Арлекин : Изнанка [6/10]

30д:

Сначала был долгий, трудный подъём на пологий холм, и уже оттуда, сверху нам открылся театр. В долине под нами на территории огромной пустоши я увидел людей. Миллионы, может, миллиарды.
Люди занимали всю площадь просторной долины, плотность их скопления казалась не меньшей, чем на дороге. Все они находились в непрерывном движении, все чем-то занимались. Каждый отдельный человек совершал какие-то перемещения, какие-то действия, и от этого вся людская масса внизу под нами походила на нестабильную субстанцию, некое биологическое вещество, полное жизнью, словно первичный бульон в кипящих водах.
Мы начали спускаться с холма. От театра нас отделяло несколько километров. Всего несколько километров до цели. Люди в замешательстве смотрели вниз, то расширяя глаза, то прищуриваясь в попытках понять. Они будто проснулись в незнакомой спальне.
Ты уже могла идти, но я продолжал нести тебя. Твои ожившие губы всё время шептали мне на ухо. Впервые за долгое время я испытывал радость. Мы дошли. Мы оба. Твои ноги зажили, жар прошёл, к тебе вернулось то игривое отношение к происходящему, которое меня всегда в тебе восхищало.
Тут я вспомнил. У меня остался один незаданный вопрос к Самуилу, ответ на который казался мне очень важным. Почему-то мне думалось, что это нужно решить прямо сейчас, пока мы ещё идём, потому что потом все вопросы о дороге будут уже неуместны.
Я подходил к людям со смутно знакомыми лицами и спрашивал их о Самуиле. Никто не знал, где он. Наконец, я наткнулся на широкоплечего молодца из тех, что следили за порядком в зоне. Он-то должен был знать.
– Его нет, – ответил парень.
– То есть?
– Всё, забудь его.
– Что? Что?
– Он упал. Понятно? Самуил упал.
Больше ничего можно было не говорить. Театр ждал нас, уже совсем близко, мы спустились с холма, и теперь оставалось только идти к этой многокилометровой линии человечества. Я попросил у плечистого воды. Он протянул бутылку почти с радостью. Я сделал глоток, и меня зашатало.

31н:

Мы сидели на сухой окаменелой земле и встречали ночь. Прошлые ночи размылись, потеряли свою яркую и жестокую убедительность. В один-единственный месяц втиснулось такое множество событий – я не спал больше семисот часов подряд, – но вместе с тем ничего, как будто, не произошло. Не зацепилось в памяти – и не потому, что я был неспособен что-либо запомнить, сохранить в пустой и дырявой своей голове, а по причине мнимой событийности. Граничащее с бездвижием однообразие, где всё то разное, что происходит, на самом деле одинаково.
Ты разглядывала свои чистые ноги. На них не было и следа нарывов и струпьев. Они не воняли. Твои розовые пяточки и нежно-бледные лодыжки благоухали ночной свежестью, так что казалось, это ночь пахнет твоими ногами. Ты улыбалась.
– Вот видишь, – говорила ты, – исцелилась.
Я устало кивал, страдая от тошноты, которую пять часов назад вызвал глоток воды.
Придя в театр, мы не углубились в месиво людей, хотя такой порыв возник. Порыв, который заставил нас прийти сюда, теперь понуждал смешаться и раствориться в массе. Мы остались в стороне. Некоторые поступили так же, но большинство, не медля, вливалось внутрь. Мы сидели на твёрдой земле, отдыхали и, пока не стемнело, смотрели на холм, с которого непрерывно спускалась вниз гигантская людская гусеница. Эта тихая сухая река втекала в море человеческих тел. Люди жались друг к другу вплотную, на каждого приходилась площадь земли, равная площади его стоп. Мы остались в стороне – только на эту ночь. Мы знали, что завтра тоже станем частью этой массы. Ведь ради этого мы сюда пришли. Но сейчас мы нуждались в отдыхе, и лежали на голой, мёртвой земле, глядя на фиолетовые тучи. Было холодно, но нам нравилось.
В толпе бурлила ночная жизнь. Все чем-то занимались, а нам было неведомо ни направление их деятельности, ни её цель. Но мы не волновались: завтра всё узнаем.

31д:

Они смеялись над моей нелепой походкой. Я ходил на цыпочках, потому что подгнившие ноги всё ещё болели. Мы поменялись ролями – теперь ты поддерживала меня, мягко улыбаясь.
Разобраться в том, что происходит внутри этой толпы, оказалось не так просто. Каждый в точности знал, что должен делать, но нигде не было никаких руководителей. Мы вообще не могли найти кого-нибудь, кто уже был здесь, когда люди начали приходить. О таких никто даже не слышал. Когда мы допытывались у людей, кто даёт им указания, они ссылались на того, кому приказывал кто-то третий, получающий распоряжения от четвёртого – и так далее. Какое-то время спустя во мне зародилось подозрение, что самому последнему в этой цепи приказывает первый, к кому мы подошли.
Что же они делали? Почти все что-то строили – пилили, сколачивали, таскали. При этом было неясно, откуда они берут стройматериалы. Все отвечали одно и то же: молоток мне дал вот он, вот они притащили эти доски, – откуда? – вон, у них взяли. Строительной площадки как таковой не было – в толпе отсутствовали пустоты, всё пространство было занято человеческими телами. Поэтому сооружения вырастали прямо из людской гущи. Многие рассказывали друг другу истории. Это статистам объясняли их роли. У каждого актёра массовки была своя собственная история, они должны были вжиться в образ своего персонажа, знать всю его жизнь, чтобы достоверно сыграть свою роль. Все здесь были актёрами массовки. Тот, кто рассказывал историю, в то же время слушал того, кто объяснял ему его собственную роль. Некоторые уже разыгрывали небольшие пробные сцены. Зажатые со всех сторон актёры не могли жестикулировать – это толкало их на поиск иных методов выражения.
Насколько мы смогли выяснить, главные роли ещё не распределялись. Кто будет этим заниматься? Они не знали.
К нам подошла немолодая женщина.
– Девушка, вы когда прибыли?
– Вчера вечером, – ответила ты, нервно сжав моё плечо.
– Вы ещё не заняты?
– Нет... вот, ходим...
– Пойдёмте. Нет, его отпустите. Только вы.
– Но мы... – Ты больно впилась мне в плечо ногтями.
– Убийцы и жертвы заняты раздельно. Идёмте.
Ты бросила на меня испуганный взгляд, а потом женщина втянула тебя в толпу, и вы исчезли. Я остался один.
– Ну, чё встал? – грубо вякнул карлик неопределённого пола и возраста. Я даже не заметил, как он возник передо мной – он почти упирался носом в мою промежность. До упора откинув свою маленькую голову, он смотрел на меня, а я опустил свою, упёршись подбородком в грудь.
– Что?
– Работай! Что-что...
Карлик был похож на маленькую злобную собачку. Казалось, он не говорит, а тявкает. Будучи, видимо, неспособным удержать в маленьком теле свой огромный запас энергии, он непрерывно совершал комичные телодвижения, что ещё более сближало его с шавкой.
– Что? – ещё раз спросил я.
Он забегал вокруг собственной оси на негнущихся коротеньких ножках, подняв к голове ручонки, будто с обрезанными по первые фаланги пальцами.
– Ну ты и деби-и-ил! – запричитал он. – Чем позже приходят, тем меньше мозгов! Что за наказание такое!
Я вдруг задумался. Действительно, что это за наказание такое для этого мелкого упыря? Его бы вниз головой на дереве подвесить, да оставить так на недельку.
– Ладно, – успокоился карлик. – Будешь каменотёсом. Пошли.
– Камено...?
– Пошли, говорю, идиот!
Он дотянулся до моего указательного пальца и властно повёл за собой. Я показался себе отцом, которого дитя тащит в магазин игрушек, и засмеялся. Карлик обернулся и грозно сверкнул глазами, как смотрит нетерпеливое чадо на своего неторопливого родителя, – и я снова заржал.
– Ну ты и дебил, – повторил карлик.

32н:

Обязанности каменотёса оказались сопряжены с тяжким трудом. Я так намаялся за день, что ночью почти засыпал, сидя посреди неугомонной толпы в гранитном кресле собственного производства. Я чувствовал, что проваливаюсь куда-то, но падение не прекращалось, и я продолжал находиться в сознании, восседая на неудобном каменном троне. Откуда здесь, внутри толпы, берутся гранитные монолиты, я даже не спросил. Но, всё-таки, не удержался от вопроса, зачем нужны все эти кресла, тумбы, столики и какие-то совсем уже не понятные изделия. Карлик Лёня, объяснил, что это реквизит и декорации.
Где была ты? Я о тебе почти не думал: невыносимо зудели медленно заживающие ноги, ныли руки и спина после работы молотком и зубилом.
Лёня пытался принудить меня работать и ночью, но я просто отказался. Заставлять меня он не стал. Вообще, все здесь, кажется, работали добровольно. То есть, кто не хотел работать, мог этого не делать, но работали, почему-то, все. На самом деле, несмотря на смертельную усталость и явную неспособность встать, я тоже испытывал сильное желание включиться в производственный процесс – и дело было не в стыде за то, что другие работают, а я развалился в кресле. Меня неодолимо тянуло идти туда, к ним, взять инструмент и тесать камни до полного изнеможения. Желание это имело ту же природу, что и все прочие мои побуждения, было хорошо мне знакомо, но так и оставалось недоступным пониманию. Я ему не удивлялся, принимая просто как новую функцию организма – это желание естественным образом возникало само по себе.
Меня удивляло, как эти люди выносят столь тяжкий труд. Я не видел, чтобы кто-нибудь спал. Все были заняты круглые сутки, их деятельность не прерывалась с тех пор, как мы пришли. Меня беспокоили их измождённые худосочные тела и горящие, слишком живые глаза – это при мутных белках и воспалённых веках.
С холма всё так же спускались другие люди, зона за зоной. Карлик Лёня не погрешил против истины – чем дальше, тем хуже. Вновь прибывшие выглядели гораздо страшнее, чем мы, что казалось просто невозможным. Я вспомнил слова Самуила о том, что форпост ляжет на дороге, они просто не дойдут и всё. Потом я всмотрелся в тех, кто приходил в театр из темноты со стороны холма. Я попытался представить, кто может идти следом за этой армией скелетов, но мне не хватило воображения. Тонкие, непропорционально вытянутые, как на картинах астигматичного художника, живые мертвецы подходили к толпе, ожидая, когда толпа их поглотит, и исчезали, растворялись, становились её частью, чтобы тоже принять участие в жизнедеятельности этого громадного, многоклеточного, но, в то же время, простейшего макроорганизма.
Внезапно я подумал, что ещё не знаю ни строчки из своей роли и заволновался. Зевнув, я уставился на луну. И даже смог уловить её полёт.

33д:

Следующую ночь я снова провёл в своём кресле, сделанном для кого-то другого, наблюдая за тем, как трудятся остальные. А наутро пришла ты, заспанная, но улыбчивая и свежая.
– Приснился странный сон, – сказала ты. – В форме репортажа или даже документального фильма о представителях элитных кругов ада, которые развлекаются тем, что участвуют в каких-то единоборствах вроде реслинга. Судя по нарезкам с боёв, это не простая борьба без правил, а какой-то другой, сказочный вид борьбы. Ну, знаешь, как во сне бывает – чётко видишь эту неправильность, то, что отличает от такого же в реальной жизни, хоть и не понимаешь, что же, собственно, не так. И были ещё вставки, где борцы давали интервью, почему они этим занимаются. Один мужчина с аристократическими чертами лица, одетый, как современный дворянин, тихим нежным голосом описывал свои ощущения во время схваток, и это перемежалось кадрами, как он бешено колотит какого-то громилу бейсбольной битой. Обычно ещё с ним в паре выступает его супруга. Закончив интервью, они встали из-за столика летнего кафе, и камера следила за тем, как они удаляются – две несуразные фигуры в толпе обычно одетых людей... А ты всё не спишь?
– Не-а. Я тут смотрел репортаж с производства декораций для грандиозного спектакля.
– А ещё титры были в конце сна. В кадре появился оборванец-музыкант, который курил что-то через свой саксофон. Он добрёл до витрины ювелирного магазина, тут стоп-кадр и титры. Потом показали группу зачуханых бомжей у окна дорогого кафетерия, и тоже стоп-кадр и титры – это всё, видимо, в контраст к богатеньким, о которых фильм был. И так, в общем, все титры показывали разных нищих на фоне роскоши других. Это неожиданно придало какой-то новый смысл сюжету, какой-то подтекст. Проснулась вся мокрая от пота.
– Что ты здесь делаешь?
– Пишу под диктовку. Мне читают отдельные куски ролей или общие сцены, а я набираю на печатной машинке. Потом эти страницы забирает другая девушка, которая систематизирует готовые фрагменты и подшивает их в сценарий.
– Ну и? Что нам предстоит сыграть?
– Без понятия. Все те маленькие отрывки, которые я до сих пор набирала, не имеют отношения друг к другу – мне их диктовали разные люди. Таких, как я, наборщиц здесь целая орава, а тех, кто им диктует, и того больше. Но сценарий один, и всё подшивается в общую папку. И ещё куча специальных людей ищет там систему и взаимосвязи. Вроде бы так.
Я не видел никакой разницы между тем, чего просто не может быть и тем, что действительно происходит. Границы поистёрлись. Наверное, на моём лице уже давно удерживалось тупое выражение, потому что именно с таким лицом положено встречать невероятное, неприемлемое и непостижимое, если оно слишком настойчиво бросается в глаза. А оно бросалось. Я знал, что должен быть спокойным при любых обстоятельствах, должен сохранять непринуждённое хладнокровие, чтобы не съехать здесь с катушек. Но не всегда мог себя заставить.
И ещё один день я нюхал каменную пыль. 

34д:

Меня больше ничего не заботило. То, о чём ещё пару дней назад я думал постоянно, пожухло и утратило свою привлекательность в смысле разоблачения тайн. Я мог бы задавать вопросы, мог целые дни посвящать одному только задаванию вопросов... но не задал ни одного. На них некому было отвечать. Люди, днями и ночами придающие каменным глыбам формы, знали не больше моего. Занятые на других работах вообще игнорировали моё существование. Исключением была ты, когда забегала проведать в свободные минутки. В ту область толпы, где я и четверо моих коллег долбили камни, опыляя занятых другими делами людей. Театр не имел ни границ, ни формы, ни структуры – это был неизвестно кем упорядоченный хаос. Ночами никто не спал, в потёмках все продолжали свои дела. Я, хоть и не спал тоже, но с темнотой переставал крошить гранит, бросал инструменты под ноги стоящим и разваливался в кресле – том самом, которое сделал в первый день. С тех пор мне приходилось изготавливать всякую мелкую ерунду: пилястры, балясины, какую-то якобы лепнину. Весь сегодняшний день я шлифовал маленькие мраморные ядра. Никто не объяснял, зачем. Объяснения не простирались дальше «что» и «как». Готовые изделия Лёня своими руками таскал куда-то, где они должны были распределяться дальше. Всё, произведённое в театре, собиралось в особых местах вроде единой папки сценария, откуда распределялось теми, в чьи обязанности это входило. Судьбу вещей, созданных толпой, невозможно было проследить – они проходили слишком много рук, при этом никто не видел дальше одного этапа. Если вначале мне было интересно найти кого-то, кто понимает, что происходит, то теперь я забросил эти поиски. Стало ясно – таких людей здесь нет. Говорили, что кто-то знает кого-то, кто пришёл сюда одним из первых, когда долина была ещё пуста...
У всех имелись версии, одна другой смешнее. Я догадывался, что всё проще: театр создали первые двое. Первый сказал второму, что тот должен делать, и всё. Потом подошёл третий, четвёртый, сотый, стотысячный... организация отсутствовала, но всё работало на сдерживание энтропии. Функционирующая эрзац-система.
А люди всё продолжали приходить, они и сейчас тянулись с холма. Толпа идущих была уже не такой плотной, в ней виднелись плеши и разрывы, а сами люди, входящие в театр, наводили на жуткие мысли об атрофии мышц и обезвоживании, они по-настоящему пугали, эти новенькие.