных слов...
Вдруг начался шум. Никто не кричал, не суетился, но как-то в один момент всё пришло в беспорядок. Люди образовали сутолоку, спотыкались обо что-то, вяло ворча и хватаясь за плечи идущих рядом.
Я разглядел, что они обходили: ты лежала на дороге, и на тебя наступали люди.
Меня влекло вперёд, уносило всё дальше и дальше от того места, где пласталась ты. А нескончаемый поток людей продолжал идти. По тебе.
Что-то крича, я бросился против движения. С трудом протискиваясь меж твёрдых безразличных плеч, я рвался к тебе сквозь толпу, которая как будто нарочно уплотнилась, чтобы отрезать меня от тебя. Я всё кричал, толкался, бил кого-то, прорывался сквозь сомкнутые тела, но медленно, слишком медленно...
И тут я ощутил чью-то помощь. Меня толкали в спину, сообщая мне дополнительную скорость. Быстро оглянувшись, я увидел Самуила. Благодарность только начала подниматься во мне, но всё резко перекрыла картина: твоё тело, распростёртое на асфальте. На тебя наступали, наступали, наступали, наступали, я смог подбежать к тебе, и хотел прикрыть собой, но Самуил дёрнул меня в сторону, к обочине. Он вытащил нас из потока на край дороги.
Ты была без сознания. Мягкая и тяжёлая, как тряпичная кукла, набитая крупой. Я поспешно стянул с тебя ботинки, задрал штанины. Лиловые полосы кольцами обвивали твои голени.
– Проверь, не сломаны ли кости, – подсказал Самуил.
Я стал ощупывать твою спину, руки, бёдра – мягкие, как будто костей там не было вовсе.
– Скоро граница зоны, – услышал я. – Понесёшь её на спине.
Я отшвырнул пустой рюкзак и взвалил тебя себе на спину. Неживая голова упала мне на левое плечо. Собственные ноги заболели в два раза громче.
– Пусть мне помогут нести, – сказал я в пространство, надеясь, что Самуил всё ещё где-то рядом. Я ничего не видел.
– Я же тебе сказал, – голос Самуила доносился издалека, он уже уходил вперёд, – у меня нет никакой власти, только преимущества...
Я нёс тебя, ничего не видя, ни о чём не думая, целиком сосредоточившись на боли в ногах.
Ночь всё не наступала.
 
28н:

Ты бредила.
Я убивался, монотонно поскуливая и раскачиваясь над тобою, но это длилось недолго. Постепенно непослушное внимание переключилось на мою собственную боль, а ещё чуть погодя я против воли стал погружаться в мучительное вспоминание, и боль в ногах быстро отошла на задний план, уступив место другой, куда более сильной. Снова и снова эта другая боль рвала и раздирала меня, и бешено колотящееся сердце вдруг замирало в ушах, гудело в унисон шёпоту костров, и я оставался с собой один на один, и неизбежно проигрывал этот поединок, и все мои муки были ничто по сравнению с тем одиночеством, в которое я погружался.
Иногда ты приходила в сознание, открывала глаза, смотрела на меня ясным взглядом с дрожащими в них бликами и спрашивала:
– ...что... со мной... что... со мной?..
– Всё нормально, – отвечал я, ласково распутывая твои влажные пряди, – ты теряешь рассудок.
– Всё хорошо? – спрашивала ты. – Всё хорошо?
– Да, – отвечал я. – Всё классно.

28д:

Люди, слова, места, события, голоса, действия, результаты. В этой неразберихе уже ничего нельзя было понять. Я вспоминал какие-то обрывки, но никак не мог связать их между собой или, хотя бы, изъять их собственный смысл.
Я стал безмозглым пугалом, сказал Самуил, ничего не соображающим подвижным трафаретом, плоской картинкой на фоне однообразного пейзажа. Это твоя самая глубокая реальность. Мы идём сквозь вечность. Нет никакой власти, только преимущества. Что, если все лучшие места уже будут заняты? Я не хочу быть статистом.
Что это? О чём были эти слова? Я помнил себя на дороге, но не понимал, почему я на ней. В самом начале я точно знал, зачем и куда мы идём – а теперь забыл. У меня слишком болели ноги, чтобы держать в голове что-то ещё, кроме своих ощущений. Я слишком долго не спал, чтобы о чём-то думать. Редкие глотки воды обжигали мне глотку и кипели на дне желудка, дневной свет резал мои воспалённые глаза даже сквозь фильтры облаков, дорожное покрытие гипнотизировало меня, погружало в транс, препятствовало зарождению мыслей – не сводило с ума, а будто отвращало от него.
Дни и ночи поменялись местами. Я как бы спал на ходу, пребывая на границе между мирами, в сумеречной дремоте, прострации, сомнамбулизме. Передвигал ноги, ничего не видя и не слыша, воспринимая только толпу, внутри которой находился, чувствовал её големически бездумное движение, и двигался вместе с ней, потому что остановка кого-то внутри толпы равнялась смерти. А когда наступала ночь, я словно пробуждался из своей робокомы, и с необычайной чистотой ясного, абсолютно пустого рассудка, переносил кошмарные страдания. Мучилось не тело, хотя и на его долю выпала ужасная боль. Ночью эта телесная боль переставала иметь значение. Настоящие мучения испытывало то во мне, чем я продолжал упорно вгрызаться в толстую стену, отделяющую меня от прошлого. Я должен был вспомнить его, несмотря ни на что, а нечто гораздо более сильное и могущественное, в сравнении с чем мои усилия обесценивались и теряли смысл, препятствовало в этом, насылая нестерпимые страдания. Ночами я сжимал руками свой череп и стонал от боли, и скрипел зубами, до конвульсий стискивая челюсти, – но всё это было бесполезно: боль там, внутри, и её никак не вытравить.
И ты не приходила в себя, срывалась то в глубокий, тяжёлый сон, то в бред где-то у поверхности, а то вдруг широко раскрывала глаза и обращалась к людям, которых не было рядом, звала их, произносила их имена. Ни одно не показалось мне знакомым.
Я нёс тебя и плакал. Мне было тяжело, потому что я ничего больше не мог чувствовать. Я нёс тебя машинально, нёс тебя, потому что моё тело пока ещё могло выдерживать твой вес. Я ничего не испытывал, и поэтому было непонятно, откуда берутся эти слёзы. Постепенно они заканчивались, я просил у кого-нибудь глоток воды, и слёзы текли снова.
Откуда-то издалека, извне, до меня смутно донёсся голос Самуила:
– Продержись этот день.
Откуда-то издалека, извне, до меня смутно донёсся голос Самуила:
– Как-нибудь протяни до вечера, а там уже и ночь недалеко.
Откуда-то издалека, извне, до меня смутно донёсся голос Самуила:
– Ночью мы поговорим, даю тебе слово.
Откуда-то издалека, извне, до меня смутно донёсся голос:
– Я расскажу тебе всё, что знаю.

29н:

К ночи небо пробилось сквозь тучи, взорвалось звёздами и луной, бросив влажные ошмётки далеко к горизонту. Сильный ветер наклонял костры к земле. Опасаясь возобновления страданий, я изо всех сил отвлекал себя, подслушивая чужие разговоры. Нужно было всего лишь не думать о прошлом, но само осознание этого тревожило и пробуждало похороненные и запечатанные на дне моего сознания воспоминания. Поэтому, я освободился от мыслей, принимал в себя посторонние голоса, гася любой на них эмоциональный отклик – ведь эмоции тоже представляли опасность. Где появляется одна эмоция, там уже тут как тут и другая, там и третья, и не успеваешь опомниться, как тебя накрывает лавиной чувств.
От твоих ног поднимался смрад, твоё лицо не уступало бледностью лунному диску. Ладонью я ощущал твои страшно выпирающие, как у высохшей мумии, ключицы. Я не смог бы этого пережить, начни я чувствовать.
Я понимал, что мне нельзя смотреть на твои ноги, потому что их вид окончательно сведёт меня с ума.
Вместе с твоей болезнью появилось множество табу. Не прикасаться к твоей коже, шершавой и липкой, как высохшее пятно вина на подоконнике. Не отвечать на твои вопросы, которые пугали своей инородностью, непричастностью к реальному миру. Не пытаться тебе помочь, потому что помочь тебе было нельзя – твои ноги больше не гноились, гной теперь бродил внутри, и неумолимо поднимался к коленям. Не обращать внимания на твои стоны, и это было проще всего, это вошло в привычку намного раньше, – но то были новые стоны, они были другими и приводили меня в дрожь.
Я не заметил, как он пришёл. Я поднял голову, и он уже стоял передо мной. Его отросшие волосы трепал ветер. Ладони, словно черепаховые головы, прятались от холода в рукавах. Он сутулился, поёживаясь в острых потоках воздуха. Наверное, он был здесь уже давно.
– Ты в состоянии слушать? – спросил он.
Я обдумывал его вопрос. Наконец, кивнул, но он этого уже не видел – стоя на коленях, он трогал ладонью твой лоб. Ты выглядела мёртвой.
Самуил развернулся ко мне и сел на корточки.
– Может, всё и обойдётся.
– Нет, – сказал я, – не обойдётся. Она уже мертва.
«Ты умрёшь», – помнишь, как предупреждала меня, пытаясь заставить поспать?
В темноте я не видел лица Самуила, но его голос улыбался.
– Мертва? – переспросил он. – Не бойся. Ты дурак, ты так и не понял ничего. Она не может умереть.
– Помнишь наш разговор? – ты говорил вещи, которые я не мог осмыслить.
– Например?
– Что значит – ад?
– Ты не знаешь? Ты ещё не знаешь?
– Что ты имел в виду, когда говорил, что каждый из нас мучается в собственном аду?
– Послушай, я могу тебе объяснить своими словами, но это отнимет время. Ночь коротка. Давай экономить её и не задавать таких вопросов. Что такое ад? Ты посмотри на людей, когда будешь завтра идти по дороге. Посмотри в себя. Ты сейчас пустой, но там, в глубине есть что-то, правда? Что-то очень далёкое и неразличимое, к чему ты не можешь приблизиться, потому что этому препятствует...
– Что это? Что препятствует? Ты знаешь?
– Я называю это «вещь».
– Что там в глубине? Что это?
– Ты же сам это знаешь. Прошлое.
– Почему я не могу вспомнить?
– Не знаю. Я тоже не могу – вещь не позволяет.
– Тебе больно?
– Да, когда пытаюсь, то очень. Но я стараюсь не пытаться.
– Я тоже, я тоже стараюсь, но... всё равно... каждую ночь...
– Может, у нас получится в этом разобраться, может, нет, но одно я знаю точно – дорога скоро закончится. Ты заметил, что мы поменяли направление? Трасса загнулась на север. Теперь по прямой, до самого конца.
– Я думал, дорога – и есть ад. Я думал, мы идём по ней сквозь вечность, и она всегда будет, чтобы мы по ней шли.
– Нет. Успокойся. Ты стал параноиком. Мы уже долго идём, только и всего. Тебе это показалось вечностью.
– Но я ничего не помню! Только эту дорогу!
– Ты же раньше считал дни и ночи. Уже сбился?
– Эта ночь... двадцать девятая.
– Вот видишь, только один месяц.
– Но очень долгий. Люди состарились и начали умирать.
– Только не думай, что наш ад – это время, иначе опять ошибёшься. Я не знаю, что такое ад. Но мне кажется, это знаешь ты.
– Я не помню, куда я иду. Расскажи, если знаешь.
– Я тоже это забыл. Но мне повезло. Я должен это знать, мне это, как бы, положено знать. Поэтому... мне помогли вспомнить. Мы сыграем в спектакле.
– В каком спектакле?
– Не знаю. Думаю, там скажут. Я только знаю, что хочу получить роль. Но ролей немного. Утешает тот факт, что в любом случае сыграют все.
– Как это?
– Мне известно, что будут четыре роли: две мужские и две женские. Возраст тоже имеет значение. Двое молодых людей и двое немолодых. Я только не знаю, какие будут комбинации полов и возрастных категорий.
– А остальные? Те, кто не получит роль?
– Для них остаётся массовка.
– Сколько людей сейчас на дороге?
– Если я не ошибаюсь, сейчас на дороге все.
– Что значит – все?
– Возможно, что и ничего.
– Четыре роли, а остальные – массовка.
– Ну, типа. Активируй то, что осталось от твоего высушенного мозга и поразмысли: постановка. Мы не можем остановиться. Они не могут остановиться, идут и идут, идут и идут, идут и идут, и почти все – ради роли в массовке. Наверное, это очень важно.
– Это – наша самая глубокая реальность.
– Молодец!
– Я не понимаю, что это значит.
– Тебе нечем. Не бойся, скоро, скоро, скоро... Осталось идти всего ничего. Открою тебе маленький секрет: наш авангард уже на месте. Те, что шли впереди всех, понимаешь? Они уже в театре. Вошли внутрь. Мне сообщили. Мы же на этой трассе вроде гигантской гусеницы – теперь будем долго вползать в норку. Может быть, хвост попадёт туда ещё только через неделю. Или через месяц. Но мы находимся очень близко к передней части – дальше нас только несколько других зон. Километров сто, может, пятьдесят. Мы почти пришли. Так что, если твои ноги ещё могут тебя нести, постарайся не упасть – тебя затопчут у финиша, а это обидно. И ты несёшь ответственность не только за себя, но и за неё тоже – ты ведь её спас, теперь её жизнь твоя.
– Я же её и убил когда-то.
– Откуда ты это знаешь? Ты помнишь это?
– Нет... я ничего не помню. Просто знаю некоторые вещи.
– Так ты убил её?
– Кажется, да.

29д:

Ты была лёгкой и горячей. Пот выступал в тех местах, где соприкасались наши тела. Твои ноги висели вдоль моих бёдер, одной рукой я поддерживал тебя сзади, другой – перекинул твою руку через своё плечо, и так нёс тебя. Было не тяжело, только очень жарко. Ты горела.

30н:

Люди не останавливались, хотя ночь уже опустилась до земли. Все вокруг говорили вполголоса или шёпотом, и разговоры их были об одном: мы уже пришли, ещё чуть-чуть, ещё несколько километров. Говорили о том, что зона впереди нас уже начала заходить внутрь. Значит – мы следующие. Было не похоже, чтобы кто-то испытывал возбуждение, радость, предвкушение или воодушевление. Никто в нетерпении не ускорял шаг – мы продолжали идти, как шли днём, автоматически переступая по влажному после вечернего дождя асфальту.
Люди не рвались вперёд – они шли безо всяких эмоций, зная о том, что скоро окажутся внутри, и идти будет больше не нужно, они, наконец, смогут остановиться, сесть и, наслаждаясь неподвижностью и дневным светом, дать своим омертвевшим ногам отдых. Там они смогут перевязать и залечить свои волдыри и нарывы, мозоли и ссадины. Там они поменяют обувь, там они примут ванну, там они поедят, там они будут крепко спать и, просыпаясь в осознании, что никуда идти не нужно, часами валяться и потягиваться в своих постелях, впитывать в свои улыбки сначала утренний, а потом – дневной и сумеречный свет. Всё это было им известно, оставалось только дойти, и вот они двигались вперёд, они не остановились на ночёвку и, наверное, увлекали вслед за собой другие миллиарды, что растянулись позади нас по дороге, которым предстояло пройти ещё тысячи километров. Теперь остановок больше не будет. Мы на финишной прямой. Люди, как зомби, будут шагать дни и ночи, потому что привыкли останавливаться только тогда, когда встанет впереди идущий. Наступит ночь, пряча в свои чёрные внутренности и дорогу, и толпу – размазанную по полотну массу с подсохшей коростой голов. Больные, немощные и увечные, все, кто не одолеют финальный рывок, падут – выживут только молодые и сильные. Естественный отбор безжалостен, он всегда работает без сбоев, точно и безошибочно деля людей на достойных и мёртвых.
Так что вопрос о том, как долго придётся ждать идущих в арьергарде, уже не возникал. Да, ждать будет нужно – это понимал каждый. Потому что все имели одинаковое право на шанс – и те, кто уже внутри, отдыхает и предаётся неподвижности, и те, кому нужно преодолеть ещё много километров пути. Действительная истина плавно перетекала в жестокий обман, и границы между ними не было. Но естественный отбор никому не даёт равных шансов.
Правила игры изменились. Остановки на ночь были отменены. Никто не вносил эти изменения в закон – люди, даже те, в хвосте, сами выбрали это. Их усталые, запрограммированные на движение тела больше не подчинялись центральным нервным системам, они двигались до тех пор, пока их подталкивали сзади, или до тех пор, пока не останавливались впереди. Они сами отдали толпе власть над собой. Они превратились в армию муравьёв. Ими руководили потребности и цели армии, индивидуум утратил значение и ценность.
В их движениях появилась непрерывность. Остановок больше не будет, и наши стёртые ноги в пропитанных гноем башмаках были таким пустяком в сравнении с тем, через что предстоит пройти тем, сзади, тем сотням зон, которые ещё не успели как следует уразуметь, во что станет превращаться их жизнь через несколько дней, что будет происходить с их телами и умами, когда они в течение недели не присядут, не остановятся, полностью подчинятся массе. Они не позволят себе сомневаться. Они будут двигаться, потому что двигаются все остальные. Они забыли, что толпа как организм – это только красивая метафора, и только у неё внутри существует иллюзия порядка. Реальная же толпа – неживая, неумная и совершенно не гармоничная. Подчиняясь, они утонут.
Как долго ждать уже пришедшим тех, кто ещё идёт в самом хвосте? Их вообще можно не ждать. Они не дойдут. В самом выгодном положении окажутся те из них, кто замыкает шествие, потому что по ним не пойдут остальные. Эти умрут спокойно, расслабившись под низким небом.
Ждать нужно тех, кто окажется наиболее выносливым или тех, кто научится отдыхать на ходу, кто сможет уснуть, не переставая переставлять ноги и упёршись лбом в спину идущего впереди. Ждать нужно тех женщин, детей и стариков, которых молодые и сильные потащат на своих горбах. Ждать нужно того мальчика, что всю дорогу проедет верхом на телеге. Остальные умрут, остальных растопчут. И возмущаться по этому поводу не имеет никакого смысла. Ни в коем случае не останавливаться – вот что теперь имеет смысл, и ничего больше. Жестокость эволюции. Естественный отбор развернулся во всей своей безразличной и холодной рациональности. Машина пропустит через себя всех, целым и невредимым не останется никто, а те, кто выйдет из этой мясорубки, понесут на руках трупы своих тел.
Мы шли под звёздами. Я чувствовал в себе достаточно сил, чтобы дойти, и даже благодарил толпу, которая решила этой ночью лишить всех сна – я был занят выживанием, продвижением вперёд, мне было не до воспоминаний, в голове было тихо и пусто, и я не испытывал никакой боли, помимо телесной.
Я не сомневался в том, что дойду, но вот что будет там? Я не разделял популярных надежд на мягкую постель, еду и отдых ногами кверху, потому что даже своим повреждённым рассудком понимал, какое количество людей должно будет разместиться внутри театра. К тому же, там, на месте, их множество уже сейчас, и если какие-то блага там всё-таки есть, то те, пришедшие, уже активно их распределяют и употребляют. Вряд ли там что-то останется к нашему приходу, и совсем исключено, что хоть крохи перепадут тем, кто позади. Это были мечты биороботов и супермух. Я изо всех сил старался остаться человеком, и это давалось мне всё проще – я открыл: для того, чтобы не отупеть, не превратиться в движимое инстинктами животное, достаточно просто не думать о прошлом и будущем, а сконцентрироваться на своей боли и постоянно напоминать себе о цели и о том, что у всех вокруг цели те же. До анализа ситуации дело не доходило – для этого я слишком устал. У многих не было даже этого, они не могли и не умели захотеть, это читалось в их лицах и сквозило в их приглушённых голосах. Я видел их мёртвыми, и это придавало мне сил не опуститься, держаться на поверхности, идти. Я не имел права полностью отключаться, как они – я нёс на спине человека, мои ноги держали груз двух жизней.
– Ну вот, – услышал я сзади. – Ну вот и всё.
Я обернулся и поправил твоё сползшее на бок тело. Самуил, прихрамывая и как-то странно подволакивая ногу, искусственно улыбался, и голос его был пропитан фальшивой бодростью.
– Развалились, – сказал он весело. – Вот они и развалились. А? Что я говорил? – и он стряхнул с ноги бесформенный кусочек материи. Другая нога уже была босой. – Всё. Отмучились кеды. Удивительно ещё, что так надолго хватило...
Луна освещала влажные тёмные отпечатки ступней, которые он оставлял позади себя. Самуил улыбался и весело кивал головой, показывая, что относится к происшедшему с юмором. Я видел, какую он испытывал боль от каждого шага. Его волдыри лопнули совсем недавно, возможно он стёр их только что, об асфальт. Я знал, что это такое, я мог представить, какие страдания причиняет ему ходьба босиком. Дикие.
– Знаешь, – сказал он, с усилием догнав меня и пристроившись слева, – асфальт может казаться тебе мягким и приятным, пока тебя от него отделяет резиновая подошва. Но стоит пройтись по нему босиком, и ты понимаешь, какой он шершавый. Даже не шершавый – все эти мелкие неровности, выступы, заусенцы, мелкие камушки – они острые, ты не представляешь, какие они острые.
– Я представляю.
– Как она? – спросил Самуил.
– Лучше.
– Ты сам себя убедил? Хорошо. Так легче нести.
– Ей правда лучше.
– Ладно. Хорошо. Не буду спорить. Ничего, ничего, уже совсем немножко осталось. Ещё чуть-чуть пройдём, и всё.
– Очень больно, да?
– Невыносимо. Если бы я не улыбался, я бы завыл. Теперь это уже ерунда, я думаю, продержусь. Осталось-то всего ничего.
– Видимо, ты сделал что-то очень плохое.
– Может, как ты, убил?
– Ты не знаешь, что такое убить.
– А ты знаешь? И что же это такое?
– Это значит, нести свою жертву на себе, ощущая, как из твоих ног вытекает гной, и зная, что остановиться ты не можешь.
– Ничего, ничего, – сказал Самуил. – Я продержусь. И ты. Вы оба тоже продержитесь.
Небо начинало медленно светлеть. В глазах, наоборот, темнело. Самуил сделал неудачный шаг и застонал сквозь зубы. Постепенно он отстал, и шёл где-то сзади. Над моим ухом раздался голос:
– Доброе утро.
– Доброе утро, – ответил я.
– Ты опять не спишь? Это убьёт тебя.
– Думаю, я выживу.